Аплодисменты

Людмила Марковна Гурченко 

  В  мае  1959-го я жила у родителей в Харькове и ждала мальчика, которого хотела  назвать Марком. Далеко запрятала альбомы с фотографиями из фильмов,

приклеенными  столярным  клеем  так,  что  теперь  их можно оторвать только

вместе  с  картонными  листами.  Сняла  со  стен  весь  "канастас" - папину

гордость.  И  стала  жить  тихими  буднями, в которых не было ничего, кроме

стремления   к   покою.   Хотелось   жить,  как  все.  Не  взбрыкивать.  Не

фантазировать. Жить тихо и ровно.

   ... Проходит время. И никто точно не может сказать, что же было на самом

деле.  Помнят,  что была какая-то история. Но какая? И раз была, то это уже

не история,  а "история".  То же самое слово,  только взятое в кавычки. Так

просто...

   Есть  сильные люди, которые вопреки всяким "историям" выходят на сцену и

заставляют  поверить  в свои силы, в свой талант. В этот вечер зал забывает

обо  всех  "историях" такого сильного человека. Мощной талантливой натуре -

низкий поклон. Такие люди появились сейчас. Но то время не позволяло быстро

оправиться.  Я  помню,  что  даже мудрые и солидные артисты далеко не сразу

становились  на  ноги  после подобных "историй". Как же я была наивна, если

думала, что смогу жить, как все. После того, как человек побывал в космосе,

он  уже  на  всю  жизнь  космонавт. Человек, который прошел войну, - на всю

жизнь  герой-ветеран.  Эти  люди  были на таких высотах, что уже никогда не

смогут  быть,  как все. И для окружающих они навсегда люди особенные. Жизнь

артиста  вся проходит на виду. А если есть еще в запасе пара "историй", тем

интереснее,  тем любопытнее. Я хотела быть, как все. Но даже в палате, куда

меня привезли как всех (и где я долго еще пребывала в удивлении, что судьба

послала девочку), меня вдруг обожгли знакомые интонации. Роженицы разбились

на  два  лагеря:  за  и против меня. Победили сильнейшие. Вместо того чтобы

радоваться  появлению  на  свет  девочки,  я в отчаянии плакала и никуда не

могла  скрыться  от людских глаз. Ощущения были еще острее от того, что это

происходило  в родном городе: "Допрыгалась? То-то." Я думала: вот же другие

рядом.  И  у  каждой  есть  о  чем  рассказать, и радостного и горького. Ну

поговорите  о  себе,  оставьте  меня.  Смотрите  на меня, когда я на сцене.

Обсуждайте  меня,  когда  я  на  съемочной  площадке. Тогда я не сжимаюсь в

комок,  не  стягиваю  губы  в  противный  узкий треугольник. Там я улыбаюсь

радостно  и говорю своим голосом. И говорю то, что надо. А в больнице - моя

болезнь.  В  коридорах  на  приемах - мои вынужденные прошения. В очереди у

магазина - удовлетворение потребностей. Тех же, что и у всех. Я живу только

в  работе!  Остальное  время  гуляю, хихикаю, притворяюсь и жду, жду, жду -

когда же начну работать, когда же заживу!

   В то время я обещала стать образцовой матерью. Боже мой, прижмешь к себе

ребенка и чувствуешь внезапный прилив крови, головокружение. Собираешь силы

на его защиту, хотя его еще не от кого защищать. У меня был такой порядок с

режимом, с питанием, с пеленками, что я сама диву давалась - неужели это я?

Откуда это? Это была я, но в новом качестве.

   ...  Однажды на  лекции по  актерскому мастерству наш  мастер задал  нам

такой вопрос:  "Как  по-вашему,  что  такое женщина?"  На  всякий случай не

забудем,  что в то время чаще произносили слово "девушка". Если задуматься,

у  каждого  из  нас  было  определение такому  распространенному "явлению",

идущему по улице не в  брюках,  а в юбке.  "Ну,  попытайтесь сформулировать

одним словом",  -  подсказывал нам  учитель.  Господи,  куда нас  только не

заносило.

   А  мне тогда вспомнилось,  как еще до  войны мы  любили сидеть втроем на

нашей кровати с железными шариками "у кучечки". Я только начала говорить. И

папа меня дрессировал: "Дочурочка, покажи на папусика и скажи: "Сила-а". На

маму гавари "Мола-адасть",  а  на себя з улыбочкую -  "Красата-а".  Так я и

исполняла этот  номер:  "Сила,  Молодость -  и  с  особым удовольствием:  -

Класата!" Первые годы в институте я была в "зажиме", когда разговаривала со

своим мастером. Сразу делалась ученицей. Я тогда еще долго не могла мыслить

свободно и  самостоятельно.  Говорю все не по делу.  И  когда до меня дошла

очередь,  я со знанием дела сказала: "Женщина - это молодость и красота". И

тут  же  поняла,  что  сморозила глупость.  А  если  женщина немолодая,  но

красивая?  Или наоборот?  Вот черт побери с этой женщиной.  "Женщина -  это

ваза",  "Женщина - это сосуд", "Женщина - это секс" - ого какое слово! Аж в

краску бросило. "Женщина - это не мужчина" - все засмеялись. А учитель стал

жестким.  По скулам забегали тени.  Мы притихли. "Женщина, дорогие мои, это

МАТЬ".

   Это я поняла только тогда,  когда стала матерью сама. А в институте меня

это  открытие  разочаровало.   Я  думала,  услышу  что-нибудь  потрясающее,

что-нибудь этакое...  Подумаешь,  мать,  -  ходить с большим животом, позор

какой.  Нет,  женщина -  это шляпы,  перья,  бантики и  поклонники в черных

костюмах.

   Материнство  залечивало  первые  раны  молодости.  Оно  меня  смягчило и

внешне,  и  внутренне.  Того, желанного покоя все равно я не нашла. Когда в

атмосфере  появлялось  хоть  что-то  похожее  на  покой,  первый момент был

прекрасен.  Но  вдруг  -  откуда  ни  возьмись  -  на  меня  тянуло  легким

кладбищенским  ветерком.  Успокоившийся  человек, ищущий покоя артист - это

мертвый  человек. Это мертвый артист. Долгое страдание вызвало вдруг внутри

протест  к  себе  такой. Говорят, время залечивает все раны. Нужно начинать

жить.  Передышка была. Передышка непростая. На свет появилась девочка. Нет,

Женщина!   Мать!  -  так  теперь  я  классифицировала  то  распространенное

"явление",  которое  ходит  по  улице  не  в  брюках,  а в юбке. Она должна

гордиться  своей  мамой, как я горжусь своими родителями. Решение принято -

надо  работать.  Под  лежачий  камень  вода  не  течет. "Помирать, дочурка,

собирайся, а поле сей..."

   Конечно,  этому  решению  была  причина, был стимул. В самый неожиданный

момент  -  телеграмма  из  Ленинграда.  Ну  кто же еще мог быть выше всяких

разговоров  и всяких "историй"? Кто первым понял, что мне нужно становиться

в  строй?  "Ленфильм".  Это  было  предложение не просто сняться, а впервые

попробовать   свои   силы   после  двух  музыкальных  комедий  в  непростой

драматической роли. Ну-ка, после всего реабилитировать себя, да еще в новом

жанре?  Только  сейчас  я  понимаю  настоящее значение этого предложения. В

острых  драматических  ролях  в кино меня никто не видел, разве кто-то знал

понаслышке о курсовых работах в институте.

   В  Ленинград, на кинопробы, мы отправились втроем: моя Маша, мама и я. В

группе  не  знали,  что я уже мама. В первой серии фильма "Балтийское небо"

моей героине Соне еще только 14-15 лет. Хорош подросточек с ребеночком. И я

решила промолчать, а если утвердят, то уж тогда признаться. Режиссер фильма

Владимир  Яковлевич  Венгеров  на репетиции задал мне первый вопрос: "А как

ваша  Маша?  -  ведь  она  еще  маленькая,  кто  с ней?" Я так растерялась,

наверное,  оттого  и  сцену  провела более-менее естественно. После пробы я

бежала  со  всех  ног  к  знакомым, где остановились мама с Машей. Машенька

нервничала.  Да  и  мне  самой  так  хотелось  поскорее к ним. Я отвыкла от

работы,  целиком  ушла в дом, в ребенка. Стою на пробе, а в голове: "Сейчас

она  спит,  только  бы  в Ленинграде не простудить ребенка..." - "Мотор!" -

"Ой, какой мотор? Ах, ну да, я же на съемке. Ну что ж, если не утвердят, то

и  ладно:  "что  бог ни делаить, усе к лучиму!" А если честно, очень, очень

страшно  было  вступать  в  тот  поток  еще  раз.  Ведь  он  принес столько

огорчений.

   А  меня  утвердили.  Что  делать  с  ребенком?  "Лель,  вже девычке пять

месяцев.  Бувало, матка ще у поли, а малый брат кричить, месяц, як родився,

кушить  просить,  я  ему  у  рядно..." - "Рядно?" - "Ну, ето як наша марля,

хлеба  з  молоком  надавлю,  он и чмокаить. А ну, давай, Лель, налей кашу у

бутылку и соску насунь. Ну? Ну што я гаварив? Ах ты ж, моя унученька, ах ты

ж,  моя  клюкувка,  усю  бутылку  отметелила!  Давно  бы  так во! А то наша

дочурочка ели ходить, одни кости светять. А етый пяхтерь пухнить и у вус не

дуить. Усе, моя птичка, моя дочурочка. Заберем мы з Лелюю ребенка до себя у

Харькув.  Леля,  молчи,  у  етый  семье  вже  толку не будить, сердцем чую.

Дочурке  перво-наперво  нада работать. Ув обязательном порядку. Ето щас для

нас  усех  самое  главное. Што було, то було. Назад, дочурка, не оглядайсь.

Допустила  ляпсус  -  ты  вже  свое  отболела, вже нема куда больший. Давай

дальший,  моя  птичка.  Мы  з  Лелюю  у  тибя  верим  и гордимся тобою. Усе

пройдеть,  усе  наладится,  никуда  не  денисся. Жисть есть борьба - ето ще

Маркс гаварив".

В главных ролях — Людмила Гурченко, Олег Басилашвили. Иносказательно: о том, что предназначено только для двоих.
bibliotekar.ru/encSlov/3/142.htm

Книга известного историка кино профессора ВГИКа Николая Алексеевича Лебедева рассказывает о возникновении и развитии кинематографа в СССР...
www.bibliotekar.ru/kino/index.htm