Аплодисменты

Людмила Марковна Гурченко 

  Посередине комнаты  стояла  железная печка.  Мы  сожгли  всю  деревянную

мебель.  Мама  завидовала тем,  у  кого  была  деревянная кровать.  А  наша

железная -  не горит.  Тепла от печки хватало ненадолго...  И  опять холод,

холод...  Из окон дуло.  Из щелей балкона дуло.  С  внутренней стороны окна

были  сантиметров на  десять  покрыты  льдом.  На  ночь  мы  затыкали  щели

полотенцем или тряпкой,  и  на утро их уже было не оторвать.  Вода в  ведре

покрывалась за ночь коркой льда.  Целыми днями мы лежали с  мамой в одежде,

набросив на  себя все,  вплоть до  ковровых дорожек.  Тулились ближе друг к

другу,  чтобы согреться, и молчали. Говорить не было сил. Каждый тихо лежал

и думал о своем. Я думала о папе...

   ...  Вот мы идем с  папой по Сумской улице.  Папа покупает все,  что мне

хочется.  А я все время задаю ему вопросы:  "А что это?  А кто это?" И он с

удовольствием отвечает.  На  ходу  перевоплощается в  продавцов,  животных,

милиционеров -  в  тех,  кто  меня  интересовал.  И  так  нам  весело,  так

интересно... "Якая умныя девычка! Исключительно допытливая".

   Один раз я  его сильно озадачила.  Увидев издали нашего знакомого,  папа

мне сказал:

   - Дочурка! Хто ета? Познай. Во-онин идеть...

   - Папусик,   почему  ты  говоришь  "вонин"?   Надо  говорить  "вон  он",

понимаешь? Ты неправильно говоришь, папа.

   - Лель! Ты скажи на милысть, такая соплюшка и вже заметила.

   А через время:

   - Лель!  Ета ж скока Люси тогда було? Года четыре? Ну да, четыре года. И

вже раднога отца вчила. Та што там гаварить... Во ребенык!

   В детстве я тайно страдала,  что папа так неграмотно говорил. Был даже в

моей жизни позорный период,  когда я  его стеснялась.  Правда,  это длилось

недолго. Как мне теперь стыдно за тот период!

   Чем  старше я  становилась,  тем все больше и  больше задумывалась,  как

могло произойти,  что два этих совершенно разных человека - мои отец и мать

- могли прожить вместе всю жизнь...

   В разные годы своей жизни я приставала к маме с одним и тем же вопросом:

   - Ну как ты -  умная, из интеллигентной семьи - могла выйти за папу? Ну,

скажи,  мам,  неужели ты не слышала, как он говорит, какой у него характер?

Ведь это же сразу видно. А? Ну, мам, ну скажи...

   - Ну, видела... - всегда неохотно отвечала мама.

   - Ну и что же? Скажи, мам! Мне это очень нужно... пожалуйста!

   - Не знаю... вот так... Ах, ну зачем тебе это? Этого не объяснишь.

   Люди тянулись к нему.  Везде он был в центре внимания. Не успеешь прийти

с папой в незнакомое общество, как вскоре около него компания, шутки, смех.

Услышав веселье,  со всех сторон присоединялись и другие.  "Ну когда успел?

Что за человек?" - тихо жаловалась мама, хотя я видела, что ей это приятно.

   Многие пользовались его добротой, многие его обманывали.

   - Лель! Сегодня видев Удава.

   - Он тебе деньги отдал?

   - Да не-е,  он,  як увидев меня, зразу голову - брык униз, мол, на земле

шо-та ищить... А я думаю - дай перейду на другую сторону от греха подальше.

Не, Лель! Он не оддась - ето дело пиши пропало... Он же за копейку з церкви

спрыгнить.

   "Удавом"  папа  прозвал своего коллегу, баяниста дядю Сеню. Это прозвище

дядя  Сеня  получил  за  скупость,  за то, что много и жадно ел. Мы с мамой

смеялись  до слез, когда за столом папа показывал Удава во время обеда: "Во

жреть!  Мамыньки родныи, не успеишь у сторону голову отвесть - на столе вже

ничегинька  нима!  Тока блысь - и кругом чисто! Ну скажи на милысть, жреть,

як удав".

   Удав да  Удав.  А  что  зовут Семеном,  все забыли,  даже его жена.  Она

жаловалась маме: "Все проедаем... Точно твой Марк назвал Удавом".

   Папа  многим давал прозвища.  Был  Паштетик -  тоже баянист.  Маленький,

толстенький,  рыхлый.  На  закуску любил больше всего паштет и  называл его

любовно -  паштетик.  "Леля!  А  паштетик для меня будет?" -  "Да ты сам як

паштетик.  Такой увесь мякенький,  прямо як баба...  Ну,  давай,  Паштетик,

садися чуковней..."

   Был и Пароходик. Баянист дядя Шура. Прозвище получил за то, что его лицо

как-то  странно выдавалось вперед и  напоминало нос парохода.  Но дядя Шура

был хороший и добрый человек, и папа его называл Пароходик.

   "Ну,  Паштетик,  Пароходик!  Давайте -  за  честь,  за дружбу!"  Это был

знаменитый и  постоянный папин тост.  Многие запомнили этот  тост  и  Марка

Гавриловича...  Какие бы  витиеватые и  остроумные речи ни произносились за

столом,  папа  всегда терпеливо дожидался конца,  а  потом вежливо заключал

оратора:  "Ну,  так,  значить,  за  честь,  за  дружбу?"  О  чем бы  ни был

предыдущий тост,  папин "за честь,  за  дружбу" подходил ко всему и  как бы

ставил нужную точку.

   Когда папочке было уже семьдесят лет,  он жил в  Москве.  У него и здесь

были  друзья-пенсионеры.  Они  тоже  имели прозвища.  Был  Чугун.  Папа его

прозвал так за крепкое сложение, да к тому же тот всю свою жизнь проработал

на  чугунолитейном заводе.  Второй -  Партизан.  Во  время войны он  был  в

партизанском отряде.  Чугун и Партизан - два опрятных старичка с собачками,

осторожно стучали три раза в  дверь.  Они боялись маму и потому не звонили,

чтобы не причинять беспокойства. А когда мама открывала им, они испуганно и

ласково спрашивали ее:  "Марк Гаврилович выйдет вечером гулять? Без него...

скучно. Передайте, что мы его ждем в садике..."

   Удав,  Паштетик, Пароходик, Чугун, Партизан... Все ждали папу. Ждали его

рассказов.  Он  умел  в  "историях"  перемежать  грустное  и  трагическое с

неожиданными   юмористическими   отступлениями.  "Ето  -  штоб  дать  людям

передых".   Папа   интуитивно   точно   режиссировал   свои   приукрашенные

импровизации и держал всех в крайнем напряжении.

   Самые яркие мои впечатления детства -  папины сказки.  Сказенки. Придя с

работы домой,  папа  снимал свой баян с  плеч,  ставил его  на  стул и  шел

мыться.  Мама шла по длинному коридору на коммунальную кухню готовить ужин.

А я была в ожидании,  когда же папа скажет:  "Ну дочурка, якую тибе сегодня

рассказать сказенку? Веселую или жалостливую?"

   Вопрос   этот   он   задавал  каждый  вечер.   Одновременно  происходила

отрепетированная мизансцена:  папа ложился на нашу кровать с шариками,  а я

торопливо усаживалась ему на грудь, чтобы тут же бодро воскликнуть:

   - Жалостливую!

   - Для дочурки ув обязательном пырядки! - И начиналось...

   Папа  знал  три  сказки,  но  они  всегда  были  новыми.  Он  их называл

"Вогниво",  "Медуза горгона". Много позже эти сказки - "Огниво" и "О Медузе

горгоне  и храбром Персее" - я прочла. Они мне показались серыми и скучными

по сравнению с цветной, яркой папиной интерпретацией.

   А  третий сюжет был  самый волнующий.  "Вольный".  Тут что хотел,  то  и

говорил.  Заворачивал в  любую сторону.  Сюжет про бедную девочку,  которую

выгнали из  дома.  При  помощи волшебных сил она скоро становилась большой,

богатой и красивой.  И вот пришло время выбирать себе жениха. Этого момента

я ждала,  аж дух замирал.  По-папиному все женихи должны были выстроиться в

длинный ряд и ждать, кому же принцесса-красавица отдаст предпочтение.

   - Ходить она ат  аднаго да другога...  И  никого не хочить обидеть...  И

етый  парень  краси-ивый,   здаро-овый,   но  идеть  она  дальший.  И  враз

остановилася.  Глаза в  землю опускаить и  гаварить:  "А  ета  мой муж!"  И

одеваить ему на палец кольцо!  Усе у  драгоценных каменнях.  И выбрала она,

дочурочка,  высокага, чернявага, маладога орла! Глаза блестять як у цыгана,

нос горбом,  зубы,  як мел,  вусы,  як у Буденнага...  А он ей и отвечаить:

"Спасибо тибе, барышня, буду служить тибе верую и правдую!"

   И   я   себя   представляла  той  бедной  девочкой,  которая  становится

принцессой,  и втайне грезила, какой же он будет, этот высокий, чернявый...

Это папа с детства нарисовал мне идеальный портрет героя. Бедный папа. Он и

не  представлял  тогда,  сколько  ошибок  и  разочарований  предстояло  мне

испытать  впоследствии.  Сначала  в  поисках этого "высокага, чернявага", а

потом уж и после встречи с ним...

   Папа делал все, чтобы я его любила больше, чем маму.

   - Эх, дочурочка, було ета у тридцать шестом гаду. Мы з мамою у санатории

работали,  под Чугуевом. Да-а, иду я вокурат з работы... Вечереить. Смотрю,

ах,  ты  ж  мамыньки мои  родныи!  Стоить моя  дочурка кала  заборчика,  як

сиротка,  одна...  качаится.  Тибе ще тока десять месяцев було.  А ета твоя

мать  усе  твои  грязныи пеленки у  мешок поклала,  пувесила мешок тибе  на

плечо,  а  ты  ще ходить не вмела...  Она тибя и  прихилила до заборчика...

"Уходи, куда хочешь! Надоело мне тибя кормить и твои пеленки стирать. Уходи

у лес з глаз долов!" А папусик твой тут як тут! Увидев свою дочурочку, узяв

на руки и горька заплакав,  што мою клюкувку,  мою богиньку так мать родная

обижаить... Чуть ребенка з дому не выгнула...

   Мы  с  папой принимались плакать вместе.  По-моему,  ему  даже нравилось

наблюдать за тем, как я плачу...

   Входила с  ужином мама.  Тут  же  понимала,  про  что  шла  речь.  А  я,

прижавшись к своему защитнику, холодно смотрела на нее. Я представляла, как

она меня, такую маленькую и беззащитную, прогоняла в лес...

   - Марк,  ну что ты болтаешь? Ведь это была шутка! Ты ведь сам предложил:

"Давай,  Лель,  ты выгоняй,  а я буду спасать"...  Забыл?  А теперь ребенка

настраиваешь против меня.  Обязательно тебе нужно быть лучше всех.  Черт-те

что!..

   С  папой надо было уметь подбирать слова.  Но в  тех случаях,  когда его

открыто разоблачали,  он смеялся добродушно и  тут же переводил разговор на

другую тему.

   - Эх ты,  галава!  Глянь,  як дочурка реагируить...  Я  плачу,  она враз

плачить,  аж  борода (подбородок) трусится...  Ну  вокурат,  як в  меня.  Я

смеюся,  и моя дочурочка тут тибе влыбается. Не, Лель, актрисую будить! Ето

як закон.

   - Ну  зачем ты  это  так  безапелляционно утверждаешь,  Марк?  Надо быть

реальным.  Люся девочка неглупая,  но она некрасивая.  Подумаешь,  плачет и

смеется! Кто этого не умеет? Хи-хи-хи...

   Тут моя неприязнь к маме вырастала с невероятной силой.

   -  Втикай,  пока  не  схватила...  А  то  щас  встану...  -  И папа чуть

приподнимался на локтях...

   Маму тут же как ветром сдувало.

   -  То-та!  Во  с  кем, дочурочка, я живу! Чистая яга! Сама ничегинька не

вмеить...  Иголку  и  ту в руках держать не вмеить... Я ей профессию у руки

дав,  на  дорогу  жизни  вывив...  У-ух,  якой  неблагодарный человек... Во

невлюддя, чистая атбайла...

   Я узнала от папы происхождение слова "отбайло". Оказывается, в шахте так

называли отбитую породу, которая за ненужностью выбрасывается.

   - Не плачь,  моя ластушка!  -  говорил он мне и посылал маме далеко,  на

коммунальную кухню:  - Моя дочурочка ще погремить. Тада увидишь! Успомнишь,

что гаварив Марк. Дай мне господь бог дожить до етага! Тока штоб фамилию не

изменила, штоб усе знали: ето дочурка Марка Гавриловича Гурченко...

   Мы  лежали  с  мамой.  Есть  совсем не  хотелось...  Почему папа  должен

"дожить"?  Он будет жить всегда.  Почему я  должна сменить фамилию?  У меня

всегда будет папина фамилия. Я так близко слышала папин голос...

   Интересно, о чем сейчас думала мама?

В главных ролях — Людмила Гурченко, Олег Басилашвили. Иносказательно: о том, что предназначено только для двоих.
bibliotekar.ru/encSlov/3/142.htm

Книга известного историка кино профессора ВГИКа Николая Алексеевича Лебедева рассказывает о возникновении и развитии кинематографа в СССР...
www.bibliotekar.ru/kino/index.htm