Мемуары. Воспоминания

Илья Ильф и Евгений Петров

Разделы: Классическая литература

Рефераты по литературе

Биографии

     Первую вещь Ильфа и Петрова, с которой мне довелось познакомиться, я не

прочел, а услышал: ее  с большим  оживлением  и явным удовольствием прочитал

мне вслух мой брат, Михаил Кольцов. Это был "Рассказ о гусаре-схимнике" .

     - Что? Правда, здорово? -  спросил он. - Талантливые  ребята! Я хочу

напечатать это в "Огоньке".

     Мне тоже очень понравилась история о  графе Алексее Буланове, причем  я

решил,  что  это  самостоятельная  сатирическая  новелла, тонко  и остроумно

пародирующая  некий  литературный  жанр.  Подзаголовок  "Отрывок  из  романа

"Двенадцать стульев"  я не принял всерьез. "Двенадцать стульев"? Роман?  Как

может роман называться "Двенадцать стульев"?

     "Рассказ о гусаре-схимнике" действительно появился в "Огоньке", если не

ошибаюсь, с  моими иллюстрациями, и  после этого Илья Ильф  и Евгений Петров

начали  систематически  печататься  в "Огоньке", "Крокодиле", "Чудаке" и "За

рубежом"  -  журналах,  которые редактировал  в те  годы Кольцов.  Он очень

симпатизировал молодым соавторам и дружески поддерживал  на трудных этапах в

начале их литературного пути.

     Я сам слышал,  как он с  увлечением рассказывал А. М. Горькому о романе

"Двенадцать стульев":

     - Это умная  сатира,  Алексей Максимович,  очень смешная  и смелая. И,

может быть, поэтому встречает  весьма  кислое и недоброжелательное отношение

некоторых чрезмерно нахмуренных критиков.

     -  Не  читал,  уважаемый  Михаил Ефимович,  не читал. И  посему  лишен

возможности высказать свое отношение, - басил Горький.

     - Обязательно прочтите, Алексей Максимович, - горячо говорил Кольцов,

- найдите время. Ей-богу, не пожалеете!

     С  трибуны  Первого  Всесоюзного  съезда  писателей,  выступая   против

неправильных,  ханжеских   попыток  "отменить"  советскую   сатиру,  Кольцов

говорил:

     "...Одному  почтенному   московскому  редактору  принесли  сатирический

рассказ. Он просмотрел и сказал: "Это нам не подходит. Пролетариату смеяться

еще рано, пускай смеются наши классовые  враги". Это, товарищи, вам  кажется

диким. И  мне тоже. Но я вспоминаю, и не  только я, а многие здесь вспомнят,

как на одном из последних заседаний покойной РАПП, чуть ли не за месяц до ее

ликвидации, мне  пришлось при весьма  неодобрительных  возгласах  доказывать

право на существование в советской литературе  писателей  такого  рода,  как

Ильф и Петров..."

     В  моей  памяти почему-то не сохранились  обстоятельства, при которых я

впервые  увидел Илью  Ильфа.  Но  первую встречу  с Евгением  Петровым помню

хорошо. Это было летом 1928 года в "утомленных солнцем" Гаграх.

     -  Знакомься,  -  сказал  мне  брат,  - это  Остап  Бендер.  Высокий

черноволосый молодой человек весело посмотрел на меня узкими, чуть раскосыми

глазами.

     -  Михаил Ефимович шутит, - степенно  сказал  он, протягивая руку. -

Петров моя фамилия.

     Я ничего не понял. Романа "Двенадцать стульев" я еще не читал и не знал

(сегодня это звучит странно), кто такой Остап Бендер...

     Всех встреч с Петровым, а затем и с Ильфом не упомнить. Много их  было:

и  в редакции "Чудака", и в "Крокодиле", и  на квартире  у Кольцова, и в его

кабинете  в  Журнально-газетном  объединении  на Страстном  бульваре,  и  на

Клязьме,   где  впоследствии  поселились  Евгений  Петров,  Борис   Левин  и

Константин Ротов.

     Мне  незачем  здесь  рассказывать,  как  творчество Ильфа  и  Петрова в

короткое  время завоевало  всеобщее  признание  и  любовь,  как  уверенно  и

полноправно  вошли  они в  "обойму" талантливейших  сатириков нашей  страны.

Незачем говорить, что и я принадлежал к числу усерднейших их читателей и  по

многу  раз  перечитывал  (делаю это  и  по  сей день) наиболее  полюбившиеся

страницы из их фельетонов и романов.

     Как писатели  Ильф  и Петров  сливались  в моем восприятии  воедино, но

личное  отношение к каждому из них не  было, конечно, одинаковым.  С  обоими

связывали  меня  хорошие  дружеские  отношения,  но   легче  и  свободнее  я

чувствовал себя, откровенно говоря, с Петровым. В нем было меньше той едкой,

беспощадной   иронии,  которой   природа   щедро  одарила  Ильфа.  С   Ильей

Арнольдовичем надо  было  держать  ухо  востро:  его  остроумие, уверенные и

меткие суждения,  веселые  колкости, на  которые он  был великий мастер,  не

только восхищали  и смешили, но  и  вызывали некоторую опаску. Многие просто

побаивались   его  языка,  его   умения  одной  фразой,  словом,  интонацией

пригвоздить  штампованную мысль,  трафаретную  остроту,  малейшее проявление

безвкусицы и мещанства.

     Петров  был  человеком  экспансивным  и  увлекающимся, способным  легко

зажигаться и зажигать других.

     Ильф был  другого склада - сдержанный,  немного замкнутый, по-чеховски

застенчивый.  Впрочем,  и  он был  способен  на резкие  вспышки,  когда  его

выводили  из себя пошлость,  неправда,  равнодушие, хамство. И тогда  во всю

силу своего бурного темперамента его поддерживал Петров.

     Их содружество было  на редкость цельным и  органичным. Оно радовало не

только  своим литературным блеском, но  и  благородным моральным обликом, -

это   был   чудесный   союз  двух   чистых,   неподкупно  честных,   глубоко

принципиальных людей.

     Из множества воспоминаний об Ильфе и Петрове мне хочется привести здесь

наиболее, так сказать, "живописные" - совместное наше участие в заграничном

плавании Черноморского флота.

     Это было  осенью 1933  года.  В  ожидании отплытия мы прожили несколько

дней в скромной севастопольской гостинице, иного гуляли, шутили, веселились,

посещали исторические места прославленного города.

     Ильф, который всегда был худым, в этот период немного пополнел, что его

почему-то  очень  забавляло. Помню,  как  он  время  от  времени подходил  к

стенному   зеркалу  в   коридоре   гостиницы   и,   оглядывая   с   деланным

самодовольством свое отражение, вопрошал:

     - Кто этот толстенький господинчик в пенсне?

     После  естественных  волнений,  связанных   с   распределением   группы

писателей и  художников по кораблям  эскадры, наступил наконец час выхода  в

море.

     Ильф, Петров и я попали на флагманское судно, голубой красавец крейсер.

На  этом  прекрасном боевом корабле, оснащенном по последнему слову техники,

все было так подтянуто и прибрано, так  гармонично пригнано одно  к другому,

что  наши сугубо штатские фигуры  в  шляпах  и помятых  демисезонных  пальто

бессовестно нарушали (мы это сами чувствовали и сознавали) безукоризненную и

величественную симметрию крейсера, резали глаз настоящим морякам.

     Особенно  портилось настроение  у  старпома.  Лицо  этого  красивого  и

стройного   офицера   с  идеальной  морской  выправкой  выражало   подлинное

страдание, едва мы появлялись на верхней палубе.

     - Всем с левого борта-a! - кричал он звучным голосом, глядя куда-то в

сторону,  хотя в  этот момент  на левом борту, кроме нас, не было ни единого

человека.

     Внизу, за обеденным столом, он становился несколько добрее и благодушно

пересказывал другим офицерам отдельные эпизоды из похождений Остапа Бендера,

которого, однако, упорно именовал "Остап Бандас". При этом Петров смотрел на

теня, я - на Ильфа, гот  обращал  задумчивый взор на старпома, но поправить

никто почему-то не решался.

     Погожим октябрьским утром эскадра вошла в Босфор и бросила якоря у стен

Стамбула. Три дня без устали бродили мы по извилистым улицам этого  старого,

причудливого, много видевшего на своем веку города.

     Первым  делом  мы кинулись,  конечно,  к  Айя-Софии  и  Голубой мечети,

бродили по пустым и мрачным султанским  покоям  в  Большом серале,  посетили

знаменитый  Семибашенный  замок,  побывали  на  древней  площади  Ипподрома,

глазели на Розовый  обелиск  и Змеиную колонну, косились в сторону выходящей

на эту  же  площадь зловещей средневековой, но исправно функционирующей и  в

наши дни тюрьмы.

     Удивляясь,  шагали мы  по Галатской лестнице -  отлого  спускающейся к

Золотому   Рогу  живописной   ступенчатой  улице  с  бесчисленными  пестрыми

магазинчиками,  лавочками,  кофейнями  и  харчевнями,   окутанными  острыми,

пряными запахами. В прилегающих к "лестнице" кривых и запутанных  переулках,

куда  мы не  отваживались  углубляться,  можно  было  наблюдать  мрачноватую

"экзотику" всемирно известных портовых притонов.

     Турецкие  власти и  общественность  оказали советским  морякам любезную

встречу. В честь гостей состоялись приемы и банкеты на берегу,  одновременно

поток заинтересованных  и  любопытствующих  устремился на корабли. Приходили

депутаты меджлиса,  редакторы крупнейших  газет, многочисленные  журналисты,

особый  интерес  которых   привлекала,  между  прочим,  походная  типография

флагманского крейсера, печатавшая газету "Красный черноморец".

     Обилие  взаимных  приветственных  речей и  неизбежных  в  этих  случаях

словесных  штампов не осталось незамеченным, и долго еще Женя Петров до слез

смешил  нас  импровизацией застольного  спича,  составленного из  нескольких

повторяющихся слов:

     -  Гас-пада! Узы дружбы, являющиеся теми дружественными узами, которые

дружески связывают нас  тесными узами  дружбы, представляют  собой подлинные

дружеские узы. И эти узы дружбы, будучи тесными дружескими узами, дороги нам

именно, как те узы, которые дружески связывают...

     И, хотя  Ильф и я неоднократно слышали  уже  в исполнении  Петрова этот

спич,  мы неудержимо  начинали  хохотать, как  только Женя,  свирепо выпучив

глаза и забавно выпятив нижнюю губу, с пафосом начинал:

     - Гаспада! У-узы дружбы...

     Центральным и самым  волнующим моментом пребывания  советской эскадры в

Стамбуле  была  эффектная  и  внушительная  церемония  возложения   венка  к

памятнику Независимости. Стояла  прекрасная погода. В  парадном строю, четко

печатая  шаг,  оглашая  залитые  солнцем  улицы  Стамбула  громом  и  звоном

краснофлотского оркестра, советские моряки с командованием во  главе  прошли

по городу к площади Таксим.

     Командующий  эскадрой контр-адмирал Ралль  и командиры кораблей подняли

огромный  красный венок и прислонили его  к  подножию мраморного шатра,  под

которым верхом  на коне стоял  бронзовый Кемаль. Поплыли торжественные звуки

"Интернационала".

     Стоя  в гуще многотысячной  толпы,  мы с Ильфом  и  Петровым  горделиво

посматривали на окружающих, как будто они могли знать, что мы имеем какое-то

отношение к этой красивой и могучей силе под краснозвездным знаменем.

     Двадцать пять лет спустя мне снова довелось побывать на площади Таксим,

и я вспомнил своих милых, веселых спутников, стоя у памятника Независимости.

Теперь  это название  звучало двусмысленно:  это действительно  был памятник

независимости, так как самой независимости Турции, увы, не  было и следа,  о

чем  красноречиво  свидетельствовали  болтающиеся  повсюду звездно-полосатые

флаги и развязные фигуры фланирующих с хозяйским видом "союзников" Турции по

НАТО - американских солдат и офицеров.

     ...На другой день эскадра снялась с якоря. Мы  пошли Дарданеллами вдоль

зловещей  панорамы  разрушенных  укреплений,  валяющихся  на  Галлиполийском

берегу ржавых  орудий,  проволочных заграждений  и  заброшенных  кладбищ  -

мрачных    свидетелей    империалистической   войны,   печально   знаменитой

"Дарданелльской  операции" Черчилля.  Корабли  вошли в Эгейское море и взяли

курс через архипелаг - на Пирей.

     Помню,  как  Женя  Петров  снимал  пальцем  нежную  рыжеватую   пыльцу,

покрывшую  поручни  и  снасти  крейсера,  и,  поднося  ее  к   моему   носу,

торжественно спрашивал:

     - Боря! Вы понимаете, что это такое? Это - песок пустыни, принесенный

ветром из Африки! Здорово?! Песок пустыни! В Средиземном море!!!

     Волновали  его и  перелетные  птицы,  садившиеся  отдохнуть на  могучих

башнях  и орудиях  военного корабля.  Женя  осторожно брал  птичек  в  руки,

заботливо согревал в ладонях и снова выпускал на морской простор.

     Прибытие в греческий порт Фалерон ознаменовалось  прежде всего тем, что

в матросском кубрике,  где  я спал сладким сном, ранним утром меня энергично

растолкал Женя Петров.

     -  Как  вам не  стыдно спать, ленивец  вы этакий!  - восклицал  он  с

характерными  для него певучими интонациями. - Ей-богу, Боря, я  просто вам

удивляюсь! Мы в Греции, понимаете вы? В  Элладе! Фемистокл! Перикл! Наконец,

тот  же  Гераклит!  "Все  течет,  все  меняется"... Вы знаете,  что  в  этом

изречении заложена, по существу, самая настоящая диалектика!  Между  прочим,

Морозов  1  просил  написать  для  газеты   маленькую  популярную

статейку о Греции. Давайте возьмемся, а? Я думаю прямо с Гераклита и начать.

"Все течет, все меняется..." Это же просто замечательно!

     1 Редактор "Красного черноморца".

     В  Афинах  мы  отдали  дань восхищения Парфенону, Эрехтейону  и  другим

классическим красотам.  На Акрополе Петров несколько раз хватал меня за руку

и возбужденно говорил:

     -  Вы понимаете,  что, может быть,  на  этом  самом камне сидел старик

Гераклит и писал свое "Все течет, все меняется"! Потрясающе, правда?

     У меня сохранилось фото, снятое на вершине Акрополя. На мраморной глыбе

под могучими  колоннами  Парфенона сидят  Ильф, Ротов, Левин  и я.  Над нами

высится  тонкая  фигура Петрова.  А сбоку  стоит  еще  один наш  спутник  -

загадочный  персонаж,  которого  мы между  собой  называли  "сын  лейтенанта

Шмидта".  Дело  в  том,  что среди моряков распространился  слух,  что  этот

молодой человек - путешествующий инкогнито сын одного  весьма  влиятельного

товарища.  Слух этот  впоследствии  не  подтвердился,  но тогда доставил нам

немало пищи для веселья.

     Не в  меньшей степени,  чем  античное  искусство, нас  интересовал быт,

нравы, уличная  жизнь современных Афин. Петров  был  неутомим в  отыскивании

всяческих занятных и колоритных уголков  города,  рынков,  трактирчиков.  Он

общительно  вступал в  разговоры с  прохожими,  официантами  и даже  детьми,

пуская в  ход  фантастическую смесь русских, английских  и  греческих  слов,

подкрепляя энергичными жестами.

     Очень забавным было  одно  случайное  (а может  быть, и  не  случайное)

уличное знакомство.  Заслышав русскую речь, к нам привязался  расторопный  и

бойкий молодой человек, отрекомендовавшийся Леонидом Леонидисом.

     Не успевали мы показаться на  улице, как  он вырастал  перед нами,  как

из-под земли.  Проявляя необычайную  классовую сознательность, он с огромным

жаром  разоблачал язвы капиталистического  строя в  Греции  и предрекал  ему

неминуемую  и  скорую гибель,  конечно,  при  активной  поддержке  советских

товарищей. Он  шумно  доказывал,  что  налицо  все  признаки  близкого краха

греческой  буржуазии   и   было  бы  просто  грешно  не  использовать  столь

благоприятную ситуацию.

     - Скорей!  - кричал  на  всю улицу Леонид Леонидис,  указывая куда-то

рукой.  -  Здесь  недалеко  только что  обанкротился один крупный  владелец

магазина. Пойдем посмеемся над этим эксплуататором!

     Все  это  было  забавно  и  детски  наивно,  но  от  ретивого  борца  с

капитализмом здорово  попахивало  примитивной  полицейской  провокацией,  и,

почти  не  стесняясь  его  присутствия,   Женя  Петров  говорил  вполголоса,

наклонившись к моему уху:

     - Сейчас он скажет: "Идемте, я знаю местечко, где можно достать чудные

бомбы, чтобы взорвать королевский дворец..."

     В своих путевых очерках Ильф  и Петров вспоминают этот эпизод, описывая

привязавшегося к нам типа под именем Павла Павлидиса.

     Переход  эскадры  из  Греции  в  Италию  проходил  при  плохой  погоде.

Прославленной  средиземноморской  лазури не  было  и в помине. Сильный ветер

вздымал  свинцовые злые  волны.  Наш крейсер шел твердо и был  устойчив, как

скала,  но следовавшие  за ним  миноносцы так  зарывались носом в воду,  что

просто страшно было смотреть. И мы с Ильфом и Петровым искренне болели душой

за находившихся там наших товарищей - писателя Бориса  Левина  и  художника

Константина  Ротова,  которые  отнюдь  не были  презирающими качку  старыми,

просмоленными морскими волками...

     Вечером мы вошли  в  Мессинский  залив и увидели  изумительное зрелище:

бесчисленные огни городов Реджио и  Мессины, огни на горах и дорогах Сицилии

и подсвечивающее этот  ночной пейзаж  багровое зловещее  пламя  действующего

вулкана Стромболи.  А утром  перед нами  открылась неправдоподобно красивая,

идиллическая панорама Неаполитанского залива.

     Итальянские власти встретили советских  гостей  весьма радушно. По всем

правилам  международного  этикета,  стороны  обменялись  салютами,  гимнами,

приветствиями,  визитами,   обедами   и   тостами.  Экипажам  кораблей  была

предложена традиционная туристическая программа.  Огромные красные  автобусы

развозили   моряков   по   всем   достопримечательным  местам   Неаполя.   В

образовавшейся на  берегу суматохе я потерял своих спутников и, сев в первый

подвернувшийся автобус, очутился в экскурсии на Везувий.

     Надо  сказать,  что  знаменитый  вулкан, уже  много лет  не  подававший

признаков деятельности,  как  раз  в  этом  году стал весьма  активен.  Днем

тяжелое  облако  дыма, вечером  грозное, кроваво-красное  зарево  висело над

Везувием.

     Мы поднялись к вершине вулкана в ступенчатых вагончиках фуникулера и из

ясного  дня сразу попали  в  холодный туман и неприятный, моросящий  дождик.

Экскурсантам  роздали  обшитые  красной  каймой  черные  шерстяные  плащи  с

капюшонами,  в которых мы сразу стали похожи на монахов  или разбойников  из

оперы  "Фра-Дьяволо".  Потом нас повели гуськом  по обрывистому,  скалистому

краю.  Туман настолько  сгустился, что  я видел  только ближайших соседей по

цепочке. Еще несколько минут - и мы подошли к страшному провалу, окутанному

желтоватыми клубами  густого дыма. Это был вновь открывшийся кратер вулкана.

В глубь его вела  отлогая,  спиральная  и, казалось, бесконечная  каменистая

тропинка. Мы шли в удушливых серных испарениях, задыхаясь и  кашляя, держась

за веревки,  натянутые  на  железные колья.  Наконец  спуск  закончился, дым

несколько рассеялся, и глазам представилось совершенно фантасмагорическое, я

сказал бы, адское зрелище.

     Громоздясь  причудливыми  пластами и  завитками,  кругом  шевелилась  и

пузырилась  раскаленная  лава.  Местами  уже  остывшая,  пепельно-серая, она

лежала неподвижно, похожая на  туго свернутые  кольца чудовищных канатов,  а

тут  же рядом, огненно-жаркая, просвечивающая изнутри багровым пламенем, она

медленно наползала, словно раскаленная паста, неведомо кем выдавливаемая  из

огромного тюбика. Откуда-то снизу доносился страшный урчащий гул.

     Старик итальянец  в потертом  пиджаке  брал у туристов  мелкие  монеты,

отрывал  железным  крючком  клочок полуостывшей лавы, "запекал" монету в еще

теплом   каменном  тесте  и  бойко  торговал  этими,  тут  же  фабрикуемыми,

сувенирами. Я  тоже полез в карман за монетой, но в этот момент  чья-то рука

схватила меня за плечо. Я обернулся и очутился нос к носу  с одетым в черный

разбойничий  плащ  Женей Петровым. Глаза его возбужденно сверкали. Он  был в

полном восторге.

     -  Вот  это  встреча,  Боря!  А? - кричал он.  - Подумайте! Мы будем

вспоминать  ее  всю жизнь! Мы будем  говорить  так:  "Что-то мне  ваше  лицо

знакомо, где это мы с вами встречались? В  "Огоньке"? Нет. В Доме  писателя?

Нет, не в Доме писателя. На Клязьме? Нет, и не там... А, вспомнил, вспомнил!

В кратере Везувия!"

     Выбравшись наружу  и  спустившись  на фуникулере,  мы  снова  попали  в

теплый,  солнечный день. После похожей  на кошмар фантастики подземных  недр

было  особенно  приятно  и уютно очутиться  в  комфортабельном ресторане  на

склоне  Везувия,  на банкете,  который итальянский  адмирал Новарро  давал в

честь командного состава флотилии и прибывшего из Рима полпреда СССР.

     На другой день советские корабли отплыли в Севастополь. Мы распрощались

с нашими  товарищами по морскому походу:  полпред Владимир Петрович Потемкин

пригласил Ильфа, Петрова и меня погостить  у него несколько дней в Риме. Так

друзья-соавторы впервые, а я вторично попали в Вечный город.

     Нас поселили в одном из многочисленных апартаментов старинного особняка

на Виа  Гаэта,  где и сейчас находится советское посольство. Каждое утро  мы

Владимиром Петровичем и его женой Марией Исаевной приглашались к завтраку.

     Мы  очень  любили  эти утренние  встречи - они  всегда  сопровождались

интереснейшими,  яркими,  полными  юмора  и   метких  наблюдений  рассказами

Владимира Петровича. Как говорится, затаив дыхание слушали мы  и об эпизодах

гражданской войны (Потемкин  был  в ту  пору начальником  Политотдела Южного

фронта), и о любопытных чертах Мустафы  Кемаля, с  которым Владимир Петрович

общался,  будучи  на дипломатической  работе  в  Анкаре, и  об архитектурных

сокровищах эпохи Возрождения, и о  зловещих тайнах двора Медичи во Флоренции

XV  века, и о его нынешнем,  как  он  выражался, "дипломатическом  партнере"

Муссолини, и  о простоватом  короле-нумизмате Викторе-Эммануиле, и  о разных

занятных происшествиях посольской практики.

     Незачем говорить, что  мы обошли все знаменитые  места Рима. Не повезло

нам только с Сикстинской капеллой - она почему-то была закрыта.  Ильф никак

не мог успокоиться.

     - Новое дело, - ворчал он, - Сикстина  закрыта  на учет...  Ресторан

закрыт на обед... Ватикан закрыт, так как папа дал обет...

     Его очень смешил коммерчески-деловитый стиль папского государства. Ильф

называл его банковским,  тем  более что  Ватикан и в самом деле  имеет  свой

самый  настоящий  банк  под  соответственно  благочестивым  названием:  Банк

Святого Духа.

     Заходили  мы  и в сравнительно мало известную, но  довольно  любопытную

церковь  Святой лестницы  (Санта-Скала). Здесь  установлена  очень высокая и

крутая  каменная  лестница,   привезенная  из  Иерусалима.  По  авторитетным

сведениям папских  археологов,  именно  по этой  лестнице  Христа  водили на

допрос к Понтию Пилату. И естественно, что набожные католики  считают весьма

полезным с точки зрения замаливания своих грехов раз или два в год совершить

восхождение  по  Святой лестнице.  Однако  не просто  ногами, как  по всякой

другой, нормальной лестнице, а на коленях, с  попутным чтением установленных

на  сей   предмет  молитв.   При  этом,  между   прочим,  строго  охраняется

общественная нравственность, о чем свидетельствует плакат с четкой надписью:

"Запрещается восхождение  по  Святой  лестнице  дамам и  девицам  в коротких

платьях".

     Святая лестница  заинтересовала меня с чисто  спортивной точки зрения и

мне взбрело в голову испробовать такое упражнение.

     Осыпаемый насмешками Ильфа и  Петрова,  я тем не менее, занял  исходную

позицию  и довольно тяжело полез  вверх. Однако уже на третьей или четвертой

ступени я понял легкомыслие своего поступка: зверски заныли колени, и к тому

же,  откровенно  говоря, стало очень жалко новых брюк. Воровато  оглядевшись

(за мною,  к  счастью,  никто не поднимался), я  "задним ходом" быстро сполз

обратно. Соавторы торжествовали...

     Незаметно  пролетели  римские дни.  Поблагодарив Владимира Петровича  и

Марию Исаевну за гостеприимство, мы покинули  Вечный город. Ильф и Петров по

каким-то своим литературным делам поехали в Вену, а  я направил свои стопы в

Париж, где мы недели через две снова встретились.

     Помню, как рано утром, прямо с вокзала, Ильф и Петров заявились в отель

"Ванно",  где их приветливо  встретил  Кольцов.  Он жил тогда  в Париже  как

специальный корреспондент "Правды", принимая активнейшее участие  в  битве с

фашизмом,  которая  завязалась  вокруг исторического Лейпцигского  процесса,

Ильф и Петров оживленно рассказывали о своих венских и путевых впечатлениях,

а я  беспокойно ерзал  на  стуле  - мне не терпелось  поскорее  показать им

Париж.  Ведь  что  может быть  приятнее, чем  выступить в роли чичероне  для

людей, впервые попавших в прославленный город!

     Наконец  прямо  из отеля "Ванно"  мы двинулись в путь. Мне очень хорошо

запомнилось, как, смакуя звучные названия улиц  и бульваров, выкладывая свои

познания  о Париже скороговоркой  опытного  гида,  я повел друзей по  Рю  де

Гренель,  мимо  советского  полпредства,  потом  через  бульвары Распайль  и

Сен-Жермен  к набережной Анатоля  Франса (...вот  знаменитые букинистические

лотки, где любил рыться господин Бержере), оттуда  -  к Бурбонскому  дворцу

(...здесь  заседает  Палата депутатов,  или, на диалекте русских эмигрантов,

"Шамбр,  где депюте") и дальше через  Пляс де  ля  Конкорд  (тут были дружно

процитированы стихи Маяковского) к Большим Бульварам.

     Соавторы слушали  меня с интересом,  но не могли удержаться  от ехидных

замечаний.

     - Ну, Боря, вы совершенно подавили нас эрудицией, - говорил Петров.

     - Рассказывает  урок, как  первый  ученик,- добавлял  Ильф. -  Но не

спешите так. Дайте усвоить пройденное.

     Париж  очень  понравился  друзьям.  Они  называли   его   лаконично,  с

неподражаемой южной интонацией:

     - Тот город!

     Вечером я проводил их в знаменитую  "Ротонду", где  их  принял под свою

эгиду Илья Эренбург.

     Все же первое время  мы неизменно обедали  втроем в одном симпатичном и

недорогом ресторанчике на Монпарнасе.

     Женя  Петров  с  подлинно  мальчишеским  азартом  увлекся  непривычными

блюдами французской кухни, подстрекая и нас с Ильфом отведывать всевозможные

виды  устриц под острым соусом, жареных на сковородке улиток, суп из морских

ракушек,   морских   ежей   и  прочие   диковины.   Особенный   успех   имел

рекомендованный Женей марсельский "буйябес"  -  острейший суп типа селянки,

густо сдобренный кусочками различных экзотических моллюсков,  не  исключая и

щупалец маленьких осьминогов.

     Но Ильф вскоре взбунтовался.

     -  Надоели  гады!  -  кричал  он.  -  Хватит  питаться  брюхоногими,

иглокожими и кишечнополостными! К черту! Притом имейте в виду, что  несвежая

устрица убивает человека наповал, как пуля. Я хочу обыкновенный антрекот или

свиную отбивную! Дайте мне простой московский бифштекс по-гамбургски!

     Слушая  эти  стенания,  мы с Петровым, не сговариваясь, начинали  хором

цитировать катаевскую "Квадратуру круга":

     - "Я  не хочу  больше Карла Бюхнера. Я  хочу большой кусок хлеба и  не

менее большой кусок мяса!.. Я хочу сала, хочу огурцов!.."

     Побушевав, Ильф смирялся.

     -  Ладно, - говорил  он. - Давайте сегодня еще разок возьмем устриц.

Все-таки это Париж...

     Соавторы  быстро акклиматизировались в Париже, окунулись в  его кипучую

жизнь, обросли знакомствами в литературно-художественных кругах.

     Помню,  как  Петров  рассказывал начало сценария, который  они с Ильфом

задумали  для одной  французской кинофирмы. Сюжет  был связан с  только  что

организованной во Франции большой лотереей, главным  выигрышем которой  была

ошеломляющая по тем временам сумма  -  пять миллионов  франков. Возможность

выиграть  такой куш вызвала  в стране подлинную  лотерейную лихорадку. Фильм

начинался  так:  некий скромный  парижский служащий  просыпается  утром.  Он

смотрит  на календарь и морщится -  тринадцатое число. Подымаясь с постели,

он замечает, что встал с левой ноги. В  коридоре, когда он идет  мыться, ему

пересекает  дорогу черная  кошка. Бреясь,  он  разбивает  зеркало,  а садясь

завтракать,  опрокидывает солонку. Короче, на него  обрушиваются  все дурные

приметы.  И  после этого, развернув газету, он  видит, что его  единственный

лотерейный билет выиграл пять миллионов.

     Как-то Кольцов обратился к Петрову:

     -  Слушайте,  Женя,  я  был  два  дня  назад  у  Анатолия  Васильевича

Луначарского. Он здесь, лежит в  клинике. Он серьезно болен, скучает и очень

доволен, когда  к нему  приходят.  Возьмите Борю, Ильфа и  сходите навестить

старика. Это будет доброе дело.

     Не помню уже  почему, Ильф не смог  пойти, и  мы с Петровым отправились

вдвоем.

     ...Холодный декабрьский  вечер.  Рю Лиотэ -  коротенький  тупик тихого

парижского квартала Пасси.

     Небольшая,  ярко освещенная комната. Анатолий Васильевич один. Он лежит

в постели, по  одну сторону которой невысокая  полка  с  множеством книг, по

другую - телефон.

     -  Здравствуйте, здравствуйте. Вам немножко  не  повезло: вы  застаете

меня в постели. Еще  вчера я чувствовал себя совсем молодцом, сидел в кресле

одетым,  собирался  даже  выходить.  Да  вдруг  какую-то  каверзу  подстроил

желудок, и... вот, видите сами.

     Анатолий Васильевич говорит с трудом, часто переводит дыхание.

     Я  внимательно  вглядываюсь в  исхудалое, бескровное лицо.  По привычке

стараюсь  запомнить  четкую  линию  профиля.  Заострившийся костистый нос  и

длинный седой клинышек  бороды  придают  Луначарскому сходство с  портретами

Дон-Кихота.

     - Меня здесь очень тормошат,  - продолжает Анатолий Васильевич, - но

я   очень  рад,   когда  приходят  наши.  Откуда  вы  сейчас?  Что   видели?

Присаживайтесь, рассказывайте.

     Мы садимся в кресла по обе стороны кровати.

     Завязывается беседа.  Хотя, строго говоря, трудно назвать  беседой  наш

разговор с  Луначарским: постепенно  увлекаясь  и загораясь,  он  перенимает

инициативу, как всегда, "овладевает  аудиторией" и, с трудом поворачивая  на

подушке  голову   от  одного  из  нас   к   другому,  произносит   блестящий

полуторачасовой      монолог.      Это,      по      существу,      обширный

литературно-общественно-политический обзор. Сколько тем, сколько вопросов!

     Анатолий  Васильевич говорит о настроениях  западной  интеллигенции,  о

растерянности   и  пессимизме,  овладевших  многими  европейскими  деятелями

культуры, об их страхе перед  фашизмом и  непонимании коммунистических идей.

Он рассказывает  о своих творческих планах в Испании  - стране, чрезвычайно

интересующей его  своей древней культурой, в  которой причудливо  сочетались

европейские  и  арабские   влияния.  О   сходстве   Испании   и  Италии,   о

художественных сокровищах Флоренции и Милана,  о своем милом друге Владимире

Петровиче Потемкине, о французской  литературе и критике, о Марселе Прусте и

Достоевском... О многом и многом, увлекая нас и сам  увлекаясь многообразием

острых  проблем  современной  культуры  и  политики,  говорит этот  больной,

усталый и вместе с тем неутомимый,  воинствующий человек, писатель, философ,

коммунист.

     Целиком во  власти огромного впечатления, которое произвели на нас сила

духа  и  блеск ума тяжело больного Луначарского, шли  мы с Петровым обратно,

взволнованно вспоминая подробности этого свидания.

     -  Нет, Боря,  -  говорил  Евгений Петрович,  возбужденно  размахивая

длинными  руками,  -  я вижу, вы  просто  не отдаете себе отчета в том, что

произошло! Хорошенько подумайте над тем, что мы видели. Слушайте! Мы с вами,

два молодых здоровых парня, пришли проведать, то есть приободрить и  отвлечь

от  мрачных  мыслей  старого,  больного, я  вам  прямо  скажу -  умирающего

человека. И что же случилось? Боря! Не мы  на него, а  он на нас благотворно

подействовал   своей   бодростью,  молодостью   духа,   оптимизмом,   жаждой

деятельности... Я вам честно говорю, он вдохнул  в меня, да,  наверное, и  в

вас тоже, новые силы, интерес к жизни... Какой человек! Ах, какой человек!

     Увлеченные  разговором, перебивая друг друга,  мы  незаметно  проделали

пешком длиннейший путь от Пасси до гостиницы.

     А на другой день с еще неостывшим волнением Петров рассказывал о  нашем

посещении  Луначарского  в  номере отеля "Ванно" Кольцову, Ильфу  и немецкой

писательнице-антифашистке Марии Остен.  Много и горячо  все  мы  говорили  о

Луначарском, о  его  необычайной эрудиции, литературном таланте,  выдающемся

ораторском  даровании. Высказывали  опасение, что дни  Анатолия  Васильевича

сочтены, что вряд ли придется ему увидеть Мадрид, куда он  должен поехать  в

качестве полпреда Советского Союза. Говорили о том, как тяжело и горько, что

такой незаурядный  человек обречен  уйти из жизни в расцвете  лет, знаний  и

творческих сил, в разгаре больших литературных замыслов.

     Так оно, увы, и произошло. Но никто из нас не  знал и не мог знать, что

такая же участь суждена была почти всем присутствующим.

     Мог ли я думать в тот момент, глядя на своих собеседников, что всех их,

молодых,  полных  энергии  и  творческих  планов  талантливых   людей,  ждет

безвременная трагическая гибель?

     Евгению Петровичу тогда оставалось жить  всего девять  лет, Марии Остен

- восемь, Михаилу Кольцову - шесть, Ильфу - четыре года.

     Зимой  1936  года  я  провел  две  недели  в подмосковном  доме  отдыха

"Остафьево". Там  я  встретился с Ильфом.  Илья Арнольдович  уже был тяжело,

неизлечимо болен, но  разговоров о своей  болезни не любил и не поддерживал,

был, как всегда, спокоен, остроумен и ироничен.

     В его "Записных книжках" сохранились  короткие, отрывочные записи этого

периода, и среди них, между прочим, такая:

     "Мы  возвращаемся назад  и видим идущего  с  прогулки  Борю  в коротком

пальто с воротником из гималайской рыси. Он торопится к себе на второй этаж,

рисовать сапоги..."

     В этих, не совсем  понятных для непосвященного читателя строчках,  речь

идет  обо  мне. Дело в том,  что  я работал  тогда в "Остафьеве" над большим

сборником  карикатур  "Фашизм  -  враг  народов"  и  поставил  себе,  ввиду

напряженных  издательских  сроков,  ежедневный  "урок"  -  не   менее  пяти

рисунков.  А  так  как  почти  в  каждой  карикатуре антифашистского альбома

неизбежно   фигурировали   штурмовики   или   эсэсовцы   в   соответствующем

обмундировании,  то на протяжении  рабочего дня мне приходилось  рисовать не

менее десяти-пятнадцати пар сапог.

     Ильф  был в  курсе дела и каждое утро за  завтраком  не забывал вежливо

спросить:

     - Сколько пар сапог выдано вчера на-гора?

     После  "Остафьева"  мне только  один раз  довелось увидеть Ильфа -  на

перроне Белорусского  вокзала, когда газетчики  и  писатели пришли встречать

приехавшего из Испании специального корреспондента "Правды" Кольцова.

     А буквально через несколько дней брат и я пришли  в Дом писателя отдать

Илье Арнольдовичу последний долг...

     Евгения Петрова  в последующие  годы я встречал  довольно редко. В 1940

году он стал редактором журнала, в котором впервые был напечатан  "Рассказ о

гусаре-схимнике". За два года до этого был репрессирован и  погиб Кольцов, и

когда  я  разговаривал с  Петровым, в  его добрых глазах я  читал  глубокое,

молчаливое сочувствие.

     Последний раз я  видел Женю незадолго до его  гибели. Мы столкнулись  в

коридоре гостиницы  "Москва", которая  в  первые  годы Великой Отечественной

войны  перестала  быть  гостиницей   в  обычном  понимании   этого  слова  и

превратилась  в огромное общежитие,  где месяцами жили писатели, журналисты,

художники, общественные  деятели,  оставившие свои  опустевшие,  нетопленные

квартиры. На одном этаже с Петровым жил и я. Евгений Петрович зазвал  меня к

себе в номер. Здесь он извинился, лег на диван и прикрылся пледом.

     - Что с вами, Женя? - спросил я. - Вы нездоровы?

     - Ломит немного, - неохотно ответил он.  - А  послезавтра вылетать в

Севастополь.

     -  Севастополь...  Севастополь... А помните,  Женя,  голубой  крейсер,

старпома...

     - Всем с левого борта!  - засмеялся Петров. Через полчаса  я встал  и

начал прощаться.

     -  Ну,  Женя,  - сказал  я, - счастливо!  И  мы  обменялись  крепким

рукопожатием.