Мемуары. Воспоминания

Илья Ильф и Евгений Петров

Разделы: Классическая литература

Рефераты по литературе

Биографии

     В "Известиях" до сих пор есть комната на пятом этаже,  которую называют

"казармой". Когда-то на дверях  ее  был наклеен вырезанный  из  бумаги петух

очень свирепого  вида  и рядом  столь  же  свирепая надпись  из  трамвайного

лексикона:  "Местов  больше  нет".  Вместо  нынешних  редакционных столов  в

"казарме"  стояли койки, в углу  сохли  валенки и портянки, на стенах висели

трофейные немецкие автоматы.

     Это было в ту пору, когда от Пушкинской площади  до линии фронта  можно

было  добраться на автомобиле за полтора-два  часа. Каждый  день в пять утра

население "казармы" пробуждалось от сна и, облачившись в овчинные полушубки,

отбывало в  дивизии,  чтобы далеко  за  полночь  вернуться назад  и,  терзая

машинисток  густым  махорочным  дымом, диктовать очередные, не очень веселые

тогда корреспонденции с подмосковного фронта.

     Однажды в эту комнату  вошел  человек, на которого свирепая  надпись на

двери не  распространялась. Взглянув на петуха, он рассмеялся  и  сразу стал

другом "казармы".

     Это был Евгений Петров.

     Час   назад,  во   время  очередной  воздушной   тревоги   и   страшной

артиллерийской  сумятицы в воздухе, он прилетел из Куйбышева в Москву  и вот

пришел к нам.

     В нашу среду  он сразу внес дух беспокойства  и жадного  любопытства  к

жизни  - всюду,  в редакции,  в  городе,  на  улицах,  где строились  тогда

укрепления и горожане, подпоясав старенькие  пальто ремнями, шли рыть окопы,

а  старухи,  покрикивая  на  нерадивых,  таскали  железный  лом  и  песок  к

баррикадам.

     Как только Петров  вошел в нашу "казарму", нам  сразу стало некогда, мы

заторопились, мы стали бояться опоздать, сами не зная куда.  Мы не поняли -

что же произошло, откуда явилось это странное  ощущение беспокойства  и даже

какой-то вины перед окружающей жизнью. Мне это чувство было  знакомо, - я и

раньше дружил с  Петровым  и всякий раз, встречаясь  с  ним,  тут же начинал

спешить,  мучиться тем,  что время  безвозвратно уходит и ты  чем-то виноват

перед временем и людьми.

     Это  было  свойство Евгения Петровича:  он рвался к  жизни  всем  своим

существом и заражал своим рвением всех, кто был рядом с ним. Ни с кем больше

за  всю  свою  жизнь  я не  испытывал  того пленительного  и  вместе  с  тем

тревожного  ощущения  своей нужности,  необходимости,  пользы,  какое внушал

людям  Петров.   Нужно  было  немедленно,  не  теряя  ни  часа,   за  что-то

приниматься, что-то очень важное делать, - иначе можно опоздать, и опоздать

непоправимо.

     Это чувство томительное, но оно похоже на счастье.

     Тревогу  и  счастье одним  своим появлением  принес  в  нашу  "казарму"

Евгений  Петров. Честное слово, каждый  из нас почувствовал себя сразу в сто

раз  талантливее,  чем  были мы еще  день назад.  Это вызывалось отчасти тем

жадным  любопытством, доверчивой и в то  же время  взыскательной приязнью, с

которыми Петров не то чтобы относился к людям, а буквально штурмовал людей.

     Он  в  течение  получаса  расспросил  нас  обо всем, что  только  могло

происходить  в Москве и на фронте,  предложил  каждому  с десяток новых тем,

кого-то  обязал думать  над рассказом, кого-то ошеломил требованием готовить

себя  к роману, затеребил расспросами, когда же пойдет  ближайшая  машина на

фронт,  кто едет, кто согласится взять его с собой, и с той минуты мы на все

месяцы общения с  Петровым  оказались  в  бурном  водовороте его  начинаний,

радостей и тревог.

     Мы стали видеть больше, чем видели до тех пор.

     Он был писатель божьего милостью, нервами, зрением, а не только  рукой,

водящей пером по бумаге.

     От его  взгляда ничего не ускользало. Однажды мы целую ночь ехали с ним

через  лес,  где блуждали  остатки  какой-то немецкой  дивизии и всюду  были

напиханы мины, и мне казалось, что Петров страшно устал и  спит всю дорогу и

не  видит  страшного  и  прекрасного  зимнего  леса,  а  наутро  в  какой-то

батальонной  штабной,  избе,  исхлестанной  снарядами,  он  сам  вдруг  стал

рассказывать о ночном лесе, да так, что такого леса не видел ни я, ни тысячи

людей,  прошедших  через него  в  том  бою. Он увидел  в нем  и  великие,  и

горестные, и смешные подробности, а  о  лесной дороге,  измятой  машинами  и

снарядами, сказал так:

     - По этой дороге, раздирая бока о деревья, прошел медведь войны.

     И все сразу увидели эту дорогу в лесу.

     Мы возвращались  с  ним  из-под Волоколамска, то я  дело выпрыгивая  из

машины при  появлении низко летавших "мессеров", обжигавших фронтовое  шоссе

пулеметными очередями, и вдруг,  глядя на советский бомбардировщик, летевший

в сторону Москвы, Петров сказал:

     - Вы заметили, что у самолета совсем другое выражение бывает, когда он

летит на задание, в сторону немцев? Смотрите  - у этого совсем веселый вид,

как  у  мальчишки,  который  невредимым вышел  из  драки.  А  туда он  летел

сосредоточенный, тяжелый, насупленный.

     Я посмотрел на самолет - и верно, у него был очень жизнерадостный вид.

     Я никогда не забуду  одного  мужика, которым  долго и весело восхищался

Петров.   Какие-то  немецкие  части   ускользнули  от  нашего   штурма   под

Малоярославцем,  и  это  было очень обидно  и  командиру  нашей  дивизии,  и

солдатам, и Петрову, но тот колхозник был огорчен больше всех. Заметил его и

уж навсегда запомнил, конечно,  Петров. Размахивая руками  перед  командиром

дивизии, колхозник твердил с укоризной:

     - Эх, не так надо!.. Не так! Окружать его надо, в кольцо брать! Говорю

- окружать  обязательно  надо,  а то  вот  корову мою увел, а вы  упустили,

проклятого! Может быть, можно еще окружить?..

     В тот день Петров был весел несказанно - и все  благодаря мужику с его

бедной   коровой,  но  я  никогда  не  забуду  нахмуренного,   сразу  как-то

осунувшегося  от  злобы  и   отвращения   лица  Петрова,  когда  мы  впервые

присутствовали на допросе предателя, доносчика, деревенского  полицая. Глядя

на этого склизкого, провонявшего  страхом и все еще  сохранявшего надежду на

жизнь мерзавца, Петров так извелся  от внутренней муки,  от стыда за то, что

человек  может превратиться в такое  ничтожество, от душевной  брезгливости,

что, видимо, и жить ему не хотелось при виде этой человеческой падали.

     Есть люди, которые способны сердиться, возмущаться, брюзжать.

     Петров  принадлежит к  той высокой  породе людей,  которым  свойственно

чувство настоящего гнева.

     Есть  люди, говорящие так: "Это мне нравится,  это приятно, это  ничего

себе".

     Петров принадлежал к людям, обладающим способностью восхищаться - всем

сердцем, безраздельно, счастливо, с упоением.

     Это свойство очень чистых, очень молодых, очень хороших людей.

     Таким мы любим Евгения Петрова.

     Сталкиваясь с обывательским равнодушием, с глупостью, с  мелочностью, с

бесталанностью жизненной, наконец, Петров  не сердился, нет, - он загорался

чувством  негодования, гнева и  был страшен в эти минуты, мог наделать беды,

мог  растерзать виновника, ударить его чем попало  или сам  биться  лбом  об

стену,  лишь бы избавиться от муки великого гнева. Что-то монгольское бывало

в такие минуты в его лице, дикое, неистовое и поистине человеческое.

     Он  был добр и отходчив. Он  мог  через  минуту  попросить  извинения у

человека, испытавшего на себе его гнев. Но он был злопамятен творчески. Рано

или поздно маленький, глупый,  равнодушный, бездарный и  потому  вредный для

нашего дела человек бывал выставлен  напоказ, осмеян и уничтожен в фельетоне

Ильфа  и Петрова, ибо та  же способность  гражданского  гнева, негодования и

обиды за достоинство советского человека в высокой степени присуща была Илье

Арнольдовичу Ильфу.  Его  я знал  меньше, встречался  с ним редко  и  потому

рассказываю больше о Петрове.

     Петров был  талантлив  необычайно, он  был  превосходным  писателем, но

очень простым, отзывчивым, быстро влюбляющимся в людей человеком.

     Душевно он  был очень  молод  - просто юноша. Было  в  нем  что-то еще

гимназическое - некоторая угловатость, свойственная подросткам, неукротимая

горячность в дружеских спорах, ревность в дружбе, подчас наивность душевная,

за которую влюблялись в него и старые и молодые.

     То  же чувство тревоги, беспокойства  и какой-то даже вины своей  перед

временем  Петров  внушал и большим  генералам, с которыми мы  встречались на

фронте. Они  как-то даже  оправдывались  перед ним,  когда  он штурмовал  их

нетерпеливыми вопросами,  -  вот  свойство  человека  до конца  искреннего,

увлеченного, жадно и активно устремленного вперед.

     Он  был  другом  нашей маленькой, пропахшей махоркой и сырыми валенками

"казармы".  Он всегда  рвался  к людям  фронта. Даже вернувшись  из поездки,

усталый,  замерзший,  он  с  завистью  смотрел на  тех,  кто  на  смену  ему

отправлялся к переднему краю.

     - Может быть, мне тоже надо поехать с вами?

     - Но вы же только сейчас вернулись оттуда.

     - Все  равно. Вдруг что-нибудь пропущу, все надо видеть. Знаете что, я

поеду!

     - А как же ваша корреспонденция?

     - Ах, да! К сожалению,  надо еще писать. Ужасная, ужасная у нас с вами

профессия!

     Но  писал  он  горячо, увлекаясь и  увлекая  других, великодушно делясь

своими наблюдениями, щедро подбрасывая их друзьям во время работы.

     Контуженный взрывной волной от немецкой  бомбы, он должен был некоторое

время провести в  постели, но все эти дни вызванивал  нас к себе в гостиницу

"Москва", жадно расспрашивал о положении дел на  фронте и, едва поднявшись с

постели, тут же укатил в дивизию.

     Утром   мы   забрали   в   машину   пачку    свежих   газет    -    на

контрольно-пропускных пунктах военной дороги не было у нас лучшего пропуска,

чем последний номер "Известий".

     - Сегодняшний! - говорил Евгений Петрович.

     И перед нашей видавшей виды машиной сразу открывался шлагбаум.