Мемуары. Воспоминания

Илья Ильф и Евгений Петров

Разделы: Классическая литература

Рефераты по литературе

Биографии

     Ильф  и Петров  совершили  путешествие по Соединенным Штатам Америки  и

написали о своем путешествии книгу под названием "Одноэтажная Америка".

     Это - превосходная книга.

     Она полна уважения к человеческой личности. В ней величаво восхваляется

труд человека. Это книга об  инженерах,  о сооружениях  техники, побеждающих

природу.

     Это  книга  благородная,  тонкая и  поэтическая. В ней необычайно  ярко

проявляется  то новое  отношение  к  миру,  которое свойственно  людям нашей

страны  и  которое  можно  назвать советским  духом. Это  книга о  богатстве

природы   и   человеческой   души.    Она   пронизана   возмущением   против

капиталистического рабства и нежностью к стране социализма.

     Один из  авторов этого  прекрасного произведения  умер. Умер Ильф. Умер

замечательный  писатель,  мастер,  тонкий  и мудрый  человек,  первоклассная

величина в развитии нашей культуры. Он умер  молодым, только начав входить в

силу, умер живым, полным замыслов и желаний.

     Я  хорошо  знал Ильфа и хочу  поделиться с читателями воспоминаниями  о

нем.

     Я познакомился с Ильфом в 1920 году, в Одессе. Опять,  как после смерти

Эдуарда Багрицкого,  по  печальному поводу память  возвращается к прекрасным

дням юности - к Одессе,  ко времени, когда вся наша группа одесситов только

начинала работать.

     Существовал в  Одессе в 1920  году "Коллектив поэтов".  Это  был своего

рода  клуб, где,  собираясь ежедневно,  мы  говорили на  литературные  темы,

читали стихи и прозу, спорили, мечтали о Москве. Отношение друг к другу было

суровое. Мы все  готовились в профессионалы.  Мы серьезно работали. Это была

школа. Мы равнялись на Москву. Слава ее докатывалась до нас, волнующие слухи

о  Блоке,  о  Маяковском.  Однажды  появился  у   нас  Ильф.  Он   пришел  с

презрительным  выражением  на лице, но глаза его  смеялись, и ясно было, что

презрительность эта наигранна. Он как бы говорил нам: я очень уважаю вас, но

не думайте,  что  я пришел к вам не как равный к равным, и,  вообще, не надо

быть слишком высокого мнения о себе - ни вам, ни мне, потому что, какими бы

мы ни были замечательными людьми, есть люди гораздо более замечательные, чем

мы, неизмеримо более замечательные, и не нужно поэтому заноситься.

     Этот   призыв  к   скромности  и   корректному   пониманию  собственных

совершенств исходил от Ильфа всегда.

     Ильф поразил всех нас и очень нам понравился.

     Он  прочел стихи.  Стихи были странные. Рифм не  было, не было размера.

Стихотворение в прозе? Нет, это было более энергично и  организованно.  Я не

помню  его  содержания, но  помню, что  оно  состояло  из мотивов города,  и

чувствовалось,  что  автор  увлечен французской  живописью  и  что  какие-то

литературные настроения Запада,  неизвестные нам, ему известны.  Сохранились

ли  эти  стихи  Ильфа?  Уже  в  этих  первых  опытах  проявилась особенность

писательской  манеры  Ильфа  -  умение  остро  формулировать,  особенность,

которая впоследствии приобрела такой блеск.

     Ильф был чрезвычайно  сдержан  и никогда не говорил о себе. Эту повадку

он  усвоил  на   всю   жизнь.  Он  придумал  себе  псевдоним  -  Ильф.  Это

эксцентрическое  слово  получалось  из комбинации начальных букв его имени и

фамилии. При  своем  возникновении  оно всех рассмешило. И  самого Ильфа. Он

относился  к себе иронически.  Это  был худой  юноша, с  большими губами, со

смеющимся взглядом, в пенсне, в  кепке и, как казалось нам, рыжий. Он следил

за своей внешностью. Ему нравилось быть хорошо одетым. В ту эпоху достигнуть

этого  было  довольно  трудно.  Однако  среди  нас  он  выглядел европейцем.

Казалось, перед  ним был какой-то  образец, о котором  мы не  знали.  На нем

появлялся    пестрый   шарф,   особенные   башмаки,    -    он   становился

многозначительным.  В  этом  было  много  добродушия  и  любви  к  жизни.  К

несерьезному  делу  он относился с  большой серьезностью,  и тут проявлялось

мальчишество, говорившее о хорошей душе.

     Ильф любил книги  о спорте,  о морских сражениях. Много  зародившихся в

детстве желаний он нес сквозь жизнь свежими, непотухшими.

     Представлял  ли он свое  будущее как  будущее  писателя?  В те годы  он

обнаружил  уже  острую наблюдательность.  Обо  всем  он говорил метко. Порой

нежнейшая лирика  и  грусть звучали в его словах. Он писал мало. Он как бы и

не  стремился  к  большой  писательской  работе.  О  том  или ином  явлении,

обстоятельстве,  об  отдельных  личностях   он  высказывался  с  бесподобным

остроумием, и получалось впечатление, что большого ума и не  нужно, что этой

игрой вполне  удовлетворяется его потребность в художественной деятельности.

Он чрезмерно строго судил о  себе. Произведения искусства, которые  он уже в

ранней юности  успел выбрать в  качестве образцов, успел оценить и полюбить,

были так высоки, что собственные возможности представлялись ему шуточными.

     В Москву Ильф приехал  в 1923 году. Мы жили  с  ним  в  одной  комнате.

Маленькая комната при типографии  "Гудка" на улице Станкевича. Мы работали в

"Гудке".

     Работа  наша состояла  в том, что мы правили рабкоровские  письма. Ильф

был "правщиком". Так называлась его должность по штату. Письму рабкора нужно

было придать литературную форму. Ильф проявлял свое оригинальное и блестящее

дарование.  Заметки,  выходившие  из-под  его пера,  оказывались  маленькими

шедеврами.  В  них сверкал юмор, своеобразие  стиля. Это  было в полной мере

художественно.  Делалось  это  легко, изящно.  Создание каждой такой заметки

было  веселым и захватывающим событием для  всего коллектива редакции. Менее

всего можно было назвать эту  работу бездушной, будничной, газетной работой,

- это  было  творчество,  мастерство, полная жизнерадостности  деятельность

художника, пробующего свои силы.

     Против кого были направлены эти заметки?

     Против бюрократов, плохих хозяйственников, подхалимов, тупиц.

     Ильф как бы делал подмалевки для будущей большой картины.

     В "Гудке" произошла встреча Ильфа с  Евгением Петровым. Петров тоже был

правщиком.  Родилась  идея о  совместной работе  над романом.  И  роман  был

написан - "Двенадцать стульев".

     Все  знают, какой  огромный успех имел этот роман. В короткий  срок два

молодых автора приобрели известность в СССР и за границей.

     В мою задачу не входит критический разбор книг Ильфа и Петрова.

     Мне только хочется сказать, что когда близко знаешь человека, называешь

его по имени, то личность  его и деятельность в  твоих глазах представляется

порой меньшей, чем это есть на самом деле.

     Какая  черта  была  главной  в душе  Ильфа?  Какая  склонность являлась

характерной для него? Чем он жил?

     Я много лет прожил с ним вместе. Ильф называл себя зевакой. "Вы знаете:

я - зевака! Я хожу  и смотрю". Детское слово "зевака". Похожий на мальчика,

вертя  в  разные  стороны головой  в кепке с большим козырьком,  заглядывая,

оборачиваясь, останавливаясь, ходил Ильф по Москве. Он ходил и смотрел.

     В "Одноэтажной Америке"  сказано о любопытстве,  что это  замечательное

человеческое свойство.

     И, вернувшись  домой,  Ильф рассказывал о том, что он видел. Это был не

простой зевака.  Он  делал  выводы  из  того,  что  видел,  он формулировал,

объяснял. Каждая формулировка была пронизана чувством. Это  был журналист  в

самом  высоком  смысле  этого  слова,  если  говорить  о  журнализме  как  о

деятельности, сопряженной с участием в перестройке мира.

     Ильф  ненавидел  тупость, издевался  над  дураками,  над организаторами

нелепостей, мешающими строительству новой жизни.

     Увидеть  и  оценить.  Это  было  его  пафосом. Восхититься,  удивиться,

рассказать.

     Он  возвращался  домой  и  рассказывал.  Несколько  фраз,  точнейшие  и

неожиданнейшие эпитеты.

     Лучше  всего он говорил о детях. О  мальчиках. Они  особенно привлекали

его  внимание  -  своими  проделками, любовью к машинам, любознательностью,

независимостью и важностью.

     Класс журнализма Ильф показал в тех фельетонах, которые в соавторстве с

Петровым он писал для "Правды".

     Ценность и значение современной  литературы зависит именно от наличия в

ней журналистской  природы. Хемингуэй  и  многие другие  крупные современные

писатели  -  журналисты. Интерес к технике,  к политике,  к  дипломатии, -

интерес к  тем областям жизни,  которые обычно привлекали журналистов,  - в

наши дни создает большую литературу. Все эти области захвачены борьбой между

социализмом и капитализмом. От журналистского  желания  увидеть и  объяснить

рождается передовая, современная - нашего века, нашей эпохи - литература.

     Я помню Ильфа юным. Внимание его было устремлено  на Запад. Война тогда

окончилась. После Версальского мира Европа процветала. До нас доходили слухи

о триумфах Чаплина. Всеобщим увлечением сделался джаз. Появились новые моды.

Слагалась эстетика машин. Все это чрезвычайно затрагивало воображение Ильфа.

Он хотел увидеть эту жизнь в кино, в иностранных фильмах.

     Запад казался заманчивым. Там носили пестрые  шарфы, башмаки на толстых

подошвах. Запад асфальтовых дорог, автомобилизма, комфорта. Запад с могилами

неизвестных солдат,  с матчами, с боксером Карпантье. Как много  можно  было

там увидеть!

     Ильф побывал на Западе.

     Что же увидел он и понял?

     О чем с наибольшим волнением сказано в "Одноэтажной Америке"?

     Об индейцах и неграх. Да, это книга об индейцах и неграх.

     В Америке увидел Ильф  чистоту, благородство  и человечность  индейцев,

презираемых белыми  угнетателями.  Он  восторженно  вспоминает  о  том,  что

индейцы отказываются разговаривать с белыми.  С необычайной выразительностью

описана история  миссионера,  который,  вместо  того  чтобы  насаждать среди

краснокожих христианство, сам проникся духом индейцев настолько, что остался

жить среди них, перенял их обычаи - и счел это огромной удачей своей жизни.

     Нельзя  без  гордости за  ум  и  душу советского  писателя читать такие

строки:

     "...есть  в Южных  штатах что-то свое,  собственное, особенное,  что-то

удивительно милое, теплое. Природа? Может быть, отчасти и природа. Здесь нет

вылощенных пальм и магнолий,  начищенного солнца, как  в Калифорнии. Но зато

нет  и сухости пустыни, которая все же чувствуется там. Южные  штаты  - это

страна сельских ландшафтов, лесов и печальных песен. Но, конечно, не в одной

природе дело. Душа Южных штатов - люди. И не белые люди, а черные".

     Вот что увидел Ильф в  Америке. Это было  последнее, что  он  увидел  и

рассказал.   Такими  великолепными   словами  окончилась   его  литературная

деятельность.

     Она окончилась очень рано, и мы чувствуем, как тяжела наша утрата.

     Как  жаль,  что больше нет с нами  Ильфа,  милого  Ильфа, неповторимого

человека, нашего друга, спутника молодости!

     Я хочу повторить слова поэта Асеева, сказанные им у гроба Ильфа: "Он из

тех людей, которым можно доверить жизнь",

ПАМЯТИ ИЛЬФА

     Ильф был  моим близким приятелем.  Я жил с  ним  в  одной комнате.  Эта

комната  была  нам  предоставлена  редакцией  газеты  "Гудок",  где  мы  оба

работали. Комната была  крошечная.  В ней  стояли две широкие так называемые

тахты - глаголем, то есть одна перпендикулярно вершине другой.

     Просто - два пружинных матраца на низких витых ножках. В те годы слово

"тахта" очень часто употреблялось в  среде, которая  хотела жить хорошо. Это

был   символ   приобщения  нашей  жизни   к  какой-то  роскоши,  к  какой-то

стабилизации  мира, отдыхавшего  после войны. Этого отдыха у нас не было.  О

мире  и процветании Европы  мы отзывались презрительно. Так же презрительно,

как презрительно  относились  к пружинным,  купленным на Сухаревке матрацам,

именуемым тахтами, с презрением  и вместе с тем с горечью, так  как отдых не

такое уже  плохое  дело,  ведь,  в конце концов,  отдых  не  всегда  достоин

высмеивания, а бывает иногда и честным и заслуженным.

     Я  писал роман. Все я  прочитывал Ильфу,  -  он  говорил  правду,  что

хорошо, что плохо. Прослушав одно место, он сказал "сладко", и теперь я тоже

знаю,  что  значит сладко. Он посмеивался надо  мной,  но  мне  было приятно

ощущать, что он ко мне относится серьезно и, кажется, уважает меня. Ильф сам

не  писал ничего. Дома для  себя  -  насколько помню - ничего. Иногда  это

удивляло меня: почему он не пишет? Он лежал на тахте и думал о чем-то, вертя

жесткий завиток  волос на лбу. Он много думал. Что-то от  обращения старшего

брата с  младшим было в его отношении ко мне. И, как в отношениях со старшим

братом,  я кое-чем  делился  с  ним, а кое-что  скрывал. Не  все  говорил -

выбирал.  Что можно  сказать ему, что нельзя. Что  покажется ему глупым, или

неинтересным, или слишком  личным.  Было, значит,  важно,  как  этот человек

отнесется к тебе. Пожалуй, он всегда подтрунивал,  но когда он улыбался, его

губы  складывались  в такую одобряющую улыбку, что было видно, что это очень

добрый,  очень  снисходительно и доверчиво относящийся к людям  человек. Ему

очень нравилось вообще, что я пишу роман.

     Мы  были  одесситы.  Почти  одновременно   приехали  в  Москву,   и  он

чрезвычайно серьезно относился к тому обстоятельству, что я вообще пишу, что

пишет Катаев, Багрицкий, что он  покамест не пишет и  т. д. Повторяю, сам он

много  лежал и  думал. Читал.  Что?  Очень много книг.  Запомнилось,  что он

особенно  хвалил  ряд книг,  описывавших  сражения империалистической войны,

сухопутные  и  морские.  Очень  много  знал  он в этой  области:  романтику,

географию, приключения войны.  Работали мы, повторяю,  в  "Гудке". Уже много

писалось о  том, как  замечательна работа Ильфа-газетчика. Она проходила  на

моих  глазах. Профиль Ильфа  на фоне большого  окна одной  из  комнат Дворца

Труда я вижу явственно до сих пор.

     Жизнь  дается один раз, молодость есть молодость. Всегда кажется, когда

проходят годы, что это  еще не главная  жизнь, что  будет какая-то настоящая

жизнь, а это все черновая. А между тем жизнь  пишется  только набело. Дворец

Труда,   его  сад,  кусты  сирени,  лестница,  лаковые  коридоры,  выход  на

Солянку...

     Все  это было нашей молодостью. Москва  сильно изменилась с тех  пор. Я

уже не  могу  сразу  сообразить,  проходит  ли  трамвай "А" мимо Кремлевской

стены, обращенной к реке, как проходил он тогда - чудный весенний трамвай с

раскрытыми окнами, как бы рассекавший волну зелени, той удивительной зелени,

которая бывает весною в Москве.

     Ильф  любил  копченую  колбасу,  которую ел  во  время  чтения, нарезая

аккуратными  кубиками.  Потом  он засыпал, повернувшись  к  стене и  положив

пенсне на стол.  А потом он гулял.  Он  очень  любил прогулки и всегда после

этих прогулок приносил домой  необычайные рассказы о том, что видел,  с  кем

разговаривал, о чем думал. Эти рассказы были  поразительны. Иногда настолько

полны воображения,  яркости и  мастерства, что, слушая, я  даже кое-чего  не

слышал, так как начинал думать о самом авторе и восхищаться им. Ни разу этот

человек  не сказал пошлости или общей мысли. Кое-чего он не договаривал, еще

чего-то  самого  замечательного.  И, видя Ильфа, я думал, что гораздо важнее

того,  о чем человек может говорить, -  это то, о чем человек молчит. В нем

(в молчании) он очень широко обнимал мир...

     Естественно, когда говоришь о художнике, то суждение распадается на три

части.  Художник  как личность,  художник как  таковой  и художник  как член

общества.  Какова  была личность Ильфа?  Он очень часто рассказывал о детях,

всегда почти на его  пути встречались какие-то мальчики  и девочки, какие-то

детские компании. Он чрезвычайно им сочувствовал и понимал их, подмечал, что

самое  в  них  смешное, чего они  хотят,  почему балуются, лезут  на  крыши,

сговариваются  о  чем-то   в  подворотнях,  собирают  абрикосовые  косточки,

мастерят какие-то механизмы, читают на подоконниках.  Этот мир привлекал его

внимание  необыкновенно. Можно  не сомневаться, что "Том Сойер" был одной из

любимых его книг.  Приехав  в Америку, он посетил  город, где  мальчиком жил

Map"  Твен. Интерес  к  детям много говорит о личности человека.  Смотря  на

детей, думаешь о будущем как  о чем-то непременно хорошем.  Ильф  улыбался и

сдвигал брови,  разговаривая с мальчиками, и ни к одной из детских фантазий,

ни к одному открытию, или  предположению,  или  умозаключению  не  относился

пренебрежительно. Таков был  Ильф как человек. Со свежей, свободной душой -

сам  похожий  на  мальчика,  замечавший на  улице  волшебные  вещи,  которые

замечают  только  дети,  называвший  себя зевакою  и поворачивавший  во  все

стороны,  как  скворец, свою голову  в кепке  с большим козырьком. Прохожий,

разговаривающий с  детьми,  - это очень  редко, это почти  сказка. Это  так

редко, что  для  иллюстрации художники выбирают именно этот момент. Ильф был

прохожим, который разговаривает с детьми.

     Ильф  говорил ту  или  иную метафору.  Вдруг.  Отдельно. "Вы знаете? -

говорил  он.  -  Я  видел знаете что?"  -  и  он  выкладывал  великолепное

сравнение. Так сказал он однажды, что видел девушку, у которой прическа была

прострелена тюльпаном. И еще однажды и тоже о девушке, что, ноги ее в чулках

были похожи на кегли. Это давно было  сказано, лет десять  тому назад. Нигде

не написано.  Я до  сих пор  помню  это, и, часто передавая тому  или  иному

товарищу различные выдумки,  выражения, находки,  сюжеты  моих  литературных

друзей,  я никогда не спутаю,  что  это сказал  именно Ильф. Так  же часто я

повторяю одну фразу из "Двенадцати стульев", что где-то грустно повествовала

гармошка. Может  быть, это сказал  Петров -  это не важно.  Если  бы это не

понравилось  Ильфу,  Петров  бы  не  настаивал.  Чудесная  фраза  о  грустно

повествующей гармошке.

     Ильф  был  художником,  который удивлялся  миру.  Удивляются разно: как

странно! как  непонятно! А  Ильф  удивлялся: как  красиво! Это самое  чистое

удивление, и  оно  делает  художника.  Ильф с  юности размышлял о Западе. Он

хотел  увидеть, побывать в Европе,  в  Америке. Эстетически он ощущал  Запад

через  французскую живопись, через  литературу. Тогда мы были резко оторваны

от  Запада. Блокада еще продолжалась, видоизменялась. До нас доходили  слухи

об  экспрессионистах,  о  Чарли  Чаплине.  Техника  наша была бедна.  Только

случайно в иностранных журналах  могли мы увидеть новейшие машины. Целый мир

открывало  нам  кино. За пошлыми  сюжетами  видели мы конкретный  мир вещей:

обстановку,  одежду, автомобили,  предметы домашнего  обихода. Все  это было

чрезвычайно далеко от нас, недостижимо призрачно, как сам экран, где все это

мерцало! Я помню, какое огромное впечатление  произвела на Ильфа заграничная

кинохроника, где  были  кадры матча между Карпантье и Демпсеем на первенство

мира по боксу, - событие, захватившее в те времена весь мир.

     Уже   зрелым  человеком  Ильф   побывал  на  Западе,  результатом  была

превосходная книга "Одноэтажная Америка".

     Что больше всего понравилось Ильфу на  Западе? Это так неожиданно и так

великолепно -  так свежо  и  свободно, так по-детски  и так  могущественно.

Прочтите книгу.  С  наибольшей теплотой и восторгом  Ильф говорит о том, что

индейцы  не хотят разговаривать с  белыми. А  в другом месте сказано: "Южные

штаты хороши не природой, не превосходными реками и лесами. Лучше всего  там

люди. И не белые люди, а черные". Таков был Ильф как член общества. Общество

он признавал только социалистическое, где люди не ненавидят угнетенные расы,

а как дети восторгаются ими.