Мемуары. Воспоминания

Илья Ильф и Евгений Петров

Разделы: Классическая литература

Рефераты по литературе

Биографии

     Не  помню, где  мы -  дружная  компания, состоявшая  из  трех девушек,

только что  окончивших школу  и пишущих стихи, - познакомились  летом  1920

года в Одессе с Ильфом. Скорее всего, это было в "Коллективе поэтов", где до

поздней ночи бурно обсуждались стихи, или в кафе поэтов "Пэон четвертый".

     Мы еще не  знали, что этот "Пэон" означает. Мы это  узнали позже, когда

вместе  с другими принялись  распевать не очень складную песенку, сочиненную

Багрицким: "Четвертый  пэон -  это  форма стиха, но  всякая форма для  мяса

нужна, а так как стихов у нас масса, то форма нужна им как мясо".

     Ильф часто бывал на собраниях поэтов. Худощавый, в пенсне без оправы, с

характерным толстогубым ртом и с черным родимым пятнышком на нижней губе, он

обычно  сидел  молча,  не  принимая никакого  участия  в бурных  поэтических

дискуссиях. Но стоило только кому-нибудь прочесть плохие  стихи, какой делал

с ходу меткое замечание, и оно всегда било в самую точку.

     Как-то не очень одаренный поэт прочел любовные стишки, где  рифмовалось

"кочет"  и "хочет", Ильф с места переспросил: "Кто хочет?" И восклицание это

надолго пристало к поэту.

     Ильфа   побаивались,   опасались   его   острого   языка,   его   умной

язвительности.  Никто  не знал, что он  пишет  сам:  стихи  или прозу.  Было

известно,  что он брат талантливого художника и что служит  он статистиком в

Губземотделе. Но  его  абсолютный слух  к  стихам и нетерпимость к пошлости,

ложному   пафосу,    нарочитым   стилистическим   красивостям   признавались

безоговорочно.

     Непримиримость Ильфа к любому проявлению пошлости в искусстве и в  быту

общеизвестна, но я могу  засвидетельствовать, что это было ему свойственно в

самые  ранние годы. Вернувшись из первой  поездки в Москву,  он рассказывал,

очень волнуясь, что  на Петровке в витринах нэповских кондитерских появились

торты, украшенные революционными лозунгами.

     -  Подумать  только,  что  слова,  написанные  некогда кровью,  теперь

написаны сахаром! - возмущался он.

     Ильф очень хорошо относился к нам,  молодым, сначала очень робевшим  на

поэтических собраниях. Много позже мы узнали, что он называл  нас "Белинской

колонией  недотрог"  (жили   мы  все  на  улице  Белинского  и  были   очень

застенчивы).

     Не слышавши еще ни одной лекции по  литературе и искусству,  мы впервые

от Ильфа узнали о Стерне и Рабле, Франсуа  Вийоне  и  Артюре Рембо, Саади  и

Омаре  Хайяме,  Домье,  Гаварни,  Федотове. Он приносил  нам  старые  номера

"Вестника иностранной  литературы", читал  понравившиеся  страницы. Книги он

любил самозабвенно, но берег их не  только для себя, а для того, чтобы о них

можно было рассказать и дать прочесть другому.

     Рассказчик он был  превосходный. Из вечера в  вечер, когда я болела, он

рассказывал придуманную  им занимательную историю  о  голубом бриллианте (он

почему-то  произносил  это  слово  с  ударением на  первом  слоге).  В  этом

рассказе,  так  и не  законченном из-за  моего выздоровления, помнится, были

груды бриллиантов,  среди  которых  надо было  найти  единственный  голубой,

обладавший  великой  силой  исцеления  всех  болезней;  были прекрасные руки

какой-то леди,  топор палача,  голодные бунты  нищих,  часы Вестминстерского

аббатства, погоня за похитителями в дилижансах, фиакрах, омнибусах. Обо всем

этом рассказывалось весело, занимательно, замысловато...

     С  ним  было  нелегко  подружиться.  Нужно  было  пройти  сквозь  строй

испытаний  -  выдержать  иногда  очень  язвительные  замечания, насмешливые

вопросы.  Ильф словно  проверял  тебя  смехом  - твой  вкус, чувство юмора,

умение  дружить, -  и все  это делалось  как бы невзначай,  причем в  конце

такого испытания он мог деликатно спросить: "Я не обидел вас?"

     Смешное он  видел там, где  мы ничего не замечали. Проходя  подворотни,

где  висели доски  с  фамилиями  жильцов,  он  всегда  читал их  и беззвучно

смеялся.  Запомнились мне фамилии  Бенгес-Эмес,  Лейбедев,  Фунт, которые  я

потом встречала в книгах Ильфа и Петрова.

     Если Ильф хотел  похвалить человека, он говорил  о нем: веселый, голый,

худой. "Веселый  -  талантливый, все понимает; голый - ничего не имеет, не

собственник;  худой - не  сытый, не  благополучный, ничем  не  торгует", -

объяснял он.

     Ильф жил трудно, в большой семье скромного бухгалтера. Дома была полная

неустроенность, болела мать, не было дров, воды в  голодной и холодной тогда

Одессе.  Но по тому,  как он держался,  никак нельзя было предположить  этих

трудностей жизни.

     Худой, он совсем истоньшился - щеки впали и еще резче выступили скулы,

но вместе с тем всегда был подтянут,  чисто выбрит  и опрятен  и никогда  не

терял интереса к окружающему, к литературной жизни.

     В   Одессе,   только   несколько   месяцев   назад   освобожденной   от

белогвардейцев,  почти все население голодало.  Местные власти  организовали

для писателей бесплатные обеды. Ложка  ячневой каши и кружка желудевого кофе

с  конфеткой на сахарине - это все, что могла дать молодая советская власть

пишущей братии. После такого обеда сосущее чувство голода оставалось. Как-то

поздно  мы  возвращались с литературного вечера,  Ильф пошел проводить меня.

Ноги  у  меня подкашивались, -  видимо, сказывалось  длительное недоедание.

Ильф внимательно присматривался  ко мне. "Кажется, сегодня голоден не только

я, но и вы?" Не дожидаясь ответа, он подошел к  маленькой будочке с нехитрым

товаром  из семечек  и  липких  кустарных сладостей.  Хозяин, румяный  перс,

навешивал ставни, чтобы закрыть будку на ночь. Ильф  молча вынул  из кармана

большой перочинный нож и протянул его персу. Тот испуганно отшатнулся: "Иди,

пожалста! Ай-ай-ай, как нехорошо... Зачем нож?" Ильф успокоил его: "Я же вам

дарю нож, а вы нам тоже подарите  чего-нибудь".  Перс сразу повеселел  и дал

нам какую-то ерунду, хотя нож был хороший.

     Иногда  Ильф мечтал вслух: "Неужели будет время, когда у меня в комнате

будет гудеть раскаленная  чугунная  печь,  на постели будет теплое шерстяное

одеяло с густым ворсом,  обязательно красное, и можно будет  грызть  толстую

плитку шоколада и читать толстый хороший роман?"

     Пока  же  он в  полной мере олицетворял свой  человеческий  идеал:  был

веселый, голый и худой.

     Нельзя сказать  с уверенностью,  что Ильф ничего не писал  до того дня,

когда, вернувшись в 1921 году из поездки в Харьков, куда он ездил с Эдуардом

Багрицким и  поэтом Эзрой  Александровым,  прочел нам  свой  первый рассказ.

Помню только,  что  там  шла  речь  о  девушках,  "высоких и  блестящих, как

гусарские  ботфорты", и на  одной  из девушек  была  "юбка,  полосатая,  как

карамель". Помню и такую фразу: "Он спустил  ноги в рваных носках с  верхней

полки и хрипло спросил: "Евреи, кажется, будет дождь?"

     Ильфа  очень  печалило,  что  все  его друзья  покидают Одессу один  за

другим. Он  писал  мне:  "Уезжают  на  север  и направляются к  югу,  восток

привлекает многих,  между тем  как некоторые стремятся к  западу.  Есть  еще

такие,  о  которых  ничего не известно.  Они приходят, говорят "прощайте"  и

исчезают.  Их след - надорванная страница книги, иногда слово, незабываемое

и доброе, и  ничего больше. Я снова продан, и на этот раз Вами, и  о чем мне

писать, если не писать все о том же?"

     Шел 1923 год. Ильф тоже начал готовиться к переезду в Москву. Незадолго

до  отъезда  мы сидели с ним на ступеньках одного  из разрушенных  оползнями

домов на Черноморской улице. Он прощался с морем, с  юностью, но не позволил

себе ни  одного лишнего слова,  был,  как всегда,  сдержан, только, пожалуй,

молчаливее обычного.

     Встретились мы  с ним уже  в 1926 году,  в Ленинграде, куда он  приехал

после возвращения из Средней Азии. Оживленный, веселый, загорелый,  он очень

возмужал и  окреп. Хотя,  по  его словам, впечатления  еще не отстоялись, но

слушать его, как  всегда, было  очень интересно. Мы  увидели узенькие улочки

Бухары  и  Самарканда,  мечети и базары, верблюдов и пески  пустынь,  рельсы

новых путей, глаза женщин в глухой  парандже, школьниц с  множеством косичек

до  пят  и  в пионерских  галстуках.  Он  свободно  оперировал цифрами новой

экономики,  цитировал  материалы  рабкоровских   заметок,  приводил  примеры

героизма и  расточительства.  Восхищаясь  работой молодых  строителей  новой

Азии, он возмущался недостатками и грозился расправиться с ними в  газете. В

его рассказах  был  виден не  только  блестящий  стилист  и  рассказчик,  но

человек,  который  много  и  хорошо видит,  угадывался наблюдательный  автор

будущих  очерков  и фельетонов, и вместе  с тем острословие  и  юмор, умение

сдвинуть понятия  так, чтобы  слова зазвучали  по-новому,  придать  им новый

смысл, - все это отточилось еще больше. В этот приезд в Ленинград ему нужно

было  по  делам в  Облпрофсовет. Я  рассказала ему, как проехать  на бульвар

Профсоюзов  (так  назывался  бывший  Конногвардейский  бульвар),  а  вечером

услышала:

     - Почему  вы  не  сказали  прямо,  чтобы  я искал Бульвар  профсоюзных

конногвардейцев, - это было бы проще...

     В 1933 году мы увиделись  с Ильфом в Москве, когда он уже был известным

писателем.  Но это не мешало ему по-прежнему участливо интересоваться жизнью

ленинградских друзей, подробно расспрашивать о детской кинематографии, где я

тогда  работала.  Я  поделилась  с  ним  планом  ленинградских  кинодеятелей

объединить молодежные и детские кинотеатры в один огромный комбинат.

     Поблескивая глазами из-за  стекол пенсне,  он с  непередаваемо  лукавой

интонацией заметил:

     - Пышно, очень пышно... А детям это нужно? Вы уверены?

     Интересно  отметить,   что  хотя  это   объединение  было  создано,  но

просуществовало очень недолго  и быстро распалось именно из-за своей  пышной

нецелесообразности.

     Прощаясь, я спросила Ильфа, доволен ли он своей жизнью, достаточно ли в

ней  буйства, нежности и путешествий.  Он  усмехнулся,  как  всегда  немного

грустно:

     - Вы не забыли  мечту моей  юности!  Буйства,  вернее, работы хватает.

Нежность меня не обошла. И путешествия были, а сколько их еще впереди!

     Он не знал, как и никто из нас, что следующее  путешествие - в Америку

- будет для него последним.