О создателе версии похода князя Игоря на половцев в 1185 году в Лаврентьевской летописи

В.Ю.ФРАНЧУК

Русский Раздел

Киевские глаголические листки - древнейшая восточнославянская книга

Остромирово Евангелие

Радзивиловская летопись

Лицевой Летописный свод

Миниатюры из сказания о Мамаевом побоище

«Апостол» Ивана Федорова

Пересопницкое Евангелие

"Житие отца Сергия…", рукопись 1853 года

Былины, сказки

Иконы

Зодчество

Фрески

Картины

Резьба и роспись по дереву

Лубок

Наличие двух версий похода князя Игоря на половцев давно обсуждается в научной литературе. Исследователи обращают внимание на соотношение текстов рассказов об этом событии, помещенных в Ипатьевской и Лаврентьевской летописях, стремятся определить источники и место создания каждого из них¹. Убедительные соображения высказаны по поводу составителя рассказа о походе Игоря Ипатьевской летописи². Создатель же рассказа Лаврентьевской летописи до сих пор остается неясной фигурой, хотя его автором, по мнению Б. А. Рыбакова, и “был очень интересный книжник, обладавший большим литературным талантом, афористический стиль которого заставляет вспомнить знаменитого Даниила Заточника”³.

Как литературное произведение рассказ Лаврентьевской летописи — явление редкое в древнерусский период. Это сатирическое описание действий коалиции черниговских князей, поражение которых, по мнению автора, является вполне заслуженным ими наказанием. Сатирический эффект достигается простым приемом. Черниговцы произносят хвастливые речи, которые в свете событий, известных читателю, производят комическое впечатление. Речей таких в рассказе две. И каждой предшествует небольшое вступление, комментирующее ее с авторских позиций:

1. “Здумаша Олгови внуци на половци. занеже бяху не ходили, томь ле(т). со всею князьею. но сами поидоша о собе. рекуще мы есмы ци не князи же. [поиде(м)] такы же собе хвалы добуде(м)” (I, 397) ⁴.

2.“И стояша на вежа(х) 3 дни. Веселяся. а рекуще бра(т)я наша ходили с Стославоме велики(м) князе(м). и билися с ними зря на Переяславль. а они сами к ни(м) пришли а в землю ихе не смели по ни(х) ити. а мы в земли и(х) есмы. и самехе избили а жены и(х) полонены, и дети у насе. а ноне поидеме по ни(х) за Доне. и до конця избьеме ихе. оже ны буде(т) ту победа, иде(м) по ни(х) и луку моря. где же не ходили ни деди наши. а возме(м) до конца свою славу и чть” (I, 397).

Хотя подобный прием в древнерусском летописании XII в. выглядят необычно, но встречался он и раньше. Так, в Повести временных лет под 1103 г. молодые половцы произносят хвастливую речь, сходную с речью Ольговичей. Сходство усиливается в связи с тем, что хвастливые вояки и тут потерпели поражение. Ср.: “Половци же слышавше яко иде(т) русь. собрашася бе-щисла. и начаша думати. и ре(ч) Урусоба проси(м) мира у руси. яко крепко ямуть битися с нами. мы бо много зла створихо(м) Русскеи земли, и реша унеишии Урособе. аще ты боишися руси но мы ся не боиме. сия бо избивше поиде(м) в землю ихе. и приимеме грады ихе. и кто избавить и о(т) насе” (I, 278).

В рассказе о походе князя Игоря Лаврентьевской летописи Повестью временных лет навеяны и многие другие детали, в особенности близок он к описанию похода на половцев коалиции русских князей под руководством Владимира Мономаха. Кроме приведенных уже речей Ольговичей, можно отметить также речи самих половцев: “половьци же услышавше. поидоша рекуще бра(т)я наша избита и оци наши. а друзии изеим(а)ни. а се ноне на на(с) иду(т)” (1, 397).

Характерно, что эти же детали можно видеть и в предшествующем рассказе Лаврентьевской летописи о походе на Кобяка. Например: “половци же услышавше русь оже пришли на ни(х). ради быша надеющеся на силу рекоша. се бе вдале е(с) князи русские, и полкы ихе в руце наши” (1, 395). Из Повести временных лет почти полностью позаимствовал его автор и речь Владимира Глебовича Переяславского⁵.

Подтверждаются таким образом наблюдения А. А. Шахматова, который утверждал, что и рассказ о походе князя Игоря, и рассказ о походе на Кобяка Лаврентьевской летописи созданы одним автором. “Владимирскому сводчику 1192 г. — пишет ученый, — они стали известны уже в готовом виде; это ясно, между прочим, из того, что в первом из этих рассказов обнаруживается составитель — переяславец, житель Переяславля Южного, или Русского (главное внимание уделено переяславскому князю Владимиру Глебовичу...); того же переяславца легко заметить и в рассказе об Игоревом походе: Игоревы союзники сошлись у Переяславля; уже это обстоятельство послужило основанием для переяславцев. интересоваться исходом похода; но, кроме того, поражение Игоря вызвало нападение на Переяславль торжествующих половцев; мужественный отпор, оказанный им Владимиром Глебовичем, вошел в переяславскую версию о полку Игореве”⁶.

Выводы А. А. Шахматова представляют большой интерес. Симпатии к Переяславлю и переяславскому князю Владимиру Глебовичу — важная деталь, отличающая версию Лаврентьевской летописи. Наряду с другими деталями она может быть использована в поисках создателя ее текста. “Упоминание подвигов Владимира Глебовича в военных предприятиях против степи, — пишет М. Д. Приселков, — это и есть тот критерий, по которому мы определяем заимствования из летописца Переяславля Русского как в составе Киевского свода 1200 г., так и в составе Владимирского свода 1193 г.”⁷

В научной литературе между тем известно, что интерес к Переяславлю нашел отражение еще в одном рассказе о походе на половцев, помещенном как в Лаврентьевской, так и Ипатьевской летописях, — так называемом рассказе о походе князя Михалки Юрьевича. В нем упоминается и Владимир Глебович: “князь бо Переяславьскыи. Володимере Глебовичь. в то время бяшеть мале. яко 12 ле (т)” (II, 553)⁸. Налицо и известный уже прием — речи половцев: “половци же ти слышавше. обьехавша Глеба. ке Переяславлю. и сдумаша. се Глебе ехале на ону сторону кь онемь половьцемь. а тамо ему постряти. а кь наме не ехале. поидеме за Кыеве. возмеме села. поидеме же с полономе вь Половьце” (II, 556). Наряду с половцами рассуждают (думают) в этой повести и “наши”: “и думашьть [Глеб Юрьевич] с дружиную о томе кетороме. поидемь переди и сдумаша переже ити ке Переяславлю (II, 555); наши же слышавше думаша. оже мы дадим симе животе. а половець много есть назаде. а насе есть мало. оже ся с нима начнеме бити. то се наме будуть первии ворози” (II, 557).

Рассказ о походе Михалки Юрьевича отличается картинностью. В нем много живописных деталей. Например, когда киевский князь Глеб Юрьевич хотел сам броситься в погоню за половцами, то “береньдееве яша коня за поводе” (II, 556). Союзные кочевники далее обеясняют князю: “тобе лепо ездити вь велике полку, и егда совокупишася сь братьею. а ньпге пошли брата, которого любо и береньдееве. неколько” (II, 556—557). Точно так же (“яша коня княжа за поводе”) берендеи не допускают на поле боя и брата Глеба Юрьевича Михалку, которому растолковывают: “не езьдите вы напередь. вы есть нашь городе. ать мы поидеме напередь стрельци” (II, 558).

На двукратное повторение жестов и речей (возражения берендеев, допросы пленных) в рассказе о походе Михалки обратил внимание А. С. Орлов". Следует отметить, что этими особенностями, а также стремлением автора обеяснить, комментировать описываемые события он напоминает рассказы о походе русских князей на Кобяка и о походе князя Игоря.

Сходство предстанет нагляднее, если примем во внимание лексико-фразеологический состав трех рассказов. Так, во всех рассказах употребляется местоимение наши в значении “русские воины”¹⁰. Под 1172 г.: наши же слышавше думаша (II, 557); наши же биею помощью крепляхуся (II, 558); надеющеся на силу погании. и поидоша противу нашимь (II, 558); и потяша и стяговника нашего (II, 558), а наши по ни(х) погнаша (II, 558). 1183: наши же погнаша секуще я (I, 395); Сдея г(с)ь спснье велико наши(м) князе(м) и воеме ихе. наде врагы нашими (I, 396). 1185: наши же видевше ихе ужасошася (I, 398); и побежени быш(а) наши гнево(м) бжьиме (I, 398); а о наши(х) не бы(с) кто и весть принеса (I, 398). Наблюдается склонность к употреблению указательного местоимения в роли определенного артикля ¹¹. Под 1172 г.: умиряся с тыми половци и приду к ваме на мире (II, 555); половци же ти слышавше. обеехавша Глеба (II. 556); дожьдаша же и того полку великого (II, 558). Ср. под 1185 г.: а остатоке бьены(х) те(x). бежаша дружине своеи (I, 398).

Большой интерес представляет употребление в изучаемых текстах слова русь в значении “русский народ”, “русские воины”. Под 1172 г.: бы(с) же у поганы(х) 900 копии а в руси 90 копии (II, 558). Под 1183 г.: половци же услышавше русь оже пришли на ни(х). ради быша (I, 395). Наши наблюдения над этим словом показали, что летописцы, которых можно считать авторами киевской летописи, знают другое значение этого слова: “русская земля”, “русское государство” ¹². Только так употребляет его Поликарп ¹³: бежащю же Стославу из Новагорода. идущю в Русь ке брату, и посла Всеволоде противу ему (II, 308—309); Томе же лете. поиде Дюрги с ростовци и се суждалци и се всими детьми в Русь (II, 468). В этом же значении встречается существительное русь у летописца Святослава Всеволодовича: и пусти [Святослав Всеволодич] брата своего Всеволода, и Олга сна своего, и Ярополка в Русь (II, 620); придоша измалтяне. безбожнеи половци. на Русь воевать (II, 628); Пошеле бяше. оканьныи и безбожный и треклятыи Кончаке. со мьножествоме половець. на Русь (II, 634). Как “русская земля” употребляет существительное русь Моисей Выдубицкий: а сна своего Костянтина в Русь посла [Давид] брату своему Рюрикови на руце (II, 704—705).

Исключением являются записи Петра Бориславича, в которых русь = русские воины. Например: и о(т)толе пустиста. новгородци и русь. воевать ке Ярославлю (II, 371); и покрыша Днепре о(т) множества вои. и русь переехаша в лодьяхе (II, 425); и пустиша по ни(х) стрелце своя черныя клобукы и русь (II, 436); русь же потопташа е. половци же бегаюче переде русью потопоша мнозе. ве Черторыи... и тако поможеть бе руси (II, 623); кони скоти мнози потопли суть. в Хирии. бегаюче переде русью (II, 629); Романе же не послушаве ихе. и ни мужии своихе. и да ему полке и ударишася ляхове с русью и потопташа ляхове русь. и победи Межька Романа, и избиша в полку его руси много и ляхове своих (II, 687).

Кстати, упомянутые особенности характеризуют и некоторые другие статьи, общие киевскому и владимирскому летописанию. Например, в статье под 1182 г., где рассказывается о гибели родного брата Владимира Глебовича Изяслава, встречаем: 1) местоимение наши в отмеченном значении: а наши погнаша. секуще поганыя. бохмиты> (II, 626); 2) существительное русь: и поидоша на русь. русь же доспевше полке... и поидоша противу име... и поможе бе руси (II, 626); 3) указательное местоимение: и вышедеше на острове тоте (II, 626); на том же острове... преставися князь Изяславе Глебовичь о(т) стрелной той раны (II, 626).

Все это дает основание высказать предположение об одном авторе ряда статей, посвященных деятельности сыновей и внуков Юрия Долгорукого.

Если на уровне лексики неизвестный автор, создавший ряд рассказов о походах на половцев, и киевские летописцы имеют определенное сходство, то в отношении фразеологии их тексты отличаются значительно. Например, киевские летописцы никогда не определяют богородицу как “скорую помощницу роду крестьянскому”, что характерно для владимирского летописания. Однако в рассказе о походе Михалки: полонении же вьзвратишася вь свояси. и прочий кр(с)тьяни вси прославиша ба и стую Бцю. скорую помощьницю роду кр(с)тьяньскому (II, 559). Ср. в рассказе о походе на Кобяка Лаврентьевской летописи: и везвратишася домовь славяще ба и стую Бцю. скорую помощницю. роду хрь(с)яньску (I, 396).

Только в рассказе о походе Михалки в Ипатьевской летописи упоминается какое-то место, именуемое “луку моря”: но бе млтвую оца его избави [Михалку Юрьевича] о(т) смрти яко же преже в луце моря (II, 558). В своей хвастливой речи Ольговичи тоже мечтают добраться до “луку моря. где же не ходили ни деди наши” (1, 397).

Если Михалку Юрьевича спасает от смерти молитва отца, то Володимир Глебович “деда своего млтвою укрепляе(м) и отца своего” (I, 395). Следует отметить, что такая полуязыческая “дедня и отня молитва” никогда не упоминается киевскими летописцами этого времени.

У автора анализируемых рассказов постоянно встречаются обороты типа божиею помощью укрепляеми (крепляхуся), побежени гневоме божьиме, гоними гневоме божииме и святеи Богородици, яко пожрети хотяще и т. п. И хотя в них нет ничего оригинального, постоянное нагромождение одних и тех же речевых штампов, на наш -взгляд, тоже может свидетельствовать в пользу авторства одного лица.

Представляет интерес и вопрос о том, какие материалы использовал составитель рассказа о походе князя Игоря.

Сравнив рассказы о походе на Кобяка Ипатьевской та. Лаврентьевской летописей, А. С. Орлов убедительно показал, что они имеют общий источник: “Обращаясь к занимающим нас повестям, — пишет он, — заметим, что в них есть значительная разница между Лаврентьевской и Ипатьевской летописями, но есть и кое-что общее, и притом схожее отчасти текстуально. Первый рассказ — об удачном походе Святослава — представляет сжатую передачу той именно повести, которая дана в Ипатьевской летописи, причем опущены детали последней, несомненно отвечающие действительности”¹⁴.

Следы текстуальной общности рассказов А. С. Орлов видит в перечне взятых в плен половецких ханов и в следующем отрезке:

На самом деле следов текстуальной близости обоих рассказов значительно больше. Можно думать, что к общему источнику восходят следующие фрагменты: а) начало рассказа: мысль о походе на половцев внушает князьям бог; б) описание состава участников похода; в) перечисление арьергарда молодых князей; г) некоторые конкретные детали: половцев искали 5 дней, берендеев было 2000 и 100.

Результаты сопоставления текстов рассказов о походе на Кобяка любопытны, так как, с одной стороны, выявляют общий для них материал; с другой стороны, выясняются изменения, внесенные автором Лаврентьевской версии.

В Ипатьевской летописи рассказ начинается характерной для летописца Святослава Всеволодича формулой называния князей-соправителей ¹⁵. Они посылают к подвластным им князьям и, соединившись с ними, отправляются в поход.

Составитель Лаврентьевской версии опускает детали, возвеличивающие Святослава и Рюрика. В его изложении мысль о войне с язычниками была внушена всем русским князьям, которые идут в поход по своей инициативе. Все же имена Святослава и Рюрика остаются в этом перечне на первом месте.

В рассказе Ипатьевской летописи после князей-соправителей указаны имена сыновей киевского князя — Мстислав и Глеб Святославичи. Владимир Глебович из Переяславля назван после них.

Владимирский летописец делает перестановку и выдвигает на первое место Владимира Глебовича. Что касается более молодых князей, то имена многих из них он вообще опускает. Некоторые князья, названные в Ипатьевской летописи по именам, скрыты за формулой: помочь володимерьская и лучьская. Взамен конкретной помощи “из Галича от Ярослава” появляется просто “галичьская помочь”. Из подробного рассказа о составе арьергарда, в который вошел ряд молодых князей, Лаврентьевская версия сохранила лишь имя Владимира Глебовича. Сокращение проведено таким образом, что 2100 берендеев, которые по Ипатьевской летописи находились под командой Мстислава Владимировича¹⁶, оказываются под началом Владимира Глебовича. Конкретные цифры в Лаврентьевской версии сохранились, но географические подробности опущены или перепутаны.

Те же приемы нетрудно увидеть и в рассказе о походе князя Игоря. Сравним начальные строки¹⁷:

При сравнении обнаружится как определенное сходство, так и те же принципы сокращения текста, что и в рассказе о походе на Кобяка. Например, вместо подробного описания: “и у Ярослава испроси, помочь. Ольстина. Олексича. Прохорова внука, с коуи черниговьскими” — в Лаврентьевской версии указывается “черниговьская помочь”. Далее текстуальное сходство рассказов Ипатьевской и Лаврентьевской летописей теряется. Это соответствует предположению Б. А. Рыбакова, который считает, что поход и описание сражений в Ипатьевском рассказе даны по тексту Петра Бориславича¹⁸.

Некоторое сходство как будто можно видеть только в следующих отрывках:

Возможно, обе речи создавались авторами рассказов на основе каких-то извлечений из летописи Святослава Всеволодича, но изложены были факты каждым из них в соответствии с поставленными задачами.

В этом плане привлекает внимание мнение М. Н. Тихомирова: “Рассказ Лаврентьевской летописи явно составлен по разным источникам и лишен местного колорита. Если бы не было другого рассказа о походе Игоря в Ипатьевской летописи, мы были бы лишены возможности даже предположительно говорить о месте битвы и маршруте похода Игоря Святославача. Обеяснить эти особенности рассказа о походе Игоря в Лаврентьевской летописи можно двояким путем; или летописец пользовался устными рассказами и сделал запись па севере, где плохо представляли топографию Половецкой степи, а Переяславль казался постоянным местом, откуда совершались походы в степь; или рассказ о походе Игоря против половцев был настолько сокращен, что от него остались одни выдержки. Во всяком случае, историческая достоверность известия Лаврентьевской летописи о походе Игоря против половцев очень относительна и опираться на него очень трудно”¹⁹.

Интересно, что ученый предполагает наличие у составителя Лаврентьевского рассказа различных источников. Между тем А. А. Зимин, рассматривая рассказ Ипатьевской летописи, тоже высказал убеждение, что он составлен из отрывков, принадлежащих разным авторам: “Рассказ 1185 г. в Ипатьевской летописи состоит из фрагментов, взятых из трех летописцев: черниговского, киевского и переяславского” ²⁰. Основым аргументом при этом является то, что наличие трех источников было установлено А. А. Шахматовым и М. Д. Приселковым для записей Ипатьевской летописи 70-х — 80-х годов ХII в. В связи с этим А. А. Зимин не проводит самостоятельного текстологического исследования указанных фрагментов, а выявляет их исключительно по содержанию. Так, по его мнению, начало рассказа о походе русских князей на половцев в 1185 г. восходит к летописцу Игоря, т. е. к черниговскому. После пленения князя, когда действие перемещается в Киев, главным действующим лицом становится Святослав. (“В то же время великый князь Всеволодич Святослав шеле бяшеть в Корачеве”). Киевский источник сообщает о подготовке русских князей, которые узнали о поражении Игоря, к походу против половцев. Кончается этот фрагмент словами: “совокупив вои стояшеть”. Далее отмечаются обстоятельства, связанные с набегом половцев на Переяславль и Римов (“Поганый же половци победивеше Игоря... и возвратишася во свояси”). А. А. Зимин предполагает, что данный фрагмент полностью восходит к переяславскому летописцу Владимира Глебовича. Пребывание Игоря в плену и побег снова возвращают к черниговскому источнику. Связующим звеном между переяславским и черниговским отрывками является фраза: “Игорь же Свя(то)славличь тот год бяшеть в Половцех”.

Выводы, к которым приходит А. А. Зимин, следующие: структура рассказа 1185 г. органична для летописи и не имеет внелетописного источника. Так как слияние трех источников относят к концу XII в. (около 1200 г.), то и рассказ о походе князя Игоря, известный по Ипатьевской летописи, не мог появиться раньше этого времени.

В разборе статьи А. А. Зимина, принадлежащем А. Г. Кузьмину, убедительно показано, что состав Ипатьевской летописи значительно сложнее, чем представляется исследователю ²¹. А. А. Шахматов и М. Д. Приселков дали только общую оценку Ипатьевской летописи. Для таких выводов, которые делает А. А. Зимин, этого недостаточно, Однако сомнительным представляется неожиданный вывод самого А. Г. Кузьмина о том, что рассказ о походе князя Игоря написан одним автором: “Как можно видеть, статья 1185 г. Ипатьевской летописи носит следы позднейшего редактирования. Но эти следы очень незначительны. Можно говорить лишь о небольшой вставке из переяславского летописца и о некотором возвышении Рюрика Ростиславича. Весь основной рассказ — вся его канва с переходом от Святослава к Игорю, с описанием нападения половцев на Переяславль и Посемье, с сообщением о бегстве Игоря и его прибытии к Святославу в Киев — составляет более или менее современную запись, сделанную одним автором. Этот автор близок к Игорю и Святославу и вообще Ольговичам” ²².

К важным итогам в результате изучения проблемы пришел Б. А. Рыбаков. Рассказ о походе князя Игоря, сохранившийся в Ипатьевском списке Южнорусского свода, был составлен через несколько лет после похода (после 1188 г.). Лицо, составлявшее его (Галичанин), использовало для этой цели современные самим событиям записи двух летописцев. Один из них — Петр Бориславич — был летописцем князя Рюрика Ростиславича. Другой — безымянный — летописцем его соправителя Святослава Всеволодича. Летописцы узнали все детали похода или от самого Игоря Святославича, или от его окружения, когда бежавший из плена князь явился в Киев просить помощи” Какие-то сведения были получены еще раньше от Беловолода Просовича, принесшего весть о разгроме войск русичей на реке Каяле.

Аргументация ученого построена в основном на анализе содержания фрагментов рассказа: “Создается такое впечатление, что для написания всей первой части (поход, две битвы) был использован текст, написанный летописцем Рюрика: перечень князей, маршрут, темп марша, донесения разведки, точнейшая дислокация полков, ход битвы, погоня, перечень половецких ханов, детали последней воскресной битвы, имена воевод, восхваление рыцарской доблести раненого Игоря — все это полностью совпадает с приметами этого летописца” ²³. Присутствуют в работе Б. А. Рыбакова и элементы лингво-стилистического анализа. Так, он обращает внимание на то обстоятельство, что летописец Рюрика называет главных князей Руси лишь по именам, а летописец Святослава Всеволодича величает их, как правило, по имени и отчеству. Отмечены и другие признаки, которые отличают этих летописцев.

Например, летописец Рюрика для обозначения союзных русским князьям торков употребляет сочетание черный клобук, а летописец Святослава называет их берендеями. Постоянных врагов Русской земли летописец именует половцами, а летописец Святослава добавляет к этому существительному определение поганые и т. д.²⁴

Как показывают наши наблюдения, все общие места рассказов о походе Игоря в обеих летописях отличаются особенностями, характерными для летописца Святослава Всеволодича. Поэтому так важно сопоставить наши выводы с наблюдениями Б. А. Рыбакова, который утверждает, что владимирский летописец, составивший рассказ о походе Игоря, не имел в своем распоряжении летописи Рюрика Ростиславича и не был знаком с рассказом, составленным Галичанином. Сведения, которые мог получить этот летописец, ограничивались информацией из кругов, близких к Святославу Всеволодичу ²⁵.

Б. А. Рыбаков не останавливается на вопросе, была ли эта информация получена устным путем или дошла во Владимир в записи. Впрочем, отвечая на свой же вопрос, как мог изобразить поход и битвы князя Игоря летописец Святослава Всеволодича, он делает следующее замечание: “Надо думать, что по своему духу изображение похода и битв в ней должно было быть близким к рассказу Лаврентьевской летописи, в основе своей недоброжелательному и ядовитому”²⁶.

Проведенное исследование дает основание считать, что в основе рассказа о походе князя Игоря Лаврентьевской летописи, как и в основе рассказа о походе па Кобяка, лежат письменные материалы, извлеченные из летописи Святослава Всеволодича.

Летописец, обработавший их, был явным сторонником детей и внуков Юрия Долгорукого. Внимателен он и к Володимиру Глебовичу, и к его брату Изяславу, и к отцу Глебу, и к дяде Михалке. Не стремясь к исторической точности описываемых событий, он переработал полученные им сведения в литературном плане. Придуманные им речи действующих лиц эффектны и содействуют развертыванию сюжета.

Создатель Лаврентьевской версии похода князя Игоря не проявляет большого интереса к религиозным вопросам, хотя, по-видимому, имеет отношение к церкви. Его интерес к Переяславлю определяется преданностью потомках Юрия Долгорукого, связанным с этим городом. Но вряд ли следует говорить о переяславском происхождении человека, плохо представляющего географию Южной Руси. Можно лишь допустить, что какое-то время автор версии о походе князя Игоря Лаврентьевской летописи провел в Киеве, о чем как будто свидетельствует его сообщение о походе Михалки. По своим взглядам, симпатиям, по особенностям языка — это типичный представитель Северной Руси, вероятнее всего владимирец.