К. ДЕ БРУИН

ПУТЕШЕСТВИЯ В МОСКОВИЮ

ГЛАВА I

Решение сочинителя на второе путешествие. Отъезд его из Гравенгаги. Прибытие в Архангельск

Мне кажется, что я ничем лучше не могу начать моего труда, как благодарением богу за благополучное, по благости и промыслу его, начало и окончание этого другого моего путешествия. Вспоминая ежедневно <с> удовольствием о моем первом путешествии, описание которого сделано мною для моих соотечественников, вскоре переведенное на французский язык и принятое с такою благосклонностью людьми разного рода, что потребовалось немедленно новое издание его, я решился пустить в свет описание и этого путешествия, полагая, что и оно принесет своим читателям не меньшее удовольствие, как и первое.

По возвращении моем после девятнадцатилетнего странствования в мое отечество мною овладело желание увидеть чуждые страны, народы и нравы в такой степени, что я решился немедленно же исполнить данное мною обещание читателю в предисловии к первому путешествию совершить новое путешествие через Московию в Индию и Персию. Намерение это не нравилось лучшим друзьям моим, которые представляли мне против него всевозможные неудобства и опасности, неразлучные с подобным предприятием; но моя страсть, подстрекаемая успехами первого моего предприятия, решила меня довольно легко отнестись ко всем опасностям, как бы велики ни были они, ожидавшим меня в будущем, а, напротив, надеяться на счастливый конец. Притом, достигши возраста более зрелого и большей опытности, я полагал, что теперь мог бы основательнее делать всякого рода наблюдения, чем тогда, когда я был гораздо моложе; [20] и наконец, опытность моя и постоянное обращение и совещание с учеными и любителями всяких редкостей внушили мне уверенность, что я в состоянии сделать теперь открытия более важные и полезные, чем когда-либо прежде. Исполненный таких надежд, я старательно обозрел несколько кабинетов редкостей и научился приготовлять и хранить в спирту всякого рода птиц, животных и рыб, чтобы в целости перевозить их. Я предположил также снимать с природы на полотне или бумаге различные произведения морей, также цветы, растения, травы, плоды с их листьями и тому подобное. Впрочем, на это смотрел я как на прикрасу и дело второстепенное; главная же цель моя была осмотреть уцелевшие древности, подвергнуть их обыску и сообщить о них свои замечания, с тем вместе также обращать внимание на одежду, нравы, богослужение, политику, управление, образ жизни, свойства народов, равно как обряды при рождении, свадьбах и погребении людей, обитающих в чужих странах; наконец, исследовать и обозреть земли и города со всевозможною точностию и, по возвращении своем, составить всему виденному собственными, как говорится, моими глазами верное описание.

Я выехал из Гравенгаги, места моего рождения, 28 июля 1701 года вечером в Амстердам. В этом городе я оставался до 30-го того же месяца, а на следующий день, в 4 часа пополудни, прибыл на простой лодке в Тексель. Здесь я узнал, что военный корабль «Оуденаарден», под начальством капитана Румера Влака, получил приказание сопровождать московские корабли и готов того же утра отплыть в 9 часов с пятью или шестью купеческими кораблями по направлению в Архангельск. Корабль же, на который я решился взойти, не приходил еще в Тексель, почему я и принужден был его дожидаться по 1 августа. В этот день я наконец перешел на него в 10 часов утра. Это было прекрасное судно, по имени «Иоанн Креститель», о восьми пушках и с отрядом в восемнадцать человек, шкипер же — Геррит Буис из Саардама. Мы лавировали с западным — юго-западным ветром, направляясь на запад, в Тексель, к которому, возвратясь на купеческом судне на корабль, и пристали перед обедом.

На другой день, в 9 часов утра, пустились мы далее и пробыли в море до часу пополудни. Здесь лоцман наш оставил нас, и я вручил ему несколько писем к друзьям моим, извещая их о своем путешествии. Мы держали путь на северо-запад к северу до вечера, когда повернули [21] к северо-северо-западу и повстречали десять кораблей, из которых одни плыли в Голландию, а другие на Восток. В полночь настало затишье и продолжалось до утра 3-го числа месяца. В полдень подул с запада — юго-запада ветер.

4-го числа, с рассветом дня, ветер усилился, и мы продолжали наш путь на северо-запад при переменной погоде и повстречали еще несколько кораблей, плывших в различных направлениях.

5-го числа был северо-северо-западный ветер, и снова мы встретили много кораблей, между которыми были и рыболовные из Гренландии; рыболовы этих последних судов сообщили нам сведения о своем плавании и ловле. То же самое повторилось и в следующие дни.

8-го числа ветер подул на запад, и мы распустили все наши паруса, пользуясь прекрасной погодой. Но ветер затем изменился, стал дуть к юго-юго-востоку, а мы продвигались на северо-восток и к вечеру приблизились к самым передовым островам Норвегии, не замечая их по случаю пасмурной и дождливой погоды.

9-го числа мы находились на высоте 61°, имея опять пасмурную погоду, как и прежде, чередовавшуюся с дождем, равно как и в следующие дни. Блуждая таким образом в этом море, мы видели чрезвычайно больших рыб, называемых обыкновенно гиллен, голова и нос у которых заостренные. Далее мы видели еще и многих других рыб, между прочим так называемых подскоппен, с широкими головами, плававших вокруг нашего корабля: они вдесятеро больше дельфинов, столько же длинны, как шлюпки, и относительно более толсты, чем велики, и водятся только на Севере. После нескольких перемен ветра и погоды, в продолжение которых море было то тихо, то бурно, 16-го числа воздух прояснился настолько, что мы увидали землю около 7 часов утра: то были скалы или хребты, самые передовые северного берега, названные на карте Луфурт. Они довольно высоки и разделяются на несколько частей. <...> Когда мы подошли к ним довольно близко, я снял (Здесь и далее автор ссылается на рисунки и чертежи, приложенные им к первому изданию «Путешествий», вышедшему в свет в Амстердаме в 1711 г. (Прим. сост.)) остальную часть острова с другой внешней оконечностью, где я усмотрел еще небольшие скалы, которые, казалось, соединены были с тем же островом, удаленным теперь от нас на два или на три часа. <...> Мы двигались вперед затем довольно спокойно, [22] вместе с несколькими кораблями, встретившимися нам случайно, и видели опять, как перед тем, особый род рыб, длиною в половину корабля, соразмерной толщины и с громадными головами. Между ними, конечно, были такие, которые созданы лишь воображением, как рассказывали нам это люди, видевшие якобы их мертвыми. В Балтийском море попадаются также какие-то птицы, похожие на наших уток или нырков, только поменьше и с острым клювом; пером эти птицы сверху черные, а сысподу белые. В эту ночь и следующий день, 17-го числа, был сильный туман и дождь. В 8 часов мы встретили корабль, отплывший из Гамбурга 30 июля в Архангельск. Туман все еще продолжался и мешал нам видеть землю, но вдруг небо прояснилось и перед нашими глазами предстала земля. Продвигаясь постоянно вперед, мы находились уже теперь на высоте 70° 36’, близ земли Лоппе и высокой каменистой скалы на юго-восток от нас. У ней стоял один французский корабль, хозяин которого приплыл к нам в шлюпке и взошел на корабль. Так как он говорил только по-французски, а у нас на корабле не было, кроме меня, никого, кто бы знал этот язык, то при разговоре с ним я служил переводчиком. Он рассказывал нам, что пять месяцев тому назад он отправился из Байонны в Гренландию, из которой вернулся домой, поймавши девять китов, и последнего из них в четырех или пяти часах от места, в котором мы тогда находились; что он надеялся найти еще китов у этого берега и спрашивал нас, не видали ль мы хоть одного на своем пути. Получив от нашего шкипера несколько полезных указаний, он сообщил нам еще, что у одного из пойманных им китов вместо усов были зубы длиною в пять дюймов, а жиром из него он наполнил 32 бочки и 7 ? бочек соли, которая находилась на задней стороне шеи кита. К этому прибавил, что такую добычу имел он уже несколько раз; что, очистив сказанную соль в Байонне, отправлял ее в нашу и другие земли, что соль эта употребляется для очищения цвета лица женщин и придает им известную свежесть молодости, что соль эта — отличное средство от многих болезней, мало известное в прежнее время, почему за нее выручалися тогда большие деньги. Он хвастался также, будто соотечественники его были первые, начавшие ездить в Гренландию. [Шпицберген. Подробнее о названии «Гренландия» применительно к Шпицбергену см.: Ф. Рамсей, «Открытия, которых никогда не было», рус.изд. 1977 — HF] Мы видели еще около семи кораблей в этой местности и продолжали наш путь вечером. Погода все-таки была переменная, что продолжалось по 20-е число, когда в 8 часов утра мы были, казалось, в шести или семи часах от острова Лоппе, бывшего [23] от нас на юго-восток, но нам уже не видного по причине весьма пасмурной и облачной погоды, иногда прояснявшейся на короткое время, утром же 24-го туман был до того густ, что мы с трудом могли видеть на пространстве от одного конца корабля до другого. 25-го мы находились на высоте 72° 23', где к вечеру сделалось затишье, и затем опять большой туман ночью, в темноте которой один из матросов поймал большого сокола, усевшегося на корабль наш; но сокол этот отнюдь не хотел есть во все время, пока был в неволе. Так как туман и дождь постоянно продолжались, то мы и не могли иметь ни малейшего сведения о земле в 27-е число, но спустя день, когда погода прояснилась, мы увидели землю. <Когда мы> продвига(лись) по направлению к северу, к Ламбаску, настал благоприятный нам юго-западный ветер, чему мы очень обрадовались, потому что не посмели бы воспользоваться этим ветром, если б туман продолжался, из опасения потерять эту землю из виду. Поэтому мы должны были держаться в море. Земля, находившаяся теперь у нас в правой стороне, была берег Лапонии, состоящий под властию московского царя и называемый вообще твердый берег <материк> Лапонии. В этой стране есть цепь гор, не особенно высоких и почти всюду равной высоты, идущих вдоль моря: цвет этих гор с виду рыжеватый, а почва бесплодная. Во многих местах горы эти покрыты снегом, накопляющимся в расселинах, где он никогда и не тает. Тогда настала совершенная тишь, и мы немедленно бросили якорь 29-го числа, чтобы не отодвигаться назад. Но немного спустя снова прояснилось, и поднялся свежий восточный ветер, и мы, с увеличением его, продолжали наш путь поближе к земле на юго-восток, причем увидали несколько кораблей, и наконец 30-го вошли в так называемое Белое море, вода которого казалась более светлой, чем вода океана, которая зеленовата, между тем как у берегов России мутная, по причине рек, изливающихся в него. Миновав гористый берег, мы нашли землю ровнее, частию покрытую кустарником на пространстве доброго часа. В 8 часов мы очутились у острова Креста, чрезвычайно каменистого и находящегося с правой стороны невдалеке от материка. Остров этот наполнен крестами, беспрестанно открывающимися взору по мере приближения к нему. Когда мы были уже за этим островом, мы увидали Россию, держа путь свой на юго-запад — юг и оставляя на востоке мыс Серый, далеко выдающийся в море. Около вечера мы увидели семнадцать кораблей, стоявших на [24] якоре у берега, и, пробираясь далее, присоединились к ним за час до полуночи и стали возле двух английских кораблей, стоявших на трехсаженной глубине перед рекой Архангел, в десяти часах от города.

Утром 31-го нас было двадцать одно судно, именно: одиннадцать голландских, восемь английских и два гамбургских корабля. Здесь мы узнали, что отплывшие из Текселя вперед нас двумя днями тоже пришли бросать тут якорь. Так как погода была прекрасная, то мы поджидали только лоцманов, чтобы тотчас войти внутрь, но напрасно; почему один из гамбургских кораблей решился отправиться без лоцмана, но он скоро раскаялся в том, потому что тут же сел на мель у левого берега этой реки. Мы не удивились, узнавши, что русские сняли все вехи, чтобы затруднить шведов, появившихся было с несколькими кораблями несколько недель тому назад у устьев этой реки и распространивших повсюду ужас. Англичане, недовольные такою задержкой, также вышли из терпения и продвинулись было утром с шестью кораблями, но первый из этих кораблей и, как мы после узнали уже, еще два сели крепко на мель, а остальные воротились назад. Наконец после полудня отплыли туда все английские корабли с лоцманами, явившимися тогда, а за ними и один небольшой корабль из наших, который благополучно прошел таким образом без лоцмана посверх мели и бросил якорь поблизости лугов, пользуясь прекрасной погодой, много тому способствовавшей. Материк здесь, показавшийся с разных сторон и покрытый мелким лесом, вдавался с бухтой внутрь реки. <...> 2 сентября мы все были снабжены лоцманами, за исключением одного английского корабля, и в 11 часов при южном ветре пустились на парусах, направляясь к востоку. Мы прошли несколько мест, где было не более пятнадцати-шестнадцати футов глубины, и около 3-го часа стали на якорь близ лугов, без малого в шести часах от Архангельска; сено лежало еще в кучах на полях. Английские и другие корабли также остановились там же, потому что далее приближаться к городу не дозволялось, и нужно было, чтобы каждый корабельщик прежде отправился туда лично. Это внушило мне с прочими, отправлявшимися туда, также пуститься и сесть в шлюпку. Поэтому около 5 часов я вместе с другими сошел с корабля в намерении пробраться кратчайшим путем между островами, но мы скоро заблудились. Мы начали было уже отчаиваться в успехе нашего предприятия, как встретили небольшую барку, управляемую одним русским, которого [25] мы и просили быть нашим проводником, так как ночь приближалась и время было уже очень темное, а мы и так уже сделали, как полагаю я, три поворота компаса, несмотря на то что с нами было четыре шкипера. Наконец мы приметили у одного острова русское судно на якоре. Так как была уже полночь и дождь лил ливмя, мы решились взойти на это судно и дождаться на нем дня, будучи не в состоянии, по совершенной темноте, добраться до твердой земли; в противном случае мы намеревались сойти на остров и там развести порядочный огонь в лесу. С рассветом мы продолжали наш путь; в 6 часов прибыли в Новую Двинку, в трех часах от города. Мы остановились тут, не имея возможности идти далее без дозволения местного начальства. Немного было домов в этом месте, в котором трудились над возведением нескольких окопов, из опасения высадки неприятелей. Тут же приготовляли три брандера (зажигательных судна)... с тяжелой цепью, толщиной в руку, чтобы запереть вход шириною в девяносто сажен. Это орудие и окоп назначались против шведов, которых постоянно опасались после последней попытки их. Я успел снять это место, дома которого все были в некотором расстоянии от реки... Наконец местный начальник прибыл, угостил нас чаркой водки и дозволил отправиться далее. Мы тотчас же пустились и 3-го числа, за 3 часа до полудня, прибыли в Архангельск. Я поместился у одного нидерландца, Адольфа Боувгуйсена, который сообщил мне, что незадолго до этого шведы появились было в этих местностях с тремя военными кораблями, с одним судном, двумя гальотами и с небольшою баркою, намереваясь разрушить селение Мутовку, в десяти часах отсюда; и они сделали бы это, если б не один русский, по имени Курепин, бывший у них рулевым, который отвратил их от такого намерения, представив, что это совершенно разрушило бы их намерение идти на Архангельск 1. Они послушались его совета и потом отправились как приятели под английским флагом к устью реки, в которую и вошли с двумя своими гальотами и небольшой баркой, взявши другого русского в переводчики, и 15 июня 1701 г., около 7 часов пополудни, прибыли в Новую Двинку. Но немало они были удивлены, когда увидели, что их тут же приветствовали несколькими выстрелами из пушек, чего они никак не ожидали. Это заставило их бросить один свой гальот и барку и удалиться на шлюпке к другому гальоту, который сел было на мель и теперь опять вышел на воду. После этого они возвратились на свои корабли, стоявшие [26] у устья реки, и отправились от Новой Двинки уже в полночь, потому что в это время года светло так, как бы был ясный день. Исполненные досады, они разразились своим гневом на маяке, который подожгли, равно как и два селения: Кую, в семи часах от города, на том же берегу, и Полишинскую, лежащую на другом берегу Белого моря. Они плавали еще несколько дней в этой местности и потом удалились наконец восвояси. Русские, обрадованные их отъездом, бросились на вино, в изобилии оставленное шведами, и, желая ознаменовать свою победу, сделали несколько неосторожных выстрелов, попавших в бочку с порохом, который и взорвал большую часть корабля, причем четверо русских было убито, а двадцать ранено. Шведы при этой поездке их потеряли, как полагают, только одного человека, которого тело, упавшее в воду, досталось в руки русских.

4-го числа того же месяца некоторые из наших кораблей пристали к городу после того, как их вновь осмотрели, не находилось ли на них запрещенных товаров. Английский корабль, упомянутый нами выше и остававшийся у устья реки, за неимением лоцмана, хотел также в это время подойти к городу, но имел несчастье сесть на мель. На другой день поднялся ветер такой сильный, что нельзя было подойти к этому кораблю, чтобы снять с него товары; ветер все усиливался более и более, и 6-го числа пополудни корабль дал течь так неожиданно, что в полчаса на нем было уже более семи футов воды. Люди принуждены были спасаться со своими пожитками посредством нескольких канатов и одной барки; но груза, состоявшего исключительно почти из табаку, перевезти было уже невозможно. Это был один из лучших кораблей, когда-либо виденных в этих местах. Он поднимал триста ластов 2 и имел сорок пушек, из которых тогда было на нем только восемнадцать и тридцать человек моряков. От этого несчастия в короткое время он так погрузился в воду, что волны пошли через него. Он назывался «Решимость» и состоял под начальством капитана Брайнса. Таково было злополучие, постигшее этот великолепный корабль. Но не меньшее постигло бы и гамбургский корабль, который в последний день августа сел было на мель, если бы не сняли вовремя груз, отчего и тронулся он. В противном случае крушение произошло бы на глазах наших, так как место, где он сел, было еще опаснее, чем то, где погиб английский корабль. Наконец, избежавши всех этих опасностей, мы счастливо вошли в пристань. [27]

ГЛАВА II

Описание самоедов, или самоютов. Их нравы, жилища и образ жизни

11-го того же месяца (сентября) я отправился с одним другом моим по реке в его сельский дом, который был в двух или трех часах от города. Прежде, нежели прибыли туда, вышли мы на берег, чтобы в лесу посмотреть на один народ, который называют самоедами, что значит на русском языке людоеды, или люди, которые едят сами себя. Почти все они дики и обитают в этой стороне в большом числе вдоль моря до самой Сибири и даже в оной, как уверяют другие. Люди эти, от семи до восьми мужчин и столько же женщин, помещались в пяти отдельных палатках, у которых было от шести до семи собак, привязанных к особым колышкам и поднявших большой лай при нашем приближении. Мы застали этих людей за работой, т. е. за деланием весел, сосудов для выкачивания воды из лодок, маленьких скамеек, или стульцев, и подобных поделок из дерева, которые они обыкновенно приносят для продажи в город и на корабли. Нужное им дерево получают они, сколько им надобно, в лесах, работая как мужчины, так равно и женщины. Что касается роста, они... невелики, особенно женщины, имеющие премалые ноги. Цвет кожи у них смугло-желтый, на вид некрасивы, с продолговатыми глазами и выдающимися скулами (дутыми щеками). У них свой язык, но употребляют и русский. Одежда мужчин и женщин одинакова, изготовляемая из оленьих шкур. Верхнее платье простирается от шеи до колен, и сшито оно шерстью наружу, у женщин разных цветов, которые украшают они кусочками сукна, красными и синими, другие употребляют к тому также кусочки прочих обыкновенных материй. Волосы их, совершенно черные, спускаются с головы, как у дикарей, и по временам они подстригают их клоками. Женщины заплетают часть своих волос и привязывают к плетенкам небольшие круглые медные кусочки с перевязками из красного сукна для придания себе красы. Они также носят пестрые шапки, белые внутри и черные снаружи. Между женщинами есть такие, у которых волосы так же спускаются с головы, как у мужчин, почему трудно бывает и отличить их друг от друга, тем более что мужчины редко имеют бороду, а только несколько волос на верхней губе, но большая часть — ничего, что происходит, может быть, от их дурной пищи. Все они носят [28] нижнее платье, вроде поддевки, и штаны из того же вещества, а на ногах сапоги, почти всегда белые, отличающиеся у женщин опять только черными перевязками. Употребляемые ими нитки делаются из жил животных. Вместо носовых платков они употребляют березовые стружки, чрезвычайно курчавые, которых у них всегда довольно в запасе, чтобы утираться ими, когда они потеют или едят. Палатки их делаются из лык или коры, сшитой длинными полосами, которые спускаются до земли и препятствуют таким образом входу в оные ветра. Палатки эти вверху открыты для выпуску дыма и здесь вверху черные, а в остальных частях везде рыжеватые, и поддерживаются они жердями, которые высовываются в сказанное верхнее отверстие. Вход в палатку около четырех футов 3 вышиной прикрыт большим куском той же коры, который они приподнимают, когда входят в палатку или выходят из нее. Посредине палатки разводят огонь. Они питаются трупами быков, овец, лошадей и других животных, которых подбирают на больших дорогах или которых дарят им, также кишками и другими внутренностями этих животных. Все это они варят и едят без хлеба и без соли. Бывши у них, я видел большой котел (чугун) на огне с этими съедобными прелестями, которые кипели, и никто не считал за нужное снимать с варева пену, которая обильно отделялась на котле. Во всех углах палатки было также сырое лошадиное мясо, производившее отвратительный запах. Осмотревши все это хорошенько, я изобразил виденное. <...> И в то время когда я занимался, мужчины и женщины собрались вокруг меня, посматривая таким взглядом, который показывал, что работа моя нравится им. В одной из этих палаток я видел ребенка восьми недель, лежавшего в люльке или в яслях из желтоватого дерева, похожих очень на крышку с коробки. Эта люлька у изголовья снабжена полуобручем, идущим над головой ребенка, и висела на двух веревках, привязанных к жерди. Она завешена была кругом серым сукном вроде полога с отверстием наверху и распахивалась сбоку для того, чтобы можно было класть в люльку и брать из нее ребенка, который был спеленат в такое же серое сукно, обмотанное в трех местах веревкою — через грудь, середку и ножонки дитяти,— оставляя голову его и часть шеи открытыми. Как ни противны эти люди, но дитя не было неприятно и телом довольно бело. К сожалению, на этот раз время не дозволило мне кончить мое изображение, тем же более что часть женщин и дети были в лесу, и я счел кстати [29] отложить окончание остального до моего возвращения назад. Таким образом, мы пустились далее в путь и через несколько времени прибыли в сельский дом моего друга и жили там приятно.

Во время нашего пребывания в этом доме нам принесли утром несколько видов репы (или брюквы) различных цветов, поразительной красоты. Были тут фиолетовые, как наши сливы, серые, белые и желтоватые, все исписанные жилками красноватыми, похожими на киноварь или на самую лучшую красную камедь (лак китайский), на вид так же приятными, как и цвет гвоздики. Я списал несколько этих плодов на бумаге водяными красками, также послал в натуре несколько плодов в Голландию в коробке, наполненной сухим песком, к одному приятелю моему, охотнику до таких любопытных вещей. Кроме того, я привез с собою репы, с которых я снимал, в Архангельск, где не хотели верить, чтобы в натуре были такие репы, и не верили до тех пор, пока я не показал им самые репы. Так мало здесь обращают внимания на подобного рода вещи. <...>

13-го того же месяца я возвратился опять к оставленным мною самоедам и снимал там одну из палаток их, т. е. внутреннюю ее часть, раскрыв самую палатку на две стороны, чтобы лучше высмотреть все находящееся в ней. Я был там с моим другом, которого посадил с левой, а трех самоедок с правой стороны, из коих одну просил держать люльку по моему усмотрению, в присутствии ее мужа. <...>

В палатках этих обыкновенно по обеим сторонам лежат оленьи шкуры, на коих самоеды сидят, спят и греются. Обстоятельство это вместе со способом их приготовлять свои мясные припасы, обыкновенно испорченные, причиняют зловоние невыносимое. Друг мой, сидевший возле меня, когда я снимал ребенка в люльке, почувствовал себя от сказанной вони до того дурно, что у него пошла носом кровь и он принужден был выйти из палатки, несмотря на то что мы были предупреждены на этот счет и употребляли водку и табак. Этому удивляться нечего, потому что сами эти люди имеют пренеприятный запах, замечаемый при приближении к ним и который я скорее всего приписываю их обыкновенной пище и неопрятности в изготовлении оной.

Я поспешил уйти из этого непривлекательного помещения и просил самоедов посетить меня в Архангельске — мужчину и женщину, покрасивее сложенных и одетых по-ихнему наилучшим образом, чтобы снять их. Они [30] обещались мне прийти и исполнили свое обещание спустя несколько дней. Я представил одну самоедку в том виде, как она находится. <...> Она представлена в платье, которое было пестро и из оленьих шкур, украшено белыми, серыми и черными полосами. Изображенная мною самоедка разодета была, как новобрачная, чрезвычайно опрятно по их обыкновению, с ног до головы. Она постоянно держала глаза свои устремленными на мои, стояла неподвижно в таком положении и казалась так довольна моим делом, что другая самоедка, прибывшая вместе с нею, очевидно, завидовала ей и очень огорчилась моим отказом снять и ее также. Но мне немалого труда стоило это выполнить да и согласить войти в мое пристанище, тем же более, что я решился снять изображение и с ее мужа. Для этого я склонил их остаться у меня несколько дней. Зимнее платье этого последнего показалось мне самым подходящим для моего предприятия, и я попросил его надеть оное. Верхняя одежда его состояла целиком из одного меха, вместе и с шапкою, бывшею у него на голове. Он надевал и снимал эту одежду, как бы рубаху, так что из-под нее видно было только одно лицо; рукавицы у него из того же меха привязывались к рукавам этой одежды. От этого самоед совершенно казался скорее медведем, чем человеком, когда и самое лицо его было закрыто. Сапоги его привязаны были под коленами повязкой. Одежда эта была такая теплая, равно как и печь моей комнаты, что самоед мой принужден был несколько раз снимать ее и выходить вон, чтобы освежиться на воздухе. Он представлен на изображении... с кишкою в руке, чтобы показать, чем он питается. Подле него лежит еще несколько кишок и ободранная лошадиная голова. В этот день ему подарили околевавшую лошадь, которую он стащил с невыразимою радостию к себе в лес, где, зарезав ее, содрал с нее шкуру и голову ее прислал ко мне для того, чтобы снять и ее. Он сделал это не без сожаления, потому что лошадиные головы у этого народа составляют такое же лакомое кушанье, как у нас самые лучшие телячьи. Сказанная лошадь была уже лет около тридцати и, конечно, не особенно жирна, но самоед говорил о ней с таким же удовольствием, как у нас говорят о хорошем быке. Я представил также одного из оленей этого самоеда, а на полу изобразил его лук и стрелы, концы которых выглядывают из колчана, как их держат в их стране. Колчан этот носят за спиною, на тесьме, перекинутой через левое плечо и спускающейся концами наперед. В стороне от [31] самоеда лежит пища его оленя — белый мох, о котором буду еще говорить в своем месте. Я представил лицо самоеда и принадлежности его в несколько большем объеме, чем все остальное, для того чтобы лучше передать все существенное. <...>

Так как я жил в помещении довольно низком, то я попросил самоеда въехать в мою комнату на санях с его оленями и снял все это, чтоб показать, как запрягают этих животных там.

Эти сани длиною обыкновенно бывают восемь рейнских футов, шириною в три фута и четыре дюйма и спереди загнуты вверх, как наши коньки. Он садится на задке, поджавши ноги, иногда выставляя одну из них в висячем положении наружу. Спереди у седока проходит небольшая планка, сверху закругленная... и такая же планка, только повыше, приделана и позади его; сам же он держит в руке длинную палку с набалдашником на конце, которая служит ему для того, чтоб поднять ею оленей своих. На переднем конце саней приделываются еще две крючковатые планки, по правую и по левую сторону, которые вертятся, как блоки, и через которые проходят постромки, а оттуда проводятся между ног оленей, у шеи которых постромки эти привязываются к недоузду. Вожжа, или повод, который ездок держит в правой руке, привязывает<ся> к ремню, повязанному вокруг головы оленя. Но так как я любопытствовал испытать эту упряжку и поглядеть получше и на самый бег оленей, то я упросил все того же самоеда снарядить двое саней и в каждые из них запрячь по два оленя. Таким образом мы отправились на лед и проехались несколько раз по реке. Я вышел затем из саней, чтобы лучше рассмотреть все, и нашел, что самоед не вполне хорошо снарядил те сани, которые он ввозил в мою комнату. <...>

На сказанной реке я заметил, что лошади, завидевши оленей и самоедов, разбегаются в испуге, запряженные ли в санях или не бывшие в упряжи. Это же случается и в городе и заставляет поэтому видеть в этом страх лошадей, внушаемый в них сими животными и людьми. Олени бегут с быстротою, превосходящею быстроту лошадей, не выбирая наезженной дороги, и бегут всюду, куда только их правят; а желая, чтобы мчались быстрее, подгоняют их, причем они приподнимают голову свою так, что рога ее касаются спины. Они никогда не потеют, но, когда устанут, высовывают язык на сторону, и если сильно разгорячатся, то ускоренно дышат, как собаки. Для ловли этих животных этот народ употребляет троякого [32] рода стрелы. Первый род — обыкновенные с одним острием, другой — с двумя остриями и третий — с весьма острым, спереди клинообразным, концом. <...> Самоеды называют их, вместе с русскими, стрелами, а одну — стрела, снаряд же дугообразный, с которого спускаются стрелы, зовут луком. Отправляясь охотиться на белок, они употребляют особые стрелы, называемые ими томар; эти стрелы с тупыми концами, похожими видом на грушу из кости или рога, для того, собственно, чтобы, убивая белку, не испортить шкурки или меха, что уменьшает цену их. Охота за оленями бывает зимой, и для нее употребляют деревянные коньки (лыжи) длиною в пять футов и шириною в полфута, которые с середины привязываются к оконечности ступни (цыпочкам) ремнем, а от этого ремня идет другой ремень, охватывающий пятки, прикрепленный к дереву. Вооружив таким образом свои ноги, самоеды скользят поверх снега и по холмам с невероятною быстротою. Лыжи эти подшиты снизу кожею с ноги оленя, шерстью наружу, для того чтобы не подаваться назад и иметь возможность остановиться, всходя на гору. При этом самоеды имеют в руке палку, снабженную на конце лопаткою, которою они, завидя оленей, бросают в них снег, для того чтобы загнать их в ту сторону, где поставлена западня для поимки их в том случае, когда они находятся на таком расстоянии, на котором нельзя достать в них. На другом конце этой палки приделан небольшой обруч или кружок, имеющий в поперечнике около четырех дюймов, снабженный небольшими струнами и похожий на четвероугольник, и таким снарядом пользуются они для того, чтобы по временам останавливаться там, где застрянет кружок, втыкая в снег конец палки, проходящий сквозь этот кружок и несколько выходящий вон из него. Когда они загоняют зверей в расставленные для них силки, то они попадают в оные, словно рыбы в вершу, причем не успевших освободиться они тут же убивают. Затем шкуру продают или делают из нее одежду, как сказано выше, и питаются мясом их. Не меньшую пользу извлекают они от прирученных оленей, продавая часть их, а другую употребляя для возки своих саней в зимнее время. Если случится, что дикий самец олень повяжется с прирученною самкою, то самоеды убивают приплод от такой помеси, потому что такие молодые олени непременно убегают в пустыню в течение первых же трех или четырех дней. Прирученные же совсем другого свойства: они остаются в лесах, бегая близ жилищ самоедских, и самоеды умеют [33] зазывать оленей, а диких заманивать в силки, которые они им расставляют. Животные эти сами отыскивают себе корм, состоящий из известного белого моху, растущего на болотах. Они умеют находить этот корм даже тогда, когда он покрыт горою снега, который и разрывают они своими ногами до тех пор, пока не достигнут до самого моху. Этот мох составляет почти единственную пищу их, хотя, за отсутствием его, они могут есть и траву, и сено. Северные олени очень похожи на обыкновенного оленя, но только сильнее его и имеют более короткие ноги. <...> Они почти все белые, но есть и серые между ними; подошва ног их покрыта некоторого рода черным рогом. Рога у них падают и меняются ежегодно весною, и они покрыты волосяною кожицею, которая тоже падает с наступлением зимы. Вообще животные эти живут обыкновенно от восьми до девяти лет.

Кроме этой охоты на суше самоеды занимаются еще и другою, на воде,— охотой на морских собак 4, которые в марте и апреле месяцах держатся на Белом море, куда, как вообще полагают, стекаются они с Новой Земли на время совокупления. Они совокупляются на льду, где самоеды подстерегают их, одетые для поимки их таким образом, что они менее всего кажутся похожими на человеческие создания. Охоту эту они производят таким образом: они продвигаются к месту, где эти <животные> находятся, по льду, простирающемуся иногда в море на полчаса от земли, вооруженные палкою, снабженной багром и привязанной к веревке почти сажен в двенадцать длиною. Завидев животных, они подползают к ним на брюхе сколь возможно ближе в то самое время, когда животные совокупляются, и приостанавливаются, как только удостоверятся, что животные приметили их движение. Затем они подвигаются еще немного и, когда приблизятся на такое расстояние, с которого могут уже достать, мгновенно бросают в них свой багор. Почувствовав в себе орудие, прикрепленное к веревке, животные возвращаются в воду. Тогда самоед подергивает веревку, привязанную у него к поясу, до тех пор, пока раненое животное, выбившись из сил, не попадет в его руки. Иногда животное это, будучи ранено, от боли, которую причиняет ему в ране соленая вода, выскакивает опять на лед, где и убивают его. Мясо его употребляют в пищу, шкуру — на одежду, а жир продают. В этой морской охоте случается иногда и так, что раненая морская собака бросается в воду с такою силою и ожесточением, что увлекает за собою и бедного охотника, который, [34] будучи не в состоянии отделаться скоро от веревки, повязанной вокруг его тела, погибает самым плачевным образом. Подобную же проделку употребляют иногда самоеды и на охоте за оленями, ползая по снегу, покрытые оленьей шкурой, промеж прирученных животных, и затем, приблизясь таким образом к дикому животному, бросаются на него и убивают; но при этом нужно, чтоб охотник держался непременно под ветром, ибо в противном случае животные эти, обладая удивительным чутьем, тотчас открывают его. Таким-то образом охотник достигает своей цели и делает иногда хороший улов.

Все это я узнал от жены самоеда, которая приезжала ко мне со своим мужем, когда я снимал его изображение. Это была самая красивая и приятная из всех самоедок, каких только можно было найти у этого народа. Я старался расположить ее как-нибудь в свою пользу, для того чтобы разведать у нее о том, что мне хотелось знать об этом народе. Ничто так не способствовало к этому, как добрый сосуд с водкой, которую женщины этой стороны пьют так же, как и мужчины, до тех пор, пока не станут шататься и повалятся на землю. Так случилось и с этой женщиной, и не считалось то предосудительным, но муж ее, глядя на то, помирал со смеху. Впрочем, она скоро приподнялась и начала горько жаловаться и испускать струи слез, вспомнивши, что у нее нет детей и что четверых она уже лишилась, как объяснила мне причину слез ее хозяйка дома, в коем я снимал; действительно, нередко случается, что пьяные, вспомнивши о том или другом предмете, то и дело возятся с ним. Разговаривая однажды с этой самоедкой вообще о детях, она рассказала мне о способе погребения их детей; способ этот чрезвычайно странный. Когда умрет грудной ребенок, которого обыкновенно кормят грудью в продолжение года, не отведавши еще мяса, они завертывают его в сукно и вешают на дерево в лесу. Так как обычаи их отличаются от обычаев других народов, то я употребил все усилия узнать об этом, сколько то было мне возможно. Когда у них родится дитя, они тотчас дают ему имя, по имени того, кто первый войдет в их палатку, будь это человек или животное, или же по имени первого встреченного ими при выходе из палатки, человек ли то, животное или птица. Часто они дают ему имя даже той вещи, которая первая представится их взору, как-то: реки, дерева или другого чего-нибудь. Детей же, умерших более году, зарывают в землю между несколькими досками. [35]

Когда самоеды вознамерятся жениться, то выискивают себе невесту по-своему и затем торгуют ее и условливаются в цене за нее с ее ближайшими родственниками, точно так, как это бывает у нас при покупке коня или вола. Дают за невесту иногда от двух до трех или четырех оленей, которых ценят обыкновенно от пятнадцати до двадцати золотых за голову. Это количество уплачивают иногда, переводя на деньги, по обоюдному согласию. Таким образом, они набирают себе столько жен, сколько только могут содержать; но есть и такие самоеды, которые довольствуются и одною женою. Когда добытая жена опротивеет им, они сейчас возвращают ее родителям ее, у которых они купили ее, лишаясь только данной за нее платы, и родители обязаны взять ее себе назад. Я слышал, что самоеды, живущие на морском берегу и в Сибири, которые женятся таким же образом, продают своих жен, когда они надоедят им. Когда у них умирают отец или мать, они сберегают кости их, не погребая оных. В то же время я слышал от очевидцев, что самоеды топят своих родителей, когда они достигнут уже такой старости, что не годятся ни к какой работе. Наконец, когда умирает мужчина, они вырывают в земле яму и кладут в нее его, одетого так же, как и при жизни, и засыпают яму землею. Затем вешают около его на дереве лук, колчан, топор, котел и все вещи, которые употреблял покойный при жизни. Женщин самоеды хоронят таким же образом, ничего особенного не прибавляя к тому.

Осведомившись об их обычаях и образе жизни, я пожелал ознакомиться с их богослужением. Для этого, по указанию моих приятелей, я обратился к одному самоеду, которого я угостил водкою, чтоб привести его в хорошее расположение духа, ибо без этого они чрезвычайно скрытны и высказываются неохотно. Я вспомнил при этом слова Св. Писания о том, что язычники, не знающие закона, все-таки исполняют оный, озаряемые только одним светом природы; из этого я заключил, что люди эти также могут иметь в их совести некоторое понятие об этом предмете. Предложивши ему несколько вопросов на этот счет, в ответ получил от него, что он так же, как и соотечественники его, верит, что есть одно небо и един бог, которого они называют Heyha, т. е. божество. Что они совершенно уверены, что нет ничего выше и могущественнее бога, что все зависит от него, что Адам, общий отец всех людей, сотворен богом или происходит от [36] него, что он пребывает на небе, но потомство его ни на небе, ни в аде, что все те, которые делают добро, будут помещены в место более возвышенное, чем ад, где они не знают никаких мучений, напротив, наслаждаются небесными радостями. Самоеды поклоняются, впрочем, своим идолам, почитают солнце, луну и другие небесные светила, даже некоторых животных и птиц, по своему произволению, в надежде получить от них какую-нибудь выгоду. Перед идолами своими они ставят известный кусок железа, на который навешивают разные палочки, толщиною с ручку ножа и длиною в палец; палочки эти заострены одним концом, представляя таким образом как бы голову человека: на них делаются небольшие ямочки — для обозначения глаз, носа и рта. Эти маленькие палочки обвертывают в оленью кожу, и к ним привешивают еще медвежий или волчий зуб или что-нибудь подобное. Между самоедами есть человек, которого они называют шаманом или кудесником, что значит жрец, или, скорее, чародей, и они верят, что такой человек может предсказать им счастье или несчастье, как-то: будут ли они иметь удачу на охоте, выздоровеют ли больные люди или умрут и прочие подобные вещи. Когда самоеды хотят узнать от такого кудесника, что их ожидает в ближайшем, то зовут его к себе, и когда он является, набрасывают ему на шею веревку, потом стягивают ее до такой степени, что тот падает, словно мертвый. По прошествии некоторого времени кудесник начинает несколько двигаться и затем совершенно приходит в себя. Когда он начинает свои предсказания, кровь выступает у него из щек и останавливается, когда он кончит предсказание, если ж он снова начинает предсказывать, то снова начинает течь и кровь, как рассказывали мне это люди, часто бывшие очевидными тому свидетелями. Эти чародеи носят на своем платье множество железных пластинок и таких же колец, которые издают страшный шум, когда они входят куда. Впрочем, те из них, которые живут в этой местности, не имеют на себе ничего подобного, а просто носят на лице проволочную сетку, к которой привязывают всякого рода зубы разных животных. Когда такой кудесник умирает, самоеды строят подмостки из бревен, огороженные сверху со всех сторон против вторжения диких животных; потом кладут покойника на верх оных в лучшей его одежде, а подле него помещают его лук, колчан, топор и т. п.; далее привязывают также оленя — одного или двух, если покойник имел их при [37] жизни, и оставляют таким образом этих животных на привязи, пока они околеют с голоду, если, впрочем, не сорвутся и не убегут куда-нибудь.

Все эти сведения сообщили мне люди, жившие в этой местности, и мне подтвердил их еще один русский купец, Михаил Остатёв (Остафьев?), которого я пригласил к себе, узнав, что он езжал по Сибири летом и зимою, отправляясь в Китай, и что в этих путешествиях своих он провел четырнадцать лет. Это был человек лет шестидесяти, с здравыми познаниями и суждением. Он сообщил мне, что самоеды распространены в Сибири до главнейших рек ее, как-то: Оби, Енисея, Лены и Амура, впадающих в Великий океан. Последняя река составляет границу самых крайних владений московского царя со стороны Китая, так что сказанные обитатели уже не переходят за нее. Между реками Леной и Амуром живут якуты, которые суть особый вид татар, и ламуты, питающиеся оленями, как и самоеды: число их простирается до 30 000; они отважны и воинственны. Есть еще другой народ у берегов моря, называемый юкагиры, или югра. Эти уже во всем походят на самоедов в одежде и живут в пустынях (в степях). Как собаки, они едят кишки и другие внутренности сырьем. Все эти народы говорят различными языками. Есть еще тут и четвертый народ, коряки, называемые так от страны, в которой они обитают, и живут они точно так же, как и самоеды. К этим последним можно присоединить еще другой народ, называемый чукчи. Эти люди раздирают себе щеки, засовывают в отверстия плоские кусочки моржовых зубов и оставляют оные таким образом зарастать, считая то украшением. Мужчины здесь умываются мочою жен своих, а жены — мочою мужчин. Народ этот считают самым презренным, но он, говорят, очень искусен в чародействе. В этом сами они уверяют и всегда носят при себе кости своих умерших отцов, употребляя их при чародействах своих. Далее, они поклоняются дьяволу. Но что наиболее необыкновенно у этого народа, это то, что они немедля предлагают путешествующим и чужим своих жен и дочерей — почет, которым они считают себя обязанными по отношению к незнакомым. Так-то обычаи этих народов разнятся от обычаев европейцев. Русский, сообщивший мне все эти подробности, сказал мне еще, что, пять или шесть недель путешествуя по краям, где живут эти народы, он нашел еще и шестой народ на морском берегу, называемый лежачие чукчи, потому что они лежат либо сидят в своих палатках в продолжение [38] всей зимы. Палатки эти делаются из моржей и заносятся снегом целые пять месяцев в году. Потому и заготовляют они в своих палатках себе нужное пропитание в сухом виде. Впрочем, этих животных едят они, как есть, и сырьем, а как наступит весна, выходят тотчас из жилищ своих. Рассказывали, что несколько лет тому назад здешние самоеды умудрились ранить рогатый скот русских тонким ольховым копьецом промеж малых ребер либо в уши, от чего животные эти, проболев некоторое время, околевали, самоеды же пользовались колелым скотом. Проделка эта была открыта, многих поймали и перевешали для примера, одних за ноги, других за ребра. Несмотря на это, прошлой зимой они снова повторили свою проделку: виновных тоже переловили и заключили в крепкую темницу, но они нашли средство освободиться и бежать, оставив после себя только одного малого ребенка, которого правитель области сохранил и окрестил в русскую веру.

Между прочими известиями узнал я еще во время моего здесь пребывания, что не далее, как семь лет тому назад, открыт был остров у левого берега Китая, который и подчинен власти московского царя, несмотря на то что нужно употребить, пожалуй, год времени, чтобы достигнуть до этого острова из Москвы, что остров этот изобилует Соболевыми и другими мехами, хотя не известно еще, есть ли на нем другие достойные внимания произведения, что народ, наконец, населяющий этот остров, походит на тех, о которых я сейчас говорил.

При мне 18 сентября была здесь в вечернюю пору сильная буря, снесшая множество кровель с домов. Я обедал в этот день у г-на Гоутмана, вовсе не думая о том, какая беда готовится, и только что вышел было из дому, как вдруг подле меня упало сверху несколько длинных половиц, не причинив, впрочем, мне вреда, но которые заставили меня поскорее опять войти в дом. Так как бывшие в доме совсем не замечали бури, то они были очень удивлены, узнавши теперь о ней, и когда кто-то зашел на чердак поглядеть, то оказалось, что большая часть крыши была сорвана, и все радовались моему спасению.

25-го числа сего месяца около полудня прибыли из Москвы на четырех судах пятьсот человек русских драгунов. Это было в воскресенье: мужчины и женщины высыпались на берег реки, и так как все были одеты по-праздничному, то это представляло довольно приятное зрелище. [39]

Наши последние корабли отправились обратно в отечество 14 октября и счастливо добрались до моря, кроме корабля «Белый орел», который сел на мель близ лугов.

Нужно было снять с корабля половину груза, чтобы поставить его в возможность подняться и пойти далее по воде. Были бы большие затруднения, если б погода в это время не была такая прекрасная. Таким образом, он, как и прочие, вышел 19-го числа тоже в море.