СИГИЗМУНД ГЕРБЕРШТЕЙН

ЗАПИСКИ О МОСКОВИТСКИХ ДЕЛАХ

О ЛИТВЕ

Литва весьма близка к Московии. Я говорю теперь не об одной только области, но и о странах, к ней прилежащих, которые разумеются под общим именем Литвы 52. Она тянется длинною полосою от города Черкас, который стоит на Борисфене, до самой Ливонии.

Ниже Черкасов нет никаких христианских поселений. У устья Борисфена крепость и город Очаков, в 50 милях от Черкас; не так давно им владел царь таврический, отняв его у польского короля. Теперь владеет им турецкий султан. От Очакова до Альбы, лежащей около устьев Днестра и в древности называвшейся Монкастро, 14 миль расстояние, от Очакова до Перекопа — 14 миль. От Черкас около Борисфена до Перекопа — 40 миль. Вверх по Борисфену, в 7 милях от Черкас, находится город Канев; в 18 милях от него Киев, древняя столица Руссии. Самые развалины города и памятники, от которых можно видеть обломки, доказывают, что он был великолепным и истинно царским городом. И теперь еще на соседних горах видны следы церквей и опустевших монастырей; кроме того много пещер, в которых видны весьма древние гробницы и в них еще не истлевшие тела. Вверх по Борисфену, в 30 милях от Киева, находится Мозырь на реке Припяти, которая впадает в Борисфен 12 милями выше Киева. Река Тур, обильная рыбою, впадает в Припять. От Мозыря до Бобруйска 30 миль. Оттуда, вверх по течению, 25 миль до Могилева, от которого в 6 милях стоит Орша. Из исчисленных уже городов по Борисфену те, которые стоят на правом берегу, подвластны королю польскому, на левом же берегу стоящие — московскому князю, кроме Дубровны и Мстиславля, которые принадлежат Литве. Переправившись при Орше через Бо-рисфен и проехав четыре мили, приезжаешь в Дубровну, а оттуда в двадцати милях Смоленск. Из Орши нам лежал путь в Смоленск, а оттуда в Москву.

Город Борисов стоит в 22 милях на запад от Орши, через него протекает река Березина, которая впадает в Борисфен ниже Бобруйска. Березина же, как я сужу по глазомеру, несколько шире Борисфена при Смоленске. [268] Литва находилась в цветущем состоянии до самых времен Витольда. Если с какой-либо стороны угрожает им война и они должны оборонять свое достояние от насилия неприятелей, то они являются на призыв в великолепном убранстве более с целью похвастать, чем для войны; но скоро после набора они и расходятся. Если кто и остается, то идет в поход как бы по принуждению, с небольшим количеством лошадей и одежд, отослав домой все лучшее, с чем явился для записывания. Впрочем, магнаты, которые обязаны посылать на войну известное число воинов на свой счет, откупаются, давая деньги вождю, и остаются дома — и это вовсе не считается бесчестным, ибо начальники ополчения и вожди публично объявляют на сеймах и в лагере, что если кто хочет заплатить, тот может быть уволен от службы и возвратиться домой. У них такая свобода делать все, что угодно, что они не пользуются, а злоупотребляют своею безграничной вольностью; они владеют незаложенными имениями короля, так что король, приезжая в Литву, не может жить там на собственные доходы без помощи провинциальных жителей. Национальная одежда длинна. Они носят татарский лук, и копье, и щит, как у венгров; для езды употребляют хороших лошадей, выложенных, без железных подков, и легко взнуздывают их.

Вильна — столица этого народа; это обширный город, расположенный между холмами, при слиянии рек Вилии и Вильны. Река Вилия несколькими милями ниже Вильны впадает в Кронон. Кронон же протекает через город Гродно, имя которого довольно схоже с названием реки. Пруссы, некогда подвластные тевтонскому ордену, отделяются от самогитов Крононом в том месте, где он впадает в Германское море; там стоит город Мемель. Ибо германцы называют Кронон Мемелем, а на туземном языке он называется Неманом. Вильна окружена ныне стеною. В ней строятся многие храмы и каменные здания и находится епископская кафедра. Однако в Вильне гораздо больше русских храмов, чем церквей римского исповедания. В княжестве литовском три епископства, подведомственные Риму, именно виленское, самогитское и [269] киевское; русские же епископства в королевстве польском и в Литве с входящими в их состав княжествами суть: виленское (нынче архиепископство), полоцкое, владимирское, луцкое, пинское, холмское и перемышльское. Литовцы производят торговлю медом, воском, золою — всего этого у них в изобилии; эти продукты в большом количестве вывозятся от них в Данциг, а оттуда в Голландию. Литва доставляет также в обилии смолу и строевой лес, также Хлеб. Она нуждается в соли, которую покупает из Британии. В то время, когда Христиерн был свергнут с датского престола и море было не безопасно от пиратов, соль привозилась не из Британии, а из Руссии; литовцы и теперь пользуются русскою солью. В наше время два мужа между литовцами в особенности были знамениты воинскою славою: Константин, князь Острожский, и князь Михаил Глинский. Константин очень часто разбивал татар: он не шел навстречу толпам грабителей, а преследовал их, обремененных добычей. Когда они на возвратном пути доходили до того места, где уже считали себя вполне безопасными и полагали возможным отдохнуть и успокоиться (это место было ему известно), тогда он решался на нападение и приказывал своим, чтобы они приготовляли себе пищу, ибо на следующую ночь им будет запрещено разводить огонь. На следующий день татары, продолжая путь и не видя ни пламени, ни дыма, полагали, что неприятель ушел или рассеялся, и потому распускали лошадей на пастбища, закалывали животных, ели и предавались сну. Тогда Константин нападал на них на рассвете и наносил им огромное поражение. Что же касается до князя Михаила Глинского, то он, еще юношей прибыв в Германию, отличился у Альберта, герцога саксонского, который в то время вел войну в Фрисландии, и, пройдя все степени военной службы, снискал себе большую известность. Воспитанный в обычаях германцев, у которых вырос, он возвратился в отечество и был в большой силе и занимал высокое место у короля Александра, так что король все трудные дела решал по его мыслям. Случилось, что он поссорился за короля с Иоанном Заверзинским, трокским воеводой; но тогда они помирились, и при жизни [270] короля все между ними было спокойно. Однако у Иоанна оставалась затаенная в глубине души ненависть, ибо из-за Глинского он был лишен воеводства. По смерти короля завистники оклеветали Глинского и его приверженцев и друзей перед наследником Александра, королем Сигизмундом, в желании присвоить себе власть и называли его изменником отечеству. Не стерпев этой обиды, князь Михаил часто жаловался королю и просил его, чтобы дело его и Заверзинского было разобрано общим судом, говоря, что только этим может он оправдаться в преступлении. Но король не соизволял на его просьбы. Тогда он отправился в Венгрию, к брату короля, Владиславу, и выпросил у него грамоту и послов, которые убеждали короля рассмотреть его дело. Испробовав все средства и не добившись разбора своего дела, Михаил пришел в негодование и сказал королю, что он решится на такой поступок, который заставит когда-нибудь раскаяться их обоих, Разгневанный, уехал он домой и послал с письмом и поручениями к московскому князю одного из преданных себе людей. Он писал, что хочет передаться князю с крепостями, которыми владеет в Литве, и с теми, которые сдадутся ему или будут взяты силою, если князь обещает ему безопасность и свободу у себя, подтвердив это грамотою и клятвою, и если это доставит ему выгоды и почет у князя. Московский государь был чрезвычайно обрадован этою вестью, ибо знал его храбрость и искусство: он принял Михаила к себе, обещаясь исполнить все, чего он требовал, и дал желаемую им грамоту с присоединением клятвы. Окончив дело с московским государем сообразно своим желаниям и пылая жаждой мести, Михаил стремительно напал на Иоанна Заверзинского, который был в то время на своей даче около Гродно. Расположив караулы вокруг жилища, чтобы тот не мог убежать, он послал во внутренность дома убийцу, одного магометанина, который застал Заверзинского спящим в кровати и отсек, ему голову. После этого Михаил отравился с войском к крепости Минску и пытался взять ее или принудить к сдаче. Обманутый в надежде завладеть Минском, он напал потом на другие крепости и города. Между тем, узнав о [271] приближении королевских войск и видя неравенство сил, он оставил осаду крепостей и удалился в Москву, где князь принял его с почетом, ибо знал, что в Литве нет ни одного человека, который мог бы сравняться с ним. Вследствие того он возымел надежду с помощью его советов и искусства овладеть всей Литвой, в чем и не совсем обманулся. Посоветовавшись с ним, он снова осадил Смоленск, знаменитое княжество в Литве, и взял его более искусством этого мужа, чем собственными силами. Ибо один Михаил своим присутствием отнял у гарнизона надежду отстоять город и склонил его к сдаче и страхом и обещаниями. Михаил делал это тем смелее и тем с большим усердием, что Василий обещал навсегда уступить ему крепость с прилежащею к ней областью, если он сможет овладеть Смоленском каким бы то ни было способом. Однако он не исполнил этого обещания и только манил Михаила пустою надеждой, когда тот напоминал ему об уговоре. Михаил был сильно оскорблен этим; в сердце его еще не истребилась память о короле Сигизмунде, милость которого он надеялся легко снискать с помощью друзей, бывших у него при королевском дворе, — и он послал к королю одного верного человека, обещая возвратиться, если он простит его тяжкую вину. Это послание было приятно королю, и он немедленно приказал дать посланцу охранную грамоту, которую он просил. Но Михаил, не совершенно доверяя королевской грамоте, требовал, для большей безопасности, подобных же грамот от Георгия Писбека и Иоанна фон Рехенберга, германских рыцарей, которые — он знал — были советниками короля и пользовались таким влиянием, что могли принудить Сигизмунда к исполнению обещания даже против его воли. Но когда его посланец попался в руки московской стражи, то дело открылось и немедленно было доведено до сведения князя, который приказал схватить Михаила. Когда Михаил был взят и приведен в Смоленск пред лицо князя, то последний сказал ему: «Вероломный, я накажу тебя по твоим заслугам». На что тот отвечал: «Я не признаю за собой вероломства, которым ты меня упрекаешь; ибо если бы ты был верен своим обещаниям относительно меня, то [272] имел бы во мне самого верного слугу во всем. Но когда я увидел, что ты ни во что ставишь свои слова и сверх того играешь мною, то мне стало очень тяжело не получить того, в чем полагался на тебя. Смерть я всегда презирал и охотно подвергнусь ей хоть бы для того только, чтобы не видеть более твоего лица, тиран!». Потом, по приказанию князя, в Вязьме он был выведен пред многочисленным собранием народа; там главный воевода, бросив перед ним цепи, в которые следовало его заковать, сказал: «Михаил! Как тебе известно, государь оказывал тебе величайшие милости, пока ты служил верно. После же того, как ты захотел усилиться изменою, он по твоим заслугам жалует тебе вот это» — и с этими словами воевода велел надеть на него цепи. Пока его оковывали в глазах толпы, он обратился к народу с такою речью: «Чтобы не рассеялся между вами ложный слух о причине моего заключения, я открою в немногих словах, что я сделал и почему взят; поймите на моем примере, какой у вас государь и чего каждый из вас должен или может надеяться от него». После такого начала он стал рассказывать о причине своего приезда в Московию и о том, что князь обещал ему грамотою с присоединением клятвы и как он ничего из обещаний не исполнил. «Обманувшись, — говорил с в своих надеждах на князя, я хотел снова возвратиться в отечество и за это был схвачен; незаслуженно подвергаюсь я этой обиде, но не боюсь смерти, будучи уверен, что всем равно надлежит умереть по общему закону природы». Он был крепкого телосложения и изворотливого ума, умел дать хороший совет, был равно способен к серьезным делам и к шуткам и во всякое время был, как говорится, приятный человек. Этими душевными качествами он везде приобретал себе расположение и влияние, в особенности же у германцев, у которых получил воспитание. Он нанес знаменитое поражение татарам в правление короля Александра; со смерти Витольда литовцы никогда не одерживала над татарами столь блистательной победы. Германцы называли его по-богемски паном Михаилом. Он, как русский человек, сначала следовал греческому исповеданию, потом перешел в католичество, а в заключение снова [273] принял русский закон, чтобы этим умилостивить и смягчить гнев и негодование князя. В нашу бытность в Москве многие весьма знатные мужи, в особенности же супруга князя которая была ему племянницей, ходатайствовали перед князем об его освобождении. За него также вступался цесарь Максимилиан, который в первое мое посольство дал от себя особенную на этот счет грамоту к князю. Однако это не произвело никакого действия, и мне даже не был открыт доступ к нему, даже не позволили видеться с ним. В другое же мое посольство, когда зашла речь об его освобождении, московиты часто меня спрашивали, знал ли я этого человека. Я отвечал им, что только слышал когда-то его имя, полагая, что такой ответ будет ему полезен. И Михаил был тогда освобожден и выпущен из темницы. Женясь на его племяннице еще при жизни первой супруги, князь возлагал на него великие надежды, будучи уверен, что Михайлова доблесть обезопасит престол его сыновьям от притязаний его братьев, и наконец в своем завещании назначил его опекуном своих сыновей. Потом, по смерти Василия, он был обвинен вдовствующей княгиней в измене, потому что часто укорял ее в распутстве, и умер, несчастный, в заключении, Говорят, что вскоре после этого она сама за свою жестокость была отравлена, а соблазнитель ее, Овчина, растерзан и рассечен на части.

Литва очень лесиста, В ней находятся огромные болота и много рек, из которых одни, как Буг, Припеть, Тур и Березина, текут на восток и впадают в Борисфен, другие же, как Кроной и Нарев, текут на север. Климат суровый; животные всех пород малорослы. Страна изобилует хлебом, но жатва редко достигает зрелости. Народ беден и унетен тяжким рабством, ибо всякий, у кого в распоряжении толпа слуг, может войти в дом поселянина, безнаказанно делать что угодно, похищать и истреблять вещи, неходимые в домашнем обиходе, и даже жестоко бить самого крестьянина. С пустыми руками крестьян не пустят к их господину ни за каким делом; если даже они и будут допущены, то их все-таки отошлют к управителям, которыe без подарков ничего доброго не сделают. Это относится не только к людям низшего класса, но и к [274] благородным, когда они желают получить что-нибудь от вельмож. Я слышал от одного первостепенного чиновника при молодом короле такое выражение: «В Литве всякое слово стоит золота». Королю они платят ежегодную подать на защище-ние границ государства; господам обязаны работать шесть дней в неделю, кроме оброка; наконец, в случае свадьбы или похорон жены, также при рождении или смерти детей, они должны платить известную сумму денег приходским священникам (это делается во время исповеди).

Ближайшая область к Литве, Самогития, лежит на севере у Балтийского моря и на пространстве четырех германских миль тянется между Пруссией и Ливонией; в пек нет ни замечательных городов, ни крепостей. Король назначает туда начальника из литовцев, которого они называют на своем языке старостой, т. е. старейшим; он может быть удален от должности не иначе, как по самым важным причинам, а обыкновенно остается в ней по смерть. Самогития имеет епископа, подведомственного римскому первосвященнику. Самогиты носят плохую одежду, по большей части пепельного цвета. Они живут в низких, но очень . длинных хижинах; огонь в них сохраняется по средине, и отец семейства, сидя у огня, видит свой скот и все хозяйство. Ибо они обыкновенно держат скот под той же крышей, под которой живут сами, без всякой перегородки. Большая часть их употребляет также буйволовы рога вместо чаш. Это люди смелые и способные к войне; они употребляют на войне латы и весьма много другого оружия, в особенности же рогатин, — очень коротких, как у охотников. Лошади у них очень малы, так что удивляешься, как их стает на такие большие труды: они служат им и для войны, и для обрабатывания полей. Землю пашут не железом, а деревом, что тем более достойно удивления, потому что земля у них тверда и не песчана и сосна не растет на ней вовсе. Собираясь пахать, они обыкновенно несут с собой много деревянных кольев, которыми роют землю, вместо сошника; это для того, чтобы, когда сломается один, иметь в готовности другой и третий, дабы не было задержки.

Море, которое омывает Самогитию, одни называютБалтийским, другие — Германским, иные — Прусским, [275] некоторые — Венетским; германцы же называют его Пелтс, сходно с названием Балтийского. Это море есть собственно залив, ибо оно замыкается Кимврийским Херсонесом, который ныне германцы называют Ютландией и Зундер-Ютландией. Оно омывает Германию, называемую Нижней, начиная от Гользации, которая прилежит Херсонесу Кимврийскому, потом любекскую землю, также Висмар и Росток, города герцогства мекленбургского, и всю Померанию. Потом это море омывает Пруссию, главный город которой Гданск, называемый также Данцигом. Далее находится резиденция прусского герцога, которую германцы называют Кенигсбергом. В этом месте, в известное время года, ловится плавающий в море янтарь, с большою опасностью для людей по причине внезапно иногда бывающего прилива и отлива моря. Берег Самогитии занимает едва четыре мили, а потом длинною полосою тянутся Ливония и та страна, которую обыкновенно называют Курляндией, также страны, подвластные московскому государю, наконец Финляндия, которая состоит под властью Швеции и от которой, думают, произошло имя венедов. По другой стороне тянутся берега Швеции. В этом же заливе заключается все королевство Датское, большая часть которого состоит из островов, исключая Юции и Скандии, которые примыкают к материку. В этом же заливе находится остров Готланд.

Область Ливония тянется по берегу моря. Столица ее — Рига, которою владеет магистр тевтонского ордена. В ней, кроме архиепископа рижского, есть еще епископы ревельский и эзельский. В Ливонии много городов; в особенности замечателен город Рига, при реке Двине, недалеко от ее устья; также города Ревель и Дерпт. Ревель русские называют Колыванью, а Дерпт — Юрьевым-городом. Рига называется одинаково на том и на другом языке. Судоходные реки в этой стране Рубон и Нарова.

Швеция, сопредельная владениям московского князя, соединена с Норвегиею и Скандиею так же, как Италия с неаполитанским королевством и Пьемонтом, и почти со всех сторон омывается морем Балтийским, потом океаном и тем морем, которое ныне мы называем [276] Ледовитым. Швеция, в которой столица — Голмия, называемая туземцами Стокгольмом, а русскими Стекольна, есть весьма обширное королевство. Норвегия, которую иные называют Нортвагией, на длинном протяжении граничит с Швецией и омывается с другой стороны морем.

О ПРИЕМЕ И ОБХОЖДЕНИИ С ПОСЛАМИ

Посол, отправляющийся в Московию, подъезжая к ее границам, посылает в ближайший город вестника, который возвещает начальнику этого города, что он, посол такого-то государя, намеревается вступить в пределы княжеских владений. Начальник тотчас тщательно осведомляется не только о том, от какого государя он послан, но также какого сословия и достоинства сам посол, равным образом как велика его свита; узнав это, он посылает какого-нибудь чиновника со свитой для приема и сопровождения посла, причем принимается в расчет как достоинство государя, от которого он послан, так и достоинство самого посла. Между тем он немедленно дает знать великому князю, откуда и от кого приехал посол. Точно так же посланный навстречу с дороги посылает вперед кого-нибудь из своих уведомить посла, что приближается большой человек, который примет его в известном месте сто означается). Они употребляют титул большого человека, потому что этот эпитет — большой — придается всем важным особам; какой-нибудь вельможа, благородный или барон не величается у них ни светлейшим, ни вельможным, ни каким-либо другим подобным титулом. Впрочем, при встрече этот посланец не сходит с места; в зимнее время по его приказанию сметается или расчищается снег там, где он остановился, чтобы посол мог пройти к нему сам он между тем не двигается с расчищенной или большой дороги. Кроме того при встрече соблюдается еще следующее. Отправляют к послу вестника с просьбой сойти с лошади или выйти из повозки. Если же кто-нибудь станет извиняться или усталостью, или болезнью, тогда отвечают, что государевых слов нельзя ни произносить, ни [277] слушать иначе, как стоя. Кроме того, посланец тщательно остерегается первый сойти с лошади или выйти из повозки, чтобы не уронить этим достоинство своего государя; потому он только тогда сходит с лошади, когда заметит, что сходит посол.

В первое мое посольство я объявил посланцу, встретившему меня за Москвою, что я устал от дороги и что мы выполним весь церемониал на лошадях. Но, по его мнению, этого никак нельзя было сделать (причем он повторил приведенную прежде причину). Толмачи и прочие уже сошли с лошадей и убеждали меня сделать то же. Я отвечал им, что я также сойду, как только сойдет московит: видя, что они так высоко ценят это, я сам не хотел унизить моего государя и уменьшить его значение. Но так как он отказался сойти первым и эти перекоры немножко затянулись, то я, желая положить им конец, вынул ногу из стремени, как бы в намерении сойти. Заметив это, посланец тотчас сошел с лошади; я же медленно спустился с седла, так что после он досадовал на меня за этот обман.

Тут он подходит и говорит с непокрытой головой:

«Великого государя Василия, Божиею милостию царя и государя всей Руссии, и великого князя и проч. (исчисляет важнейшие княжества) наместник и воевода NN области и проч. велел объявить тебе. Узнав, что ты, посол такого-то государя, идешь к нашему государю, он послал нас тебе навстречу, чтобы мы привели тебя к нему (повторяет титул князя и наместника). Кроме того, нам поручено спросить, по добру ли по здорову ты ехал» (ибо таково обычное приветствие: по добру ли по здорову ехал). Потом посланный протягивает послу правую руку и опять не отдает почтения первый, если не видит, что посол обнажил голову. После этого, вероятно по долгу учтивости, он снова обращает речь к нему, спрашивая, по добру ли по здорову он ехал; напоследок дает знак рукою садиться и ехать. Когда сядут на коней или в повозки, он останавливается на месте со своей свитой и не уступает дороги послу, но сзади всех следует за ним вдалеке и тщательно наблюдает, чтобы никто не отставал или не [278] слишком приближался. Во время шествия он выведывает сперва имя посла и каждого служителя; также имена родственников и из какой кто области родом, какой язык каждый понимает и какого сословия, слуга ли какого-нибудь государя, или родственник посла, или его свойственник также был ли прежде в их стране. Обо всем этом они немедленно отписывают великому князю. Немного дальше посла встречает человек, который объявляет, что ему поручено от наместника доставлять ему все нужное.

Таким образом, вышед из Дубровны, литовского городка, лежащего на Борисфене, и сделав в тот день 8 миль, мы вступили в пределы Московии и переночевали под открытым небом. Мы настлали мост через разлившуюся реку, чтобы иметь возможность в половине ночи выступить оттуда и прийти к Смоленску. Ибо от входа в московское княжество или от границы город Смоленск отстоит только на 12 германских миль. Рано утром, проехав почти одну германскую милю, мы были приняты с почетом, а оттуда подвинулись едва на полмили и терпеливо ночевали под открытым небом на месте, нам отведенном. На другой день мы подвинулись опять на 2 мили, и нам было назначено место ночлега, где долго и роскошно угощал нас наш провожатый. На следующий же день (это было Вербное воскресенье), хотя мы приказали нашим служителям нигде не останавливаться и отправиться с багажом прямо к Смоленску, однако, сделав едва две германские мили, нашли их задержанными на месте, назначенном для ночевки. Видя, что мы идем дальше, наши проводники умоляли, чтобы по крайней мере мы там отобедали. Нужно было уступить им, ибо в этот день наш проводник пригласил послов своего государя, князя Иоанна Посечня Ярославского и дьяка Симеона Трофимова, воротившихся от цесаря из Испании, вместе с нами. Зная причину, почему нас так долго задерживали в этих пустырях (они послали к великому князю из Смоленска объявить о нашем приезде и ожидали ответа, можно ли будет нас ввести в крепость или нет), я хотел испытать их и выступил в путь по направлению к Смоленску. Другие приставы, заметив это, немедленно бегут к проводнику и [279] объявляют о нашем уходе; потом, воротясь, просят, чтобы мы остались, присовокупляя к просьбам даже угрозы. Но пока они метались туда и сюда, мы пришли к месту третьей ночевки, и тогда мой пристав сказал: «Сигизмунд, что ты делаешь? Для чего ты самовольно идешь вперед в чужих владениях, против распоряжения государя?» Я отвечал ему:

«Я не привык жить в лесах, как живут дикие звери, но под крышей и с людьми. Послы вашего государя шли через царство моего государя, как им было угодно, по своей воле, через города и деревни; так и мне это можно. На это нет приказания вашего государя, и я не вижу причины и необходимости так медлить». После этого они объявили о своем намерении свернуть немного в сторону, ссылаясь на то, что уже приближается ночь и что сверх того никак нельзя войти в крепость позднею порою. Мы же, не уважив приводимых ими причин, отправились прямо к Смоленску; там нас поместили в таких тесных хижинах, вдалеке от крепости, что мы не могли ввести лошадей иначе, как выломав прежде двери. На следующий день, снова переправившись через Борисфен, мы переночевали у реки почти напротив крепости. Наконец наместник принял нас через своих людей и в знак почтения прислал нам почти пятерную порцию напитков, именно мальвазии и греческого вина (прочие напитки были различные меда), также хлеба и некоторых кушаньев. Мы оставались в Смоленске 10 дней, ожидая ответа великого князя. От него приехали двое дворян, чтобы иметь попечение о нас ивести нас в Москву. Они приходили к нам обоим на квартиру в парадных платьях и никак не снимали шапок, думая, что мы должны это сделать первые, однако мы не обратили на это внимания. Впоследствии, когда им надобно было изложить, а нам выслушать поручение государя, мы отдали честь при произнесении имени князя. Впрочем, как мы поздно приехали в Смоленск, задержанные в различных местах, так и там нас удержали дольше, чем следовало. Чтобы мы не очень обиделись слишкомдолгой задержкой или чтобы показать, что они разделяют наше желание ехать, они один или два раза приходили к нам, говоря: «Завтра рано отправимся». И так [280] рано утром мы поскорее приготовили лошадей и совершенно готовые прождали целый день. Наконец вечеров они приходят с некоторою торжественностью и говорят нам, что в этот день они никак не могли отправиться. Однако они опять обещались, как прежде, выступить в путь завтра утром, но точно так же отложили отъезд, ибо мы отправились едва на третий день около полудня и весь тот день не ели. Также и на следующий день они назначили путь длиннее, чем могли проехать наши коляски. Тем временем все реки разлились от половодья при таянии зимних снегов. Ручьи, не удерживаемые берегами, разливали ужасную массу воды, так что переправиться через них можно было только с величайшими усилиями и с опасностью. Ибо мосты, сделанные за час, за два или за три, всплывали от разлития вод. Таким образом граф Леонард Нугароль, посол цесаря, чуть было не потонул на другой день после нашего отъезда из Смоленска. Пока я стоял на плавающем уже мосту и заботился о переноске тяжестей, под ним упала лошадь и оставила его на темном берегу. Два же пристава, бывшие тогда очень близко к графу, не двинули даже ногой, чтобы подать помощь, так что если б не прибежали издали другие и не помогли ему, то он пропал бы. В этот день мы пришли к какому-то мосту, который граф и его люди перешли с величайшей опасностью. Зная, что наши коляски не последуют за нами, я остался по ею сторону моста и вошел в дом одного деревенского управителя. Видя, что пристав почти нисколько не заботится о доставлении пищи (он оправдывался тем, что съестные припасы отправлены им вперед), я сам приготовлял кушанье, которое охотно и по умеренной цене доставляла мне хозяйка. Узнав об этом, он тотчас запретил женщине продавать мне что бы то ни было. Когда я это приметил, то призвал его гонца и приказал передать приставу, чтобы он или сам заблаговременно заботился о пище, или дозволил бы покупать и что если он этого не сделает, то я ему разможжу голову. «Я знаю, — говорил я, — ваш обычай: по повелению государя вы многое берете на наше имя, чего однакож нам не доставляете. Да к тому же ты не позволяешь жить нам и на свой счет»; я [281] грозил, что скажу об этом князю. Этими словами я сбил его спесь, так что потом он не только заботился обо мне, но в некотором смысле уважал меня. Потом мы пришли к слиянию рек Вопи и Борисфена, и на Борисфене нагрузили наши тяжести, которые шли вверх по реке до самого Можайска; сами же, переправившись через Борисфен, переночевали в каком-то монастыре. На следующий день наши лошади на пространстве полумили, не без опасности, должны были переплывать через три реки и много других разлившихся ручьев. Мы обошли их Борисфеном; нас вез на рыбачьей лодке один монах. Наконец 26-го апреля достигли мы Москвы. Когда мы были за полмили от нее, нам встретился спешивший и покрытый потом старик дьяк, тот самый, который был при посольстве в Испании; он объявил нам, что его государь посылает нам навстречу великих людей, называя этим именем тех, которые ожидали и должны были принять нас. К этому он прибавил, что при свидании нам следует сойти с лошадей и стоя слушать государевы слова. После того, подав друг другу руки, мы разговаривали. Между прочим я спросил его, что за причина, что он в таком поту, и он тотчас отвечал мне громким голосом: «Сигизмунд, у нашего государя иначе служат, чем у твоего».

Продвигаясь таким образом вперед, мы видим людей, стоящих длинными рядами, как бы какое-то войско; при нашем приближении они тотчас сошли с лошадей, что в свою очередь сделали и мы. При самой же встрече [282] один из них начал таким образом: «Великий государь Василий, Божиею милостью царь и государь всей Руссии и проч. (говорит весь титул) узнал, что прибыли вы, послы его брата Карла, избранного императора римского и пре-высокого короля, и брата его Фердинанда; он послал нас, своих советников, и приказал нам спросить вас, как здоров его брат Карл, римский император и превысокий король». После этого точно так же о Фердинанде. Тогда второй, обращаясь к графу, говорил: «Граф Леонард, Великий государь (приводит весь титул) приказал мне идти тебе навстречу и вести до назначенного дома и доставлять тебе все нужное». Третий сказал то же самое мне. Когда это было сказано и выслушано с открытой головою, первый говорит снова: «Великий государь (читает титул) приказал спросить тебя, граф Леонард, по добру ли по здорову ты ехал». То же самое мне. Мы отвечали им по их обыкновению: «Дай Бог здравия великому князю. По милосердию Божию и по милости великого князя мы приехали здоровы». Тот же самый говорит снова: «Великий князь и проч. (затем повторяет титул) прислал тебе, Леонард, иноходца с седлом и другого коня из своей конюшни». То же самое мне. Когда мы отблагодарили за это, они подали нам руки и оба спрашивали по порядку каждого из нас, по добру ли по здорову мы ехали. Наконец они говорили, что нам следует оказать уважение и сесть на подаренных лошадей. Мы сделали это и, перешед через реку Москву и послав вперед всех других, сами следовали за ними. На берегу есть монастырь; оттуда нас вели по равнине, через толпы людей, которые стекались отовсюду в город, до самых гостиниц, находившихся на противоположном конце. В домах не было ни людей, ни мебели. Оба пристава говорили каждый своему послу, что они, вместе с теми приставами, которые пришли с нами из Смоленска, имеют приказание от государя заботиться о доставлении нам всего нужного. Приставили также при нас писца, говоря, что он поставлен для того, чтобы ежедневно приносить нам пищу и все нужное. Наконец они просят нас, чтобы мы им сказали, если в чем будем нуждаться. Потом они посещали нас почти каждый день, постоянно осведомляясь о [283] наших нуждах. Содержание для германских послов у них определено в таком размере, для литовских в ином, для других опять иначе, Назначенные пристава имеют, говорю я известную предписанную меру, сколько именно они должны давать хлеба, напитков, мяса, овса, сена и всего другого, по числу людей. Они знают, сколько дров для кухни, также сколько для нагревания бани, сколько соли, перцу, масла, луку и других самых малейших вещей они должны давать на каждый день, Эту меру соблюдают также пристава, которые провожают послов в Москву и из Москвы. Впрочем, хотя они обыкновенно доставляли довольно и даже больше, чем нужно, как пищи, так и напитков, однако почти все, что мы просили сверх того, они давали нам, обменяв на прежде данное. Они всегда приносили нам пять сортов напитков, три сорта меду и два сорта пива. Иногда я посылал на свои деньги за некоторыми вещами на рынок, в особенности за живой рыбой. Они упрекали за это, говоря, что это большая обида их государю. Я говорил приставу, что хочу достать кровати для дворян, которых было со мною пятеро. Он тотчас отвечал, что нет обыкновения доставлять всякому кровать. Я отвечал ему, что не требую, но хочу купить и потому сообщаю ему это, чтобы он потом не рассердился, как прежде. Итак, возвратясь на следующий день, он сказал: «Я докладывал советникам моего государя, о чем мы вчера говорили. Они велели сказать тебе, чтобы ты не платил денег за кровати. Ибо они обещаются обходиться с вами так же, как вы обходитесь с нашими людьми в ваших странах».