Публицистика и очерки военных лет

От советского информбюро…

1941-

1945

Под елкой - убитый немец. Он наполовину занесен снегом. Кажется, будто он, прищурясь, смотрит на восток.

Отсюда три недели тому назад немецкие офицеры разглядывали Москву в полевой бинокль. Я читаю листок "Золдатен ангрифф": "Москва огромный город. В нем - прославленный своей восточной красотой Кремль. В Москве много больших гостиниц, театров и кафе..." Кажется, что это "гид", изданный бюро путешествий. Вероятно, немецкие офицеры уже выбирали себе гостиницу...

Они не сомневались в своей победе. Они писали, что заводы Калинина начнут работать весной 1942 года. Их штабы в Ельце, в Алексине, в Белеве обосновались прочно, надолго. На стенах портреты Гитлера, семейные фотографии и непристойные открытки, вывезенные из Парижа... Они раскладывали по шкафам архивы, посвященные боям в Югославии, и летние вещи. Вот ракетка для тенниса... Елка с недогоревшими свечами. На ней звезда. Они пили вокруг елки водку и шампанское. Они верили в счастливую звезду своего фюрера. Они убежали, не успев даже подумать, что с ними случилось.

1941 год был для них победным. Они сожгли Белград. Они надругались над Акрополем. Они захватили Украину и Белоруссию. Они уже выбирали барабанщиков, которые пройдут по проспектам Ленинграда. Они уже спорили, кто первый снимется в Москве на Красной площади. Одиннадцать месяцев они торжествовали, но в году двенадцать месяцев, и двенадцатый оказался для немцев фатальным. Звезда фюрера потускнела.

Вот ведут в штаб пленных. Немцев не узнать. В Париже летом 1940 года я видел беспечных и наглых туристов. Осенью 1941 года в Брянском лесу я видел солдат, усталых, но дисциплинированных. Попав к нам в плен, они боялись не нас, но своего фюрера и своего ротного командира. Теперь это не те немцы. Они смотрят бессмысленными, тусклыми глазами. Они чешутся, ругаются, судорожно зевают. Солдат толкает офицера - хочет продвинуться ближе к печке. Им наплевать на расовые теории, на железные кресты, на "крестовый поход". Они говорят только о холоде, о голоде, о том, что у какого-то Рашке осколок снаряда прободал живот. Они столько просидели вместе со смертью, что пропитались трупным запахом. Это неживые. Их хочется разбудить, растолкать. Вдруг один, встряхиваясь, будто ему нужно скинуть с себя одурь, ругает Гитлера - черная, угрюмая брань кипит на его растрескавшихся губах. Немцы уносят легкое вооружение и винтовки убитых, но на дорогах тысячи машин. Одни из них забуксовали в снегу, у других не хватило бензина. Немцы, недавно кричавшие о своем превосходстве ("У нас моторы"), отдавали "мерседес" за тощую лошаденку. Их моторизированная пехота наконец-то научилась ходить пешком... Брошены орудия, минометы, ящики с патронами. Это не паническое бегство, но это и не стратегический отход, это - отступление под натиском наших частей. В Волоколамске мы нашли посередине города большую виселицу: восемь повешенных, среди них молоденькая девушка. Такие же виселицы были в Калинине, в Ливнах... У себя к рождеству фашисты ставили на площадях елки, у нас они воздвигали виселицы.

Повсюду приказы - перечень проступков, за которые полагается петля. Достаточно накормить красноармейца или дать ему гражданскую одежду, чтобы попасть на виселицу. Гитлеровцы не пытались заигрывать с населением. Они хотели одного: запугать народ. Но жители русских городов оказались неукротимыми. Многие из них уходили в соседние леса и там, несмотря на суровые морозы, ждали возвращения Красной Армии. Когда немцы взяли Наро-Фоминск, они не нашли в городе ни одного жителя. В Калинине жители не выполняли немецких приказов. Гитлеровцы загоняли женщин в сараи и там расстреливали. Один гараж подожгли - с людьми.

Я читал приказ немецкого полковника Шитника: "Чтобы произвести надлежащие разрушения, надо сжечь все дома..." Сожжен древний город Епифань. Истра, веселая Истра, хорошо знакомая москвичам, - обугленные стены и щебень. Если в Калинине, Ельце, Ливнах остались неповрежденные кварталы, то только потому, что немцы спешили убраться восвояси.

Когда приходят наши бойцы, показываются люди - из лесов, из рвов, из подвалов. Кажется, что в эти короткие зимние дни, в последние дни года, начинается весна. Строят бараки. После долгого перерыва пекут хлеб, и запах свежеиспеченного хлеба веселит, как свидетельство вечной жизни. Старенькая библиотекарша, вся в инее, прижимает к груди несколько спасенных книжек. А час спустя, обезумев от радости, пишет на обороте немецкого плаката: "Библиотека снова открыта". Вставляют стекла. Женщины помогают чинить железнодорожный путь. Из Москвы привезли конверты, крупу, сахар. С каждым днем жизнь плотнеет, становится ощутимой, реальной.

Вечером черна затемненная Москва. Но ярко горят глаза людей: Москва спасена. Москва не узнала горчайшего: плена. Не страшны теперь сирены. Улыбаясь, москвичи украшают скромные елки. Над ними сусальные звезды. И там, над домами, под звездами неба, звезды Кремля...

Канун Нового года... Мы не мерим победы на аршины и фунты. Мы не примем четвертушки победы, восьмушки свободы, половинки мира. Мы хотим свободы для себя и для всех народов. Мы хотим мира не на пять, не на десять, не на двадцать лет. Мы хотим, чтобы наши дети забыли о голосе сирен. У моего друга, красноармейца, который первым вошел в Волоколамск, жена родила в Москве - осенью. Мальчик провел уже сорок ночей в метро, а мальчику два месяца. И мой друг говорит: "Я умру, чтобы этого больше не было..." Мы хотим, чтобы наши дети рассказывали о танках как о доисторических чудовищах. Не затем мы сажаем сады и строим заводы, чтобы каждые двадцать пять лет их уничтожали буйные кочевники. Это мы говорим, глядя на развалины Наро-Фоминска и Истры Гитлеровцев мы уничтожим - такова наша новогодняя клятва.