Публицистика и очерки военных лет

От советского информбюро…

1941-

1945

На Кубани стояли дождливые осенние дни. Дороги, по которым прокатилось, проехало неисчислимое количество колес, стали почти непроходимыми, машины то буксовали в грязи, то с треском подпрыгивали на кочках и колдобинах. Армия отступала, шли бои, но немецкие танковые колонны каждый день прорывались в тыл, то на одну, то на другую дорогу, и обозы, тыловые учреждения, госпитали каждый день меняли свои места, откочевывали все глубже и глубже на юг.

В пять часов вечера на передовых, у разбитого снарядом сарая, остановилась старенькая санитарная летучка - дребезжащая расшатанная машина с дырявым брезентовым верхом. Из летучки вылезла ее хозяйка - военфельдшер Маруся, которую, впрочем, никто в дивизии по имени не называл, а все звали Малышкой, потому, должно быть, что она и в самом деле была настоящая малышка - семнадцатилетняя курносая девчонка с тонким, детским голосом и руками и ногами такими маленькими, что, казалось, на них во всей армии не подберешь подходящей пары перчаток или сапог.

Малышка соскочила с машины и, как всегда торопливо и отчетливо, стараясь придать своему хорошенькому лицу строгое выражение, спросила:

- Ну, где раненые?

Санитар, отодвинув разбитую створку двери, повел Малышку внутрь сарая. Там, на грязной соломе, лежали семь тяжелораненых. Малышка вошла, посмотрела, сказала: "Ну, вот, сейчас я вас отвезу", - и потом еще что-то ласковое, что она всегда говорила раненым, а в это время ее привычный взгляд незаметно скользил с одного раненого на другого. Лица у всех были бледные, солома местами промокла от крови. Трое лежали с перебитыми ногами, трое были ранены в живот и в грудь, один в голову. Малышка физически, всем телом вспомнила ту дорогу, которую она только сейчас проделала из медсанбата, - двадцать километров страшных рытвин и ухабов, - и представила себе опять эти толчки и падения уже не на своем теле, а вот на этих кровоточащих, израненных телах, лежавших перед ней на земле. При этой мысли она даже поморщилась, словно от боли, но сейчас же вспомнила свои обязанности, как она их понимала, и на ее лицо вернулась обычная добрая улыбка, с которой она вот уже полгода вытаскивала из огня раненых, перевязывала их, увозила в тыл.

Сначала они с санитаром перенесли тех, кто был ранен в ноги, - их положили в кузов впереди, ближе к кабине. Потом перетащили еще троих. Теперь в летучке уже не оставалось места, и седьмого некуда было положить. Он полусидел у стенки сарая и то открывал глаза, то снова закрывал их, словно впадая в забытье. Малышка в последний раз вошла в сарай. Этого седьмого раненого приходилось оставить до следующей летучки. Но, когда она вошла и сделала шаг к нему, с тем чтобы сказать ему об этом он, видимо, понял это так, как будто его сейчас тоже возьмут, и неуловимым движением, пытаясь приподняться потянулся навстречу. Малышка встретила его взгляд - мучительный, терпеливый, такой ожидающий, что, несмотря ни на что, казалось невозможным оставить его здесь.

-          Вы можете сидеть в кабине, а? - спросила она - Сидя

ехать можете?

-          Могу, - сказал раненый и снова закрыл глаза.

Малышка вдвоем с санитаром вывела его из сарая, просунув свою голову ему под мышку, дотащила его до машины и усадила в кабине на свое место.

-          А вы, товарищ военфельдшер? - спросил шофер.

И раненый, почувствовав в этих словах шофера упрек себе, тоже тихо спросил:

-          А вы где?

-          А я на крыле, - сказала Малышка весело.

-          Свалитесь, - угрюмо заметил шофер.

-          Не свалюсь, - ответила Малышка и в доказательство

этого, немедленно захлопнув за раненым дверцу, легла

на крыло, вытянув ноги на подножку и крепко схватившись

одной рукой за кабину, а другой за край крыла.

-          Товарищ военфельдшер... - начал снова шофер.

Но Малышка крикнула, чтобы он ехал, тем строгим не допускающим возражений голосом, который появлялся у нее тогда, когда дело касалось раненых и когда не понимали, что она, Малышка, лучше кого бы то ни было знает, что нужно делать для того, чтобы раненым было лучше. '

Летучка тронулась. Сегодня с полудня дождь перестал, и дороги с чуть подсохшей грязью были особенно скользкие.' На рытвинах летучка, как утка, переваливалась с боку на бок, вылетала из колеи и подпрыгивала с треском, который болью отдавался в ушах Малышки. Она чувствовала, как в этот момент в кузове раненых приподнимало и ударяло о дно машины. Два или три раза она сама чуть не свалилась на ухабах, но, уцепившись за крыло и все-таки удержавшись, сама себе улыбалась той улыбкой, которая у нее всегда появлялась после пережитой опасности.

К хуторку, где располагался санбат, подъехали уже перед самой темнотой. Малышка, соскочив с крыла, подбежала к знакомой хате, но около хаты, к ее удивлению, не было ни одной машины, не было заметно обычной суеты. Она вошла в хату: там было пусто. В следующей было тоже пусто. Только хозяйка безучастно стояла у кровати, перевертывая то на одну, то на другую сторону промокший от крови тюфяк.

-          Уехали? - спросила Малышка.

-          Да, - сказала хозяйка. - Вот уже час, как уехали. Со

общение какое-то к ним пришло: они все сложили быстро

и уехали.

Малышка вернулась к своей летучке и, откинув брезент, заглянула внутрь кузова.

-          Что, выгружаемся, сестрица? - спросил усатый казак,

раненный в голову и в лицо и перевязанный так, что из-

под, бинтов торчали только одни его лохматые седые усы.

-          Нет, милый, - ответила Малышка. - Нет, пока не вы

гружаемся. Уехал отсюда медсанбат. Мы прямо в госпиталь

поедем.

-          А далеко это, сестрица? - спросил раненный в живот,

лежавший навзничь, и застонал.

А ты зря языком не болтай, - сердито сказал ему ус;я гый.   Сколько будет, столько и поедем.

И Малышка поняла, что усатый рассердился не на вопрос "далеко ли", а на то, что раненый стонет при ней, при Малышке. У нее дрожали руки не от холода, а от усталости, от того, что всю дорогу приходилось так крепко цепляться за крыло, чтобы не упасть.

-          Замерзли, сестрица? - спросил усатый.

-          Нет, - сказала Малышка.

-          А то мы потеснимся, садитесь к нам в кузов.

-          Нет, - сказала Малышка. - Я ничего... Поедем поско

рей.

Она снова легла на крыло, и машина двинулась. Было уже совсем темно. До госпиталя осталось еще двадцать километров. Дорога становилась все хуже и хуже. Где-то далеко слева виднелись вспышки орудийных выстрелов. Мотор два раза глох, шофер вылезал и, чертыхаясь, возился с карбюратором. Малышка не слезала с крыла во время остановок: ей казалось, что вот так, как сейчас, она продержится, а если слезет, то ее онемевшие пальцы не смогут снова ухватиться за крыло. По ее расчетам, машина уже проехала километров пятнадцать, когда начался дождь. Ветер бил навстречу, и дождь валил сплошной косой стеной, заливая лицо и глаза. Крыло стало скользким, и ей много раз казалось, что вот-вот она свалится.

Наконец они добрались до села. Когда шофер выключил мотор. Малышке почудилось что-то недоброе в той тишине, которая стояла в селе. Она соскочила с машины и, по колено проваливаясь в грязь, побежала к дому, где она как-то была у начальника госпиталя. Около дома стояла доверху груженная полуторка, у которой возились двое красноармейцев, пытаясь еще что-то втиснуть в кузов.

-          Здесь госпиталь? - спросила Малышка.

-          Был здесь, - сказал красноармеец. - Уехал два часа

назад. Вот последние медикаменты грузим.

-          И никого, кроме вас, нет? - спросила Малышка.

-          Никого.

-          А куда уехали?

Красноармеец назвал село, отстоящее на сорок километров отсюда.

-Никого тут? Ни врача ни одного, никого?-еще раз спросила Малышка.

-Нет. Вот нас задержали тут, чтобы направляли мы, кто будет приезжать.

Малышка побрела к летучке. Пять минут назад ей казалось, что вот-вот сейчас все это кончится, сейчас они приедут. Еще вот пригорок, еще поворот, еще несколько домов - и раненые будут уже в госпитале. А теперь еще сорок километров, - еще столько же, сколько они проехали.

Она подошла к летучке, посветила внутрь фонариком и произнесла:

-          Товарищи...

-          Что, сестрица? - сказал старый казак тоном, в котором

чувствовалось, что он понимает, что придется ехать дальше.

-          Уехал госпиталь, - сказала Малышка упавшим голо

сом.- Еще сорок километров до него ехать. Ну, как вы?

Ничего вам, а? Потерпите?

В ответ послышался стон. Теперь застонали сразу двое. На этот раз усатый не прикрикнул на них. Видимо, он почувствовал, что стонут оттого, что нет уже больше сил человеческих.

-          Дотерпим, - сказал он. - Дотерпим. Ты откуда сама-

то, дочка?

-          Из-под Каменской, - сказала Малышка.

-          Значит, песни казачьи знаешь?

-          Знаю, - сказала Малышка, удивленная этим вопросом,

который, казалось ей, не имел никакого отношения к тому,

дотерпят они или не дотерпят.

-          "Скакал казак через долину, через манджурские

края..." знаешь песню? - спросил усатый.

-          Знаю.

-          Ну вот, ты вези нас, а мы ее петь будем, пока не

довезешь. Чтобы стонов этих самых не слыхать было, песни

играть будем. Поняла? А ты нам тоже подпевай.

-          Хорошо, - сказала девушка.

Она легла на крыло, машина тронулась, и сквозь всплески воды и грязи и гудение мотора она услышала, как в кузове сначала один, потом два, потом три голоса затянули песню:

Скакал казак через долину, Через манджурские края. Скакал он, всадник одинокий, Блестит колечко на руке...

Дорога становилась просто страшной. Машина подпрыгивала на каждом шагу. Казалось, что вот-вот она сейчас перевернется в какую-нибудь яму. Дождь превратился в ливень, перед фарами летела сплошная стена воды. Но в кузове продолжали петь:

Она дарила, говорила,

Что через год буду твоя.

.. .Вот год прошел. Казак стрелою

В село родное поскакал...

Незаметно для себя она начала подпевать. И когда она запела тоже, то почувствовала, что, наверное, им в кузове в самом деле легче оттого, что они поют, и, наверное, если кто-нибудь и стонет, то другие не слышат.

Через десять километров машина стала. Шофер снова начал прочищать карбюратор. Малышка слезла с крыла и заглянула в кузов. Теперь, когда мотор не шумел, песня казалась особенно громкой и сильной. Ее выводили во весь голос, старательно, - так, словно ничего другого, кроме песни, не было в эту минуту на свете.

Навстречу шла ему старушка И стала речи говорить...

-          заводил усатый хриплым и сильным голосом.

- Тебе казачка изменила, Другому счастье отдала.

-          подтягивали все остальные.

Малышка снова засветила свой фонарик. Луч света скользнул по лицам певших. У одного стояли в глазах слезы.

- Загаси, чего на нас смотреть, - сказал усатый. - Давай лучше подтягивай.

Заглушая стоны, песня звучала все сильнее и сильнее покрывая шум барабанившего по мокрому брезенту дождя'

- Поехали! - крикнул шофер.

Машина тронулась.

Глубокой ночью, когда на окраине станицы санитары вместе с Малышкой подошли к летучке, чтобы наконец выгрузить раненых, из кузова все еще лилась песня... Ее затягивали снова и снова. Голоса стали тише, двое или трое совсем молчали, должно быть, потеряв сознание но остальные пели:

Напрасно ты, казак, стремишься. Напрасно мучаешь коня. Казак свернул коня налево. Во чисто поле поскакал...

-До свидания, сестрица, - сказал усатый, когда его осторожно клали на носилки. - Значит, под Каменской живешь? После войны приеду сына за тебя сватать.

Он был весь мокрый, даже усы, намоченные дождем по-запорожски обвисли вниз. Но в последний момент Малышке показалось, что его забинтованное лицо улыбнулось озорной, почти мальчишеской улыбкой.

Она заснула не раздеваясь в приемном покое, присев на корточках на полу у печки. Ей снилось, что по долине скачет казак, а она едет в своей летучке и никак не может догнать его, а летучка подпрыгивает, и Малышка вздрагивала во сне.

-          Замучилась, бедная, - сказал проходивший врач.

Вдвоем с санитаром они стащили с нее промокшие сапоги

и, положив под нее одну шинель, накрыли ее другой.

А шофер, который был настоящим шофером, и, уже приехав, все-таки не мог успокоиться, не узнав, что такое с проклятым карбюратором, сидел в хате вместе с шоферами, исправлял карбюратор и говорил:

-          Восемьдесят километров проехали. Ну, Малышка,

ясно, - она и черта заставит ехать, если для раненых

нужно, - одним словом, - сестра милосердия.