Рижские художники

Хоть и не так часто, а все же бывают и в наши дни приятные сюрпризы. К числу таковых я могу отнести присылку мне из Риги нескольких книг, вернее книгоподобных брошюр, изданных там и посвященных главным образом графике. Одна из них знакомит с ксилографией Пузыревского, другая — с его книжными знаками, третья — с книжными знаками Алексея Юпатова, четвертая — с ксилографией Юрия Рыковского, и наконец пятая — с художественным творчеством того же Юрия Рыковского в целом. Не входящая в ту же серию шестая книжка посвящена Русскому культурно-историческому музею в Праге, но и она, как и прочие пять, имеет один общий источник, ибо все они изданы стараниями Алексея Юпатова и все обладают как бы фамильными чертами: необыкновенным изяществом при большой тщательности. Разглядывание этих книжек дает весьма выгодное представление о состоянии художественно-культурного уровня в столице Латвии, и в то же время доказывает лишний раз, что за пределами России русское искусство не умерло и что оно местами придерживается все еще тех же благородных традиций, которые некогда были насаждены нашим “Миром искусства”.

Я не имею удовольствия лично знать г. Юпатова, но мне известно, что это настоящий энтузиаст искусства, бескорыстно ему служащий и с неостывающим рвением преодолевающий всякие препятствия, выдвигаемые косностью, равнодушием, а также и тем прямым недоброжелательством, что проявляется в иных (увы, многочисленных) людях, вообще враждебно настроенных против всяких подлинных проявлений художественного начала. Но Алексей Илларионович Юпатов, судя по одной из перечисленных книжек, и сам талантливый художник. Правда, эта книжка показывает его исключительно в качестве рисовальщика книжных знаков, ex-libris'oв, но и этого достаточно, чтобы вызвать интерес к нему, чтобы пожелать узнать о нем побольше, чтобы увидеть его произведения и в других областях. В то же время как эта, так и другие присланные мне монографии свидетельствуют о другом, и о чем-то весьма отрадном. Судя по ним, в Риге — целый кружок лиц, не только собирающих книги, но, несомненно, относящихся к этому собранию с известной планомерностью и с большим пиететом. Желание увековечить на книге свое имя, — то, что она когда-то принадлежала данному лицу, — свидетельствует об отношении к ней как к своего рода памятнику, как к чему-то достойному хранения за пределами личного существования. Экземпляр книги, снабженный экслибрисом, теряет свой безличный характер, он становится известной “персоной”. Если в будущем книге суждено фигурировать в каком-то библиотечном составе, то бумажка с именем первого владельца, наклеенная на внутренней стороне переплета или на форзаце, придает ей особый оттенок. По этим бумажкам и разрозненные книги все же сохраняют известную “семейственную” связь между собой. Если же даже книга обречена ходить по рукам, то и тогда она не “круглая сирота”, и идеальная связь ее с теми печатными произведениями, которые когда-то были ее соседями на полках прежнего хозяина, сохраняется.

В силу всего этого так важно, чтобы ex-libris был в некотором смысле лестным. Сколько я знаю экслибрисов, которые не отвечают этому требованию и только служат более или менее “посрамлением” тем, имя которых на них значится! По неудачным, уродливым, глупым и бездарным рисункам таких экслибрисов самый образ временного их владельца может оказаться весьма искаженным. И наоборот, мне известно (не так уж много) экслибрисов, которые свидетельствуют не только об умении художника, их нарисовавшего, но и о вкусе заказчика. С иным таким владельцем хочется войти в личный контакт только потому, что по экслибрису получаешь выгодное о нем представление. В тех же случаях, когда владелец уже не находится среди живых, остроумно придуманный символ и красивый рисунок экслибриса вызывают в воображении образ, окруженный ореолом известной поэзии.

Экслибрисы, рисованные Юпатовым, принадлежат к разряду лестных. Большинство из них исполнено в том “древнерусском” стиле, которым так свободно владеет его основатель Дмитрий Стеллецкий. В иных есть нечто фантастическое, вроде, например, того всадника, что мчится с открытой книгой в руке на фоне древних палат. Копыта белого его коня топчат массивные фолианты. Другие книжные знаки Юпатова отличаются почти иконной строгостью, причем художник с редким тактом умеет сочетать стильность с занятной причудливостью, а фигуры — с надписями. В тех случаях, где Юпатов отходит от этих формул, манера его становится более свободной и современной. Особенно удачным является в этой категории книжный знак с дамой в модной элегантной шубке или те, в которых символическая сторона олицетворена всякого рода натюрмортами — собранием различных неодушевленных предметов.

Не уступают экслибрисам Юпатова и графические работы Пузыревского и Рыковского. Книжки, посвященные этим двум художникам, содержат кроме примеров их творчества краткие биографические о них сведения. Из последних я узнал о безвременной смерти Юрия Рыковского, скончавшегося в полном расцвете таланта еще в 1937 году. Утрату эту следует почитать очень тяжелой. Судя по образцам, которые дает Юпатов, Рыковский представляется разносторонним и необычайно одаренным мастером. Особенно много Рыковский потрудился для сцены, состоя постоянным художником при Рижском театре русской драмы (об его театральной деятельности приходится судить только по двум-трем рисункам костюмов). Что же касается до графических работ Рыковского, то часть их опять-таки приближается к композициям Стеллецкого, в других же он обнаруживается в качестве совершенно самостоятельного мастера. Исключительным изяществом отличается деревянная гравюра, изображающая внутренность бани (в ней художник применил, так сказать, манеру, обратную своей обычной, а именно она имеет характер рисунка белилами по черному фону), но полны своеобразной прелести и такие листы, как “Укротительница змеи” (дама в костюме акробатки возлежит на диване и забавляется с извивающимся вокруг нее удавом) и как гравюра сухой иглой “Летом”, в которой при помощи минимума очертаний и тушевки создается впечатление давящего знойного дня где-то на русской даче. Олицетворяют томление от жары две особы, из которых одна несколько напоминает героинь Тулуз-Лотрека.

Годом моложе Рыковского Николай Пузыревский, которому в настоящее время около 45 лет. Судя по представленному в книге, изданной в 1938 году Юпатовым и снабженной текстом В. Пенгеротом, Пузыревский почти исключительно посвящает себя графике и, главным образом, гравюре на дереве, в которой он достиг свободы, сближающей его с такими первоклассными мастерами, как Фаворский и Кравченко. Но графика Пузыревского настолько разнообразна и по темам и по стилю, что художника никак нельзя зачислить в разряд каких-то последователей и эпигонов. Немало сделано им и экслибрисов, среди которых особенно следует отметить те композиции, что предназначаются для книг М. С. Базыкина, M. M. Иванова, Евгения Хесса, Арсения Формакова и самого Н. Пузыревского. Но еще более меня пленяют ксилографии Пузыревского, иллюстрирующие разные сочинения или же вполне “самодовлеющие”. Настоящими перлами являются такие картинки, как та, что иллюстрирует сборник латвийских народных песен (деревенская баба убивается, сидя под деревом у реки), или как “Старая Рига” и “Мостик”.

На последней гравюре следует остановиться. То, как мастер выгравировал силуэт оголенных деревьев со сложным плетением их веток, на фоне темнеющего вечернего неба, — настоящий технический фокус. Но еще более ценно вложенное в этот крошечный пейзажик настроение. Посредством подбора типичных элементов “деревенщины” и города создана известная квинтэссенция пригородной местности — banlieue. [Пригород (франц.).] В этом столь характерном для нашего времени пейзаже имеются и свой ужас и своя прелесть; в целом же — своя поэзия, не лишенная большой притягательной силы. Глядя на эти работы Пузыревского, получаешь к нему полное доверие, и в зависимости от этого является сильнейшее желание увидеть поближе его творчество, узнать, что он представляет собой как художник в целом.

Почтенное дело Русского культурно-исторического музея, учрежденного и собранного при Русском свободном университете в Праге, настолько в настоящее время разрослось, что уже понадобился специальный каталог для этого собрания. Музей насчитывает 313 номеров, и очень много значительных русских художников в нем представлены (Ю. Анненков, все три художника, носящие нашу фамилию, Билибин, Бренсон, Бушей, Виноградов, Гончарова, Борис Григорьев, Л. Зак, Исцеленов, К. А. Коровин, Лаховский, Мако, Малютин, Манэ-Кац, Миллиоти, Нилус, Пузыревский, Репин, оба Рериха, Рыковский, Серебрякова, Стеллецкий, Черкесов, Юпатов, Яковлев и много других). Из перечисленных особенно богато представлен Н. К. Рерих — не менее нежели пятнадцатью темперами, дающими очень разностороннее представление о мастере. Каталог иллюстрирован несколькими таблицами, но обещано в скором будущем кроме того издание целого альбома “Русское искусство за рубежом”, в котором будет до пятидесяти воспроизведений с картин и скульптур.

1939 г.