Джованни Джакомо Казанова

мемуары

СТЕФАН ЦВЕЙГ

I

Героическая эпоха авантюристов

Четверть века отделяет Семилетнюю войну от Фран-

цузской революции, и все эти 25 лет над Евро-

пой стоит душное безветрие. Великие династии Габ-

сбургов, Бурбонов и Гогенцоллернов устали вое-

вать. Бюргеры безмятежно покуривают, пуская дым

кольцами, солдаты пудрят свои косы и чистят ненужные уже

ружья; измученные народы могут, наконец, немного передох-

нуть, но князья скучают без войны. Они скучают смертельно,

все эти германские, итальянские и прочие князьки в своих

крохотных резиденциях, и им хочется, чтобы их забавляли.

Да, ужасно скучно этим беднягам, всем этим мелким в их

призрачном величии курфюрстам и герцогам, в их свежеот-

строенных, еще сыровато-холодных дворцах в стиле рококо,

несмотря на всякие потешные сады, фонтаны и оранжереи,

зверинцы, парки с дичью, галереи и кунсткамеры. На выжатые

кровью деньги и с проворно разученными у парижских танц-

мейстеров манерами они, как обезьяны, подражают Трианону

и Версалю и играют в «большую резиденцию» и «короля-солн-

це». От скуки они становятся даже покровителями искусств и

интеллектуальными гурманами, переписываются с Вольтером

и Дидро, собирают китайский фарфор, средневековые монеты

и барочные картины, заказывают французские комедии, зазы-

вают итальянских певцов и танцоров — и только властелину

Веймара удается пригласить к своему двору нескольких не-

мцев — Шиллера, Гете и Гердера. В общем же, кабаньи травли

и пантомимы на воде сменяются театральными дивертисмен-

тами — ибо всегда в те моменты, когда земля чувствует уста-

лость, особую важность приобретает мир игры — театр, мода и

танец.

И князья стараются перещеголять друг друга в денежных

тратах и дипломатических ухищрениях, чтобы отбить друг у

друга наиболее интересных развлекателей, наилучших танцо-

ров, музыкантов, певцов-органистов. Они переманивают друг

у друга Глюка и Генделя, Метастазио и Гассе, так же, как каб-

балистов и кокоток, фейерверкеров и охотников на кабанов,

либреттистов и балетмейстеров, ибо каждый из этих князьков

хочет иметь при своем маленьком дворе самое новое, самое

лучшее и самое модное — в сущности, скорее назло мелкопо-

местному соседу, чем себе на пользу. И вот у них — церемо-

ниймейстеры и церемонии, каменные театры и оперные залы,

сцены и балеты,— недостает лишь еще одного, чтобы разо-

гнать скуку захолустного города и придать настоящий свет-

ский вид безнадежно приевшимся физиономиям неизменных

шестидесяти дворян, а именно — знатных визитеров, интерес-

ных гостей, космополитических иностранцев— живую газе-

ту, — словом, несколько изюминок в квашеном тесте, малень-

кого ветерка из большого света в душном воздухе уместив-

шейся в тридцати уличках резиденции.

И лишь только об этом распространится молва, — глядь,

из невесть каких уголков и укромных местечек уже катят вся-

кие искатели приключений под сотнями личин и одеяний,

ночь спустя они подкатывают в почтовых экипажах и англий-

ских колясках и широкой рукой снимают самую элегантную

анфиладу комнат в самой лучшей гостинице. На них фанта-

стические мундиры каких-нибудь индостанских или монголь-

ских армий, и они носят громкие фамилии, которые на деле

являются такой же имитацией, как и фальшивые камни на

пряжках их туфель. Они говорят на всех языках, твердят о сво-

ем знакомстве со всеми властителями и выдающимися людь-

ми, они будто бы служили во всех армиях и учились во всех

университетах. Их карманы наполнены проектами, языки тре-

щат смелыми обещаниями; они замышляют лотереи и дивер-

тисменты, государственные союзы и фабрики, они предлагают

женщин, кастратов и ордена, и хотя сами они не имеют в кар-

мане и десяти золотых монет, они всем и всякому шепчут на

ухо, что обладают тайной алхимиков. При каждом дворе они

изощряются в новых художествах; тут они выступают под та-

инственным покрывалом франкмасонов и розенкрейцеров,

там, у сребролюбивого владетеля, разыгрывают знатоков хи-

мической кухни и трудов Парацельса; сластолюбивому они

предлагают свои услуги в качестве сводников и поставщиков с

изысканным подбором товара, к любителю войн они являют-

ся в качестве шпионов, к покровителям наук и искусств — в

качестве философов и рифмоплетов. Суеверных они ловят го-

роскопами, легковерных — проектами, игроков — краплеными

картами и наивных— великосветской элегантностью; но все

это неизменно окутывается непроницаемо-шумящей оболоч-

кой странности и тайны, непостижимой и тем самым вдвойне

занимательной. Как блуждающие огоньки, внезапно вспыхи-

вающие и манящие в трясину, мерцают они и поблескивают

то тут, то там в неподвижном и затхлом воздухе резиденций,

появляясь и исчезая в призрачной пляске обмана.

При дворах их принимают, забавляются ими, не уважая

их, и столь же мало интересуясь подлинностью их дворянства,

как обручальными кольцами их жен и девственностью сопро-

вождающих их девиц. Ибо в этой аморальной, отравленной

упадочной философией атмосфере приветствуют без дальней-

ших расспросов всякого, кто приносит развлечение или хотя

бы на час смягчает скуку, эту страшную болезнь властителей.

Их охотно терпят наравне с девками, пока они забавляют и по-

ка обирают не слишком нагло. Иногда эта свора артистов и

мошенников получает сиятельный пинок ногой в зад, иногда

они выкатываются из бального зала в тюрьму или даже на га-

леры, подобно директору императорских венских театров Аф-

флизио. Некоторые, правда, присасываются крепко, становят-

ся сборщиками податей, любовниками куртизанок или даже, в

качестве услужливых супругов придворных блудниц, настоя-

щими дворянами я баронами. Обычно они не ждут, чтобы за-

пахло скандалом, ибо все их обаяние основано лишь на новиз-

не и таинственности; когда их шулерство становится слишком

наглым, когда они слишком глубоко залезают в чужие карма-

ны, когда слишком надолго устраиваются по-домашнему при

каком-нибудь дворе, вдруг может явиться кто-нибудь, кто под-

нимет их мантию и разоблачит под ней клеймо вора или руб-

цы каторжника.

Для их сомнительных делишек полезна частая перемена

воздуха, и поэтому они непрестанно разъезжают по Европе,

ети искатели счастья, эти коммивояжеры темного ремесла,

эти цыгане, странствующие от двора к двору, от ярмарки к яр-

марке.

И так на протяжении XVIII столетия вертится все одна и та

же карусель мошенников, с одними и теми же фигурами — от

Мадрида до Петербурга, от Амстердама до Прессбурга, от Па-

рижа до Неаполя. Пытаются говорить о случайности, когда

Казанова встречает за каждым игорным столом, при каждом

дворе, все тех же мошенников-собратий — Тальвиза, Аффли-

зио, Шверина, Сен-Жермена*; но для посвященных его непре-

станное странствование означает скорее убегание, нежели раз-

влечение. И все они вместе составляют единую сплоченную

родню, единый орден авантюристов, единую масонскую об-

щину без лопатки и прочих символов. Всюду, где только они

встречаются, один тянет другого, предлагает себя в партнеры

за игорным столом при обирании глупцов, один проталкивает

другого в знатное общество и, признавая его, удостоверяет

свою собственную личность. Они меняют женщин, платье,

имена — все, за исключением одного: профессии. Все эти акте-

ры, танцоры, музыканты, искатели счастья, блудницы и алхи-

мики, попрошайничающие по дворам, являются, совместно с

иезуитами и евреями, единственно интернациональным' эле-

ментом в мире. Стоя между оседлым узколобым мелкобуржу-

азным столбовым дворянством и еще несвободным тупым

бюргерством, не принадлежа ни к тому, ни к другому лагерю,

члены этого ордена легко и ловко шмыгают между ними,

блуждают по странам и классам, двусмысленные и непости-

жимые, мародеры без флага и отечества, потомки флибустье-

ров и конквистадоров. С ними начинается новая эпоха, новое

искусство эксплуатации: они уже не обирают беззащитных и

не грабят на большой дороге почтовые экипажи, а надувают

тщеславных и облегчают кошельки легкомысленных. Вместо

физической смелости у них присутствие духа, вместо свирепо-

го неистовства— ледяная наглость, вместо грубого разбой-

ничьего кулака— тонкая игра на нервах и психологии. Этот

новый вид плутовства заключил союз с космополитизмом и

изысканными манерами, он отказался от старого способа гра-

бежа при помощи кинжала и поджога, заменив его краплены-

ми картами и магическими тинктурами, галантной улыбкой и

дутыми векселями. Это еще все та же отважная порода, кото-

рая на парусах отправлялась в Новую Индию и мародерство-

вала во всех армиях, которая не хочет влачить свою жизнь на

буржуазный, преданно-лакейский лад, а предпочитает напол-

нять карманы одним махом, пренебрегая всеми опасностями.

Только метод стал более утонченным, а вместе с ним и облик.

На смену неуклюжим кулакам, спившимся рожам, неотесан-

ным манерам старых вояк пришли руки в перстнях и пудре-

ные парики над беспечным челом. Они глядят в лорнеты и

вертятся в пируэтах, словно танцоры, изъясняются, как акте-

ры, и пускают пыль в глаза, как архифилософы; смело отвра-

тив неспокойный взор, они делают вольт за игорным столом и

в остроумной беседе всучают женщинам любовные напитки и

поддельные алмазы.

Надо признать, что в каждом из них есть нечто одухотво-

ренное, что делает их привлекательными, а некоторые из них

вырастают до гениального. Вторая половина XVIII столетия

является их настоящей героической эпохой, их золотым ве-

ком, их классическим периодом. Подобно тому, как раньше,

при Людовике XV, французские поэты объединяются в бле-

стящую плеяду, а позднее, в Германии, чудесное мгновение

Веймара воплотило творческие стремления гения в немногие,

но бессмертные фигуры, так и тогда над всей эпохой победо-

носно сияет яркое семизвездие славных аферистов и бессмер-

тных искателей приключений. Вскоре они уже не удовлетворя-

ются запусканием рук в княжеские карманы — они нагло и ве-

личаво вмешиваются в ход событий и вертят исполинскую ру-

летку мировой истории. Вместо того, чтобы с согбенной спи-

ной лакействовать и прислуживать, они, гордо подняв голову,

начинают втираться в дела двора и управления. И особенно ха-

рактерным для второй половины XVIII века является при-

блудный ирландец Джон Лоу*, который своими ассигнация-

ми стирает в порошок французские финансы. Д'Эон, герма-

фродит, человек сомнительного происхождения и сомнитель-

ной славы, руководит международной политикой. Маленький

круглоголовый барон Нейгоф становится настоящим королем

Корсики, хотя, правда, и кончает свою карьеру в тюрьме из-за

долгов. Калиостро*, деревенский парень из Сицилии, за всю

свою жизнь не научившийся по-настоящему грамоте, видит

весь Париж у своих ног и сплетает из пресловутого ожерелья

петлю королевской монархии. Старик Тренк*, напоровшийся

в конце концов на гильотину, как истый трагик, разыгрывает в

красной шапке героя свободы. Сен-Жермен, этот маг без воз-

раста, покоряет французского короля и теперь еще продолжает

морочить усердных ученых неразгаданной тайной своего рож-

дения. Все они обладают большим могуществом, нежели наи-

более могущественные властелины, они ослепляют ученых,

обольщают женщин, грабят богачей и, не имея должности и не

зная ответственности, тайно подергивают ниточки политиче-

ских марионеток.

И последний, однако, не худший из них — Джакомо Каза-

кова, историограф этого цеха, который рисует их всех занима-

тельнейшим образом, рассказывая о самом себе в сотнях по-

двигов и авантюр,— завершает эту семерку незабываемых и

незабытых, из которых каждый в отдельности более прослав-

лен, чем все поэты, более влиятелен, чем все современные им

политики, — кратковременные властелины уже обреченного на

гибель мира. Ибо всего только 30 или 40 лет длится героиче-

ская эпоха этих крупных гениев наглости и мистического ак-

терства в Европе, а затем она изживает себя через наиболее за-

конченный свой тип, наиболее совершенный свой идеал — по-

истине демонического авантюриста. Ибо Наполеон действует

всерьез там, где эти мелкие шарлатаны только играли, он ве-

личавым жестом захватывает то, чем они только лакомились и

к чему лишь притрагивались. В его лице авантюризм прони-

кает из княжеских передних в тронный зал; он завершает и

тем самым заканчивает восхождение преступного к высоте

власти: в его единственной фигуре авантюризм на короткий

час мировой истории надевает себе на голову корону Европы.

II

Театр в небольшом столичном городе. Певица только что

закончила блестящей фиоритурой свою арию, аплодисменты

посыпались градом, и теперь, во время начинающихся посте-

пенно речитативов, напряженное внимание ослабевает. Фран-

ты навещают ложи, дамы рассматривают друг друга в лорне-

ты, едят серебряными ложечками локомые желе и апельсин-

ный шербет: нужды нет, что Арлекин тем временем выкидыва-

ет на сцене свои гротески с пируэтирующей Коломбиной.

Но вдруг все взоры с любопытством устремляются к за-

поздавшему незнакомцу, который смело и вместе с тем не-

брежно входит в партер с непринужденностью настоящего

знатного человека. Атлетическая фигура разодета пышно и бо-

гато, бархатное платье пепельного цвета раскрывается над

изящно вышитым брокатным жилетом и драгоценными кру-

жевами, золотые петлицы оттеняют темные складки пышной

одежды от самых пряжек на брюссельском жабо и вплоть до

шелковых чулок Рука небрежно несет нарядную шляпу с бе-

лым пером; тонкий, сладкий запах розового масла или ново-

модной помады исходит от знатного незнакомца, который;

равнодушно следует через весь партер до первого ряда и бес-

печно прислоняется там к барьеру, надменно опирая покры-

тую перстнями руку на усыпанную драгоценными камнями

шпагу английской стали. Словно не замечая обращенного на

него всеобщего внимания, он поднимает золотой лорнет, что-

бы с деланным равнодушием оглядеть ложи.

А тем временем из ряда в ряд по креслам легким шушука-

нием передается любопытство провинциального городка: кто

это — князь, богатый иностранец? Головы сближаются, почти-

тельное перешептывание имеет предметом обрамленный ал-

мазами орден, который болтается у него на груди на ярко-

красной ленте, настолько осыпанный блестящими камешка-

ми, что никто уже не узнает эту дрянную дешевку — Шпорный

Крест папы римского. Певцы на сцене сразу чувствуют, что

внимание отвлечено в другую сторону; речитативы льются не-

связно, а танцовщицы, вышмыгнув из-за кулис, высматрива-

ют поверх скрипок и виол, не занесло ли им счастье герцога-

толстосума на прибыльную ночь.

Но прежде чем все эти сотни людей в зале успели разгадать

загадку этого незнакомца и определить его происхождение,

женщины в ложах заметили уже в смущеньи нечто другое: не-

обычайную красоту этого неизвестного мужчины, красоту и

поразительную мужественность. Его рослая фигура дышит

мощью, плечи квадратны, мясистые и мускулистые руки цеп-

ки, во всем напряженном, стальном мужском теле ни одной

изнеженной линии, так стоит он перед ними, слегка наклонив

голову, словно готовый ринуться бык. В профиль его лицо на-

поминает римскую монету, настолько резко и чеканно выде-

ляется каждая отдельная черта на темной меди этой головы.

Из-под каштановых, любовно завитых и причесанных искус-

ной рукой камердинера волос прекрасной линией вырисовы-

вается лоб, которому мог бы позавидовать любой поэт, нос из-

гибается дерзким, смелым .крючком, под крепкой костью под-

бородка выпукло поднимается кадык в два ореха величиной:

положительно, каждая черта этого лица дышит напором и по-

бедной решимостью. И. только губы, очень алые и чувствен-

ные, изгибаются, мягкие и влажные как мякоть граната, от-

крывая белые ядра зубов.

Теперь красавец медленно обращает профиль к темному

зрительному залу, под ровными, округлыми густыми бровями

из черных зрачков сверкает нетерпеливый и беспокойный

взор, быстро перескакивая от одной точки к другой. Так насто-

ящий охотник высматривает добычу, готовый одним прыж-

ком броситься на намеченную жертву. Но пока что — взор этот

только мерцает, не загорелся еще ярким пламенем, а медленно

ощупывает ряды лож и, минуя мужчин, оглядывает, как про-

дажный товар, женщин. Незнакомец рассматривает их одну за-

другой, выбирая, как знаток, и чувствуя, что и они рассматри-

вают его; при этом слегка приоткрываются сластолюбивые гу-

бы, и зарождающаяся улыбка этого сочного рта южанина те-

перь впервые обнаруживает белоснежную, сытую, чувственную

челюсть. Пока эта улыбка еще не имеет в виду какую-либо од-

ну женщину, пока она еще обращена ко всем — к женщине как

таковой. Но вот он приметил в одной из лож знакомую: его

взор сразу становится сосредоточенным; бархатный и вместе с

тем искрящийся блеск сразу заливает глаза, которые только

что глядели нагло-вопрошающе, левая рука отделяется от

шпаги, правая хватает тяжелую шляпу с перьями, и так он

подходит к ней, с еле уловимым приветом на устах. Мускули-

стая шея грациозно сгибается для поцелуя над протянутой ру-

кой, он тихо говорит ей что-то. И по смятению и смущению

дамы ясно заметно, как нежно и томно звучит для ее слуха

этот певучий голос; затем она оборачивается и представляет

незнакомца своим спутникам: «шевалье де Сейнгаль». Покло-

ны, церемонии, учтивости, гостю предлагают место в ложе, от

которого он скромно отказывается; обмен любезностями пере-

ходит, наконец, в беседу.

Постепенно Казанова возвышает голос, направляя слова

через головы окружающих. Он по-актерски придает гласным

мягкую певучесть, а согласным— ритмическую раскати-

стость. И все слышнее раздается его голос из рамок ложи,

громкий и настойчивый, ибо он хочет, чтобы насторожившие-

ся соседи слышали, как остроумно и свободно разговаривает

он по-французски и по-итальянски, как ловко цитирует Гора-

ция... Как бы невзначай кладет он руку в перстнях на барьер

ложи таким образом, чтоб издалека можно было видеть доро-

гие кружевные манжеты и, прежде всего, блеск громадного со-

литера на его пальце. Теперь он предлагает кавалерам из усы-

панной алмазами табакерки мексиканский нюхательный та-

бак «Мой друг, испанский посланник, прислал мне его вчера с

курьером», доносятся его слова в соседнюю ложу, а когда один

из кавалеров вежливо восхищается миниатюрой на табакерке,

он бросает небрежно, но достаточно громко, чтобы его слова

распространились по залу: «Подарок моего друга и милости-

вого государя, кельнского курфюрста».

Так он болтает, по-видимому, совершенно небрежно; одна-

ко, рисуясь, хвастун в то же время зорко следит глазами хищ-

ной птицы за производимым им впечатлением. Да, все заняты

им, он ощущает на себе любопытство женщин, чувствует, что

вызвал внимание, изумление и восхищение, и все это придает

ему еще больше смелости. Ловким маневром он перебрасыва-

ет разговор в соседнюю ложу, где сидит фаворитка герцога, и

благосклонно— он это чувствует— слушает его прекрасную

французскую речь. И с почтительным жестом, рассказывая о

какой-то красавице, он рассыпает перед ней галантности, ко-

торые она принимает с ответной улыбкой. Теперь его друзьям

не остается ничего другого, как представить шевалье высоко-

поставленной даме. И дело уже в шляпе. Завтра он будет обе-

дать с высшими представителями города; завтра вечером он в

одном из дворцов предложит устроить маленькую игру в фара-

он и будет обирать их, завтра ночью он будет спать с одной из

этих блестящих, раздетых в своих платьях женщин — и все это

благодаря своей отважной, уверенной и энергичной хватке,

своей воле к победе и мужественной, открытой красоте смуг-

лого лица, которые дали ему все: улыбку женщин и солитер на

пальце, усыпанную бриллиантами часовую цепочку и золотые

петлицы, кредит у банкиров и дружбу дворян и то, что пре-

краснее всего: свободу в бесконечном многообразии жизни.

Тем временем примадонна приготовилась начать новую

арию. Казанова, уже приглашенный обвороженными его свет-

ским разговором кавалерами, уже милостиво позванный к ут-

реннему приему фаворитки, возвращается, после глубокого

поклона, на свое место, садится и, опираясь левой рукой на

шпагу, склоняет красивую голову, чтобы, как знаток, слушать

пение. За его спиной, из ложи в ложу, из уст в уста, шепотом

несутся любопытный вопрос и ответ: «Шевалье де Сейнгаль!».

Подробностей о нем не знает никто, — ни откуда он пришел,

ни чем он занимается, ни куда направляется; но имя его жуж-

жит и гудит по всему темному и любопытному залу, забрасы-

вается, танцуя, как невидимое, мелькающее пламя, наверх на

сцену, к охваченным таким же любопытством певицам. И

вдруг маленькая венецианская танцовщица заливается сме-

хом: «Шевалье де Сейнгаль? Ах, этот обманщик! Да ведь это

же Казанова, сын Буранеллы, маленький аббат, который пять

лет тому назад ловко украл девственность у моей сестры, —

придворный шут старика Брагадина, хвастун, дрянчуга и аван-

тюрист!» Но она, по-видимому, не слишком возмущена его

проделками, ибо из-за кулис она подмигивает ему, как старо-

му знакомому, и многозначительно подносит кончики паль-

цев к губам. Он замечает это, узнает ее, улыбается и быстро со-

ображает, что она не испортит ему игры со знатными дурака-

ми, а предпочтет поспать с ним сегодня ночью.

III

Последние дни старого авантюриста

1797 — 1798 год. Кровавая метла революции вымела вон

галантный век, головы христианнейшего короля и королевы

лежат в корзине гильотины, и десять дюжин принцев и князь-

ков, совместно с венецианскими инквизиторами, прогнаны к

черту маленьким корсиканским генералом. Европа читает уже

не «Энциклопедию», Вольтера и Руссо, а отрывистые бюллете-

ни с театра военных действий, не слушает больше итальянских

арий, а трепещет перед пушками. Великий Пост навис над Ев-

ропой, — карнавалам и рококо наступил конец, нет больше

кринолинов и пудреных париков, серебряных пряжек на туф-

лях и брюссельских кружев; никто не носит больше бархатного

платья — оно сменилось мундиром и бюргерской одеждой.

Но, странно, — кто-то забыл о времени. Это какой-то пре-

старелый человечек там, на севере, в самом темном закоулке

Богемии. Как рыцарь Глюк в легенде Гофмана, как какая-то

цветистая птица, старик в бархатном жилете с позолоченными

пуговицами, в вылинявшем и пожелтевшем кружевном ворот-

нике, шелковых чулках с узорчатыми подвязками и в пара-

дной шляпе с белым пером, спускается тяжелой поступью сре-

ди белого дня из замка Дукс по неровной булыжной мостовой

в город. По старому обычаю смешной старик еще носит косу,

хотя она и напудрена плохо (нет больше лакеев!), а дрожащая

рука важно опирается на старомодную трость с золотым на-

балдашником, какие носили при королевском дворе в лето

1730... Да, это Казанова или, вернее, его мумия, он все еще

жив, этот старый авантюрист, несмотря на нужду, заботы и си-

филис. Кожа стала пергаментной, крючковатый нос выступает,

как птичий клюв, над дрожащим, слюнявым ртом, густые бро-

ви поседели и стали щетинистыми; все это дышит уже за-

тхлым запахом старости и тления, высыханием в желчи и

книжной пыли. В одних только глазах, черных, как смола, еще

живет былое беспокойство, остро и зло выглядывают они из-

под полузакрытых век. Но он недолго смотрит по сторонам, он

только сердито брюзжит и ворчит про себя, ибо находится в

дурном настроении. Да, Казанова никогда уже не бывает в духе

с тех пор, как судьба выбросила его на эту богемскую свалку. К

чему поднимать глаза— каждый взгляд был бы слишком

большой честью для этих глупых ротозеев, этих широконосых

немецко-богемских картофельных рож, которые никогда не

высовывают носа дальше деревенской грязи и даже не выпол-

няют своего долга приветствовать его, шевалье де Сейнгаля,

который в свое время всадил пулю в живот польскому гофмар-

шалу и получил из собственных рук папы римского Золотые

Шпоры. Но еще досаднее то, что и женщины уже не уважают

его больше, а прикрывают руками рот, чтобы сдержать раска-

ты громкого деревенского хохота. И им есть над чем посме-

яться, ибо служанки рассказали попу, что старый греховодник

охотно залезает им рукой под юбки и на своем тарабарском

языке шепчет в уши всякие глупости. Но все же, эта чернь все-

таки лучше, чем проклятая лакейская сволочь, на произвол ко-

торой он отдан дома, эти «ослы, пинки которых он вынужден

переносить», — и больше всего — от домоправителя Фельткир-

хиера и его присного Видерхольта. Канальи! Вчера они опять

нарочно пересолили ему суп и сожгли макароны, они вырвали

его портрет из изокамерона и повесили его в отхожем месте,

они осмелились, эти негодяи, поколотить маленькую собачку

с черными пятнами, Мелампигу, подаренную ему графиней

Роггендорф, только за то, что прелестный зверек отправил ес-

тественную потребность в комнатах. Ах, куда удалились те зо-

лотые времена, когда можно было просто посадить в колодки

подобную лакейскую сволочь и переломать ей ребра вместо

того, чтобы терпеть подобную наглость! Но нынче из-за этого

Робеспьера хамье подняло голову, проклятые якобинцы изга-

дили всю эпоху, и сам ты уже только старый, бедный беззубый

пес. Что толку сетовать, ворчать и брюзжать целый день, луч-

ше всего наплевать на весь этот сброд, подняться наверх, в

свою комнату, и читать Горация.

Но сегодня нет места всем этим печальным размышлени-

ям, — мумия торопливо бегает по комнатам, как подергивае-

мая марионетка. Она облеклась в старое придворное платье,

прицепила орден и хорошенько почистилась щеткой, чтобы

удалить малейшую пылинку. Ибо господин граф дали знать,

что приедут сегодня, их милость своей персоной прибудут из

Теплица и привезут с собой принца де Линя и еще несколько

благородных господ; за столом они будут беседовать по-фран-

цузски, и завистливая лакейская банда, скрежеща зубами, дол-

жна будет прислуживать, подавать ему тарелки, сгибаясь в три

погибели, а не швырять ему на стол, как вчера, перепорченные

и изгаженные объедки, как бросают кость собаке. Да, сегодня,

во время обеда он будет сидеть за большим столом вместе с ав-

стрийскими кавалерами, умеющими еще ценить утонченный

разговор, и почтительно слушать философа, которого изволил

уважать сам Вольтер и которого когда-то удостаивали своего

внимания императоры и короли. «А как только дамы удалятся,

господин граф и господин принц, вероятно, самолично попро-

сят меня прочесть им что-нибудь из известного манускрип-

та, — да, попросят, господин Фельткирхнер, поганая рожа вы

этакая, — высокорожденный господин граф Вальдштейн и гос-

подин фельдмаршал принц де Линь будут просить меня, что-

бы я опять прочел им отрывок из моих любопытнейших при-

ключений... И я это, может быть, и сделаю — может быть —

ибо я ведь не слуга господина графа и не обязан слушаться его,

я не принадлежу к лакейскому сброду, я — гость и библиоте-

карь и стою с ними на равной ноге, — ну, да вы ничего этого не

понимаете, якобинская сволочь!.. Но парочку анекдотов я все

же им расскажу, черт возьми! Парочку анекдотов в восхити-

тельном жанре моего учителя, господина Кребильона, или па-

рочку венецианских — с перцем и солью; ведь мы, дворяне, бу-

дем между собой и мы хорошо разбираемся в оттенках. Они

будут смеяться и пить черноватое крепкое бургундское вино,

как при дворе Его христианнейшего Величества, будут беседо-

вать о войне, алхимии и книгах, а прежде всего — слушать пас-

сказы старого философа о светских делах и о женщинах».

Возбужденно шмыгает по отпертым залам маленькая, ста-

рая, высохшая злая птица, с глазами, ссеркающими злобой и

отвагой. Вытирает обрамляющие орденский крест стразы (на-

стоящие камни уже давно проданы английскому жиду), тща-

тельно пудрит волосы и упражняется перед зеркалом (с этими

невежами забудешь всякие манеры!) в старомодных реверан-

сах и поклонах, какие были приняты при дворе Людовика XV.

Правда, спина уже порядочно хрустит: не безнаказанно тряс-

лась старая тачка семьдесят три года во всех почтовых каретах

вдоль и поперек Европы, а женщины стоили ему бог знает

сколько силы! Но там, наверху, в башке — там, по крайней ме-

ре, еще не испарилось остроумие, он еще сумеет позабавить

этих господ и придать себе весу в их глазах. Круглым и замыс-

ловатым, немного дрожащим почерком переписывает он на

чуть-чуть шершавом листе дорогой бумаги приветственные

стишки на французском языке для принцессы де Рекке и

разрисовывает буквы высокопарного посвящения на своей

новой комедии для любительского театра: «Да, даже здесь, в

Дуксе, мы еще не разучились держать себя подобающим обра-

зом!»

И, действительно, когда, наконец, подкатывают кареты, и

он, сгорбившись, сходит вниз по крутым ступеням, тяжело

ступая своими скрюченными ногами, — господин граф и его

гости небрежно бросают слугам шапки, плащи и шубы, но его

они обнимают по дворянскому обычаю, представляют незна-

комым господам в качестве прославленного шевалье де Сейн-

галя, превознося его литературные заслуги, и дамы польщены

видеть его рядом с собой за столом.

Блюда еще не убраны, трубки еще идут вкруговую, а принц

уже справляется — совсем как он предвидел — об успехах бес-

примерно увлекательной истории его жизни, и кавалеры и да-

мы в один голос просят его прочесть им главу из этих мемуа-

ров, которые, несомненно, приобретут громкую известность.

Как отказать в каком-либо желании любезнейшему графу, его

милостивому благодетелю? Господин библиотекарь поспешно

взбирается наверх, в свою комнату, и берет из пятнадцати фо-

лиантов тот, в который он уже предусмотрительно вложил

шелковую ленту: главный, наиболее выдающийся эпизод —

один из немногих, который не должен чуждаться присутствия

дам, — рассказ о его бегстве из свинцовых карцеров Венеции.

Kajc часто и кому только не читал уже он эту несравненную

авантюру: курфюрстам баварскому и кельнскому, в кругу анг-

лийских дворян и при варшавском дворе, но пусть они увидят,

что Казанова умеет рассказывать иначе, нежели этот скучный

прусса'к, господин фон Тренк, из-за приключений которого те-

перь поднимают столько шуму. Ибо он недавно вставил в рас-

сказ несколько новых эффектов — чудесные неожиданные ос-

ложнения, — и в конце — великолепную цитату из божествен-

ного Данте. Бурные аплодисменты награждают его за чтение,

граф обнимает его и при этом левой рукой тайно сует ему в

карман сверток дукатов, которые ему, черт возьми, приходятся

весьма кстати, ибо если его и забывает весь мир, то кредиторы

преследуют его даже и здесь.

Но, увы, на другой день лошади уже нетерпеливо звякают

сбруей, кареты ждут у ворот, ибо высокие особы уезжают в

Прагу, и хотя господин библиотекарь и делал трижды тонкие

намеки на то, что у него в Праге много неотложных дел, его

все-таки никто не берет'с собой. Он вынужден остаться в ог-

ромном, холодном, с гуляющими сквозняками, каменном

ящике Дукса, отданный в руки наглого богемского сброда —

лакеев, которые, едва только улеглась пыль за колесами госпо-

дина графа, опять начинают свое нелепое зубоскальство, рас-

тягивая рот до ушей. Всюду одни варвары, нет больше никого,

кто умел бы разговаривать по-французски и по-итальянски об

Ариосто и Жан-Жаке, невозможно же вечно писать письма

этому заносчивому, погрязшему в деловых актах жеребцу —

господину Опицу в Часлове, или тем немногим милостивым

дамам, которые еще удостаивают его чести переписываться с

ним. Затхло и сонно скука, как серый дым, снова ложится над

необитаемыми комнатами, и забытый вчера ревматизм с уд-

военной свирепостью дергает ноги. Казанова угрюмо снимает

придворное платье и надевает на мерзнущие кости толстый ту-

рецкий шерстяной халат, угрюмо подползает он к единствен-

ному приюту воспоминаний — письменному столу, очинён-

ные перья ждут его рядом с кипой больших белых листов, в

ожидании шелестит бумага. И вот он, вздыхая, садится и дро-

жащей рукой — благодатная, подстегивающая его скука! —

продолжает писать историю своей жизни.

Ибо за этим иссохшим лбом, за этой мумифицированной

кожей, живет, как белое ядро ореха за костяной скорлупой, све-

жая и цветущая гениальная память. В этом маленьком кост-

ном пространстве между лбом и затылком сохранилось еще

нетронуто и точно все, чем когда-то алчно завладевали в тыся-

чах авантюр эти сверкающие глаза, эти широко дышащие ноз-

дри, эти жесткие, жадные руки, — и распухшие от ревматизма

пальцы, которые водят гусиным пером в течение тринадцати

часов в день («тринадцать часов, а они проходят для меня, как

тринадцать минут!»), еще помнят о всех атласных женских те-

лах, которые они когда-то с наслаждением ласкали. На столе в

пестром беспорядке лежат пожелтевшие письма этих прежних

возлюбленных, записки, локоны, счета и сувениры — и как над

потухшим пламенем еще серебрится дым, так из поблекших

воспоминаний подымается ввысь невидимое облако нежного

благоухания. Каждое объятие, каждый поцелуй — «le plaisir de

se souvenir de ses plaisirs». «Наслаждение вспоминать свои наслаждения» (франц.).

Глаза старого ревматика блестят, губы дрожат от увлече-

ния и возбуждения, он шепчет вновь придуманные слова и на-

половину воскресшие в памяти диалоги, невольно подражая

былым голосам, и сам смеется собственным шуткам. Он за-

бывает еду и питье, бедность и несчастье, унижение и бесси-

лие, все злополучие и всю отвратительность старости, забавля-

ясь в мечтах перед зеркалом своих воспоминаний. По его зову

перед ним встают улыбающиеся тени— Анриетта, Бабетта,

Тереза, — и эти, вызванные им к жизни духи дают ему, может

быть, больше наслаждения, чем пережитая когда-то действи-

тельность. И так пишет он и пишет, без устали, вновь пережи-

вая, с помощью пера и пальцев, былые авантюры, бродит взад

и вперед, декламирует, смеется и не помнит себя больше.

Перед дверью стоят чурбаны-лакеи и перекидываются гру-

быми шутками. «С кем он забавляется там, в комнате, этот

старый французский дурак?» Смеясь, они указывают пальца-

ми на лоб, намекая на его чудачество, с шумом спускаются

вниз, к попойке, и оставляют старика одного в его светелке.

Никто на свете не помнит о нем больше— ни близкие, ни

дальние. Живет он, старый сердитый ястреб, там, на своей

башне в Дуксе, как на вершине ледяной горы, безвестный и за-

бытый, и когда, наконец, на исходе июня 1798 г., разрывается

старое дряхлое сердце, и жалкое, когда-то пламенно обнлмае-

мое сотнями женщин тело зарывают в землю, для церковной

книги остается неизвестной его настоящая фамилия. «Каза-

ней, венецианец» — вносится в нее неправильное имя и «во-

семьдесят четыре года от роду» — неточный возраст: настолько

незнакомым стал он для окружающих. Никто не заботится о

его могиле, никому нет дела до его сочинений, забьпым тлеет

его прах, забытыми тлеют его письма, и забытыми странству-

ют где-то по равнодушным рукам томы его труда.

Как с хрипом внезапно останавливаются запыленные, за-

ржавелые часы с курантами, так в 1798 г. остановилась эта

жизнь. Но четверть века спустя она заявляет о себе снова.

Мир прислушивается, удивляется, изумляется, вновь охва-

ченный восхищением и возмущением: мемуары Казаковы

вышли в свет, и с тех пор старый авантюрист живет вновь —

всегда и всюду.