Джованни Джакомо Казанова

мемуары

И вот я в Эксе, в гостинице Трех Дофинов. Там я на-

шел испанского кардинала, отправлявшегося в

Рим на конклав для выбора нового папы, вместо

Рецоннико (Пия V), который только что скончал-

ся. Моя комната была отделена от комнаты Его

Святейшества только простой загородкой, так что я не пропу-

стил ни одного слова, сказанного в его комнате. Таким обра-

зом я сделался невидимым свидетелем сцены, разыгравшейся

между прелатом и его интендантом. Кардинал бранил интен-

данта за его жульничество. «Вы обращаетесь,— говорил он

ему, — с моими людьми, точно со скотом; все подумают, что

я — нищий. Что это значит? Здесь мы издерживаем вчетверо

меньше, чем в Испании».

—.Монсеньер, в этой стране нет никаких возможностей из-

держивать больше. Хорошая пища здесь дешева.

— В самом деле? При этих условиях хорошая пища должна

опротиветь.

—  Прикажете, чтобы я заставил хозяина требовать двой-

ную цену зато, что мы берем для вашего стола, роскошно сер-

вированного дичью, птицей, рыбой и прочим?

— В таком случае я требую, чтобы вы заказывали обеды во

всех местах, через которые мы будем проезжать; за них вы бу-

дете платить, но ими мы не будем пользоваться. Вы будете их

заказывать на двенадцать человек.

— Но нас только десять.

— Все равно. Кроме того, вы будете больше давать на чай

почтальонам. Вы им будете бросать по одному экю. Приходит-

ся краснеть, право. Помните также, что не должны принимать

сдачи с золотой монеты, данной вами. Хорошую репутацию

создаете вы мне своим жульничеством! В Мадриде, в Версале,

в Риме будут говорить, что кардинал де ла Серда — скряга.

Все испанские гранды — того же покроя. Кардиналу де ла

Серда в то время было лет шестьдесят от роду. Он был низкого

роста, с маленькими серыми глазками, с выдающимся носом,

смешной с виду. Благодаря его полноте, его можно было при-

нять за Санчо Пансу в кардинальском костюме.

Маркиз д'Аржан жил в окрестностях Экса в доме своего

брата, маркиза д'Эгиля, президента парламента. Он был изве-

стен своей дружбой с Фридрихом Великим благодаря своим

сочинениям, которых теперь уже никто не читает. Это был ста-

рец, почти впавший в детство, но все еще весьма чувствитель-

ный к земным наслаждениям. Истый эпикуреец, он проводил

дни безоблачные в объятиях актрисы Кошуа, на которой же-

нился. Если принять во внимание различие в условиях, этот

союз походил на союз Жан Жака Руссо с Терезой. Кошуа, хотя

и законная супруга, считала себя слугою старого маркиза. Бла-

годаря рекомендации, полученной мною от милорда маршала,

он принял меня отлично и представил меня своему брату. Ни-

когда еще не приходилось мне видеть двух человек настолько

различных по характеру и наклонностям, как эти два брата, и,

однако, их братская дружба была невозмутима. Ничто не за-

тмевало их дружбы, даже религиозные споры. Президент бьш

ханжа и до такой степени преданный приверженец иезуитов,

что его называли не иначе как «короткой сутаной». Маркиз

д'Эгиль говорил о своем брате всегда с чувством самой нежной

привязанности. Он оплакивал его грехи, жалел его ослепления,

рассчитывая на его раскаяние и моля небо об этом. Но добрый

президент удовлетворялся только пожеланиями, оставляя за-

боты и управление домом д'Аржану, который знал толк в этом.

Роскошный стол, концерты, любительские спектакли, все удо-

вольствия были к услугам гостей. За обедом ежедневно было

около тридцати человек приглашенных. Беседа самого лучше-

го тона, без насмешек, но и без ригоризма, хотя никогда не ка-

сались любви. Когда, случайно, маркиз затрагивал несколько

деликатный сюжет, дамы закрывали свое лицо, а домашний

духовник спешил дать другой оборот разговору. На первый

взгляд нельзя было принять этого духовника за то, что он был

в действительности — за иезуита. Он по внешности похож был

на галантного аббата, но известно, что «платье не составляет

еще монаха» (Phabit ne fait pas le moine). Я имел случай убе-

диться в этом. Меня расспрашивали о моем путешествии по

Испании, и я рассказал анекдот о скверно измалеванной ма-

донне в капелле San-Geronimo. Хотя мой рассказ был сделан в

самых умеренных выражениях, строгий духовник нахмурил

брови и прервал меня, спросив, как в Италии называется пи-

рог, который в это время подавали. «Una crostata, — отвечал

я, — однако я не сумею назвать вам те яства, из которых со-

ставлена начинка (beatilles, от слова beat— ханжа)».— Все

громко расхохотались, за исключением иезуита, при слове

beatilles. «Неприлично,— воскликнул он,— насмехаться над

выражением, которое относится к людям набожным». Потом,

благодаря легко понятной ассоциации идей, иезуит спросил

меня, кто из кардиналов, по моему мнению, будет избран па-

пой.

— Ганганелли; это единственный кардинал, находящийся в

монашестве.

— Почему же вы думаете, что святая коллегия изберет мо-

наха?

—  Это единственное средство удовлетворить требованиям

испанского правительства.

—  Вы говорите об уничтожении ордена иезуитов? Этого

никогда не достигнет мадридское правительство.

— Желаю этого, ибо я люблю иезуитов, моих учителей, но

боюсь, что они скверно .кончат. Во всяком случае, Ганганелли

будет папой также и по другой причине, которая, может быть,

покажется вам смешною, но которая, тем не менее, весьма

серьезна.

— По какой причине?

— Он — единственный кардинал, носящий парик, а вы со-

гласитесь со мною, что никогда еще у нас не было папы в па-

рике.

— Выбор святой коллегии всегда обусловливался важными

причинами. Может случиться, что большинство враждебно на-

шему ордену, но никогда папа не посмеет его уничтожить.

— Вы как будто забываете основной принцип вашего орде-

на.

— Потрудитесь мне напомнить его.

—  Принцип заключается в том, что папа— все и даже

больше.

При этом иезуит, весь красный от злости, встал из-за сто-

ла. Я только тогда догадался, что нажил себе нового врага. В

тот же вечер на замковом театре должен был быть Дан «Поли-

евкт», но я распрощался с обществом. Я бы на другой же день

уехал в Марсель, но один молодой поляк, по имени Шуслов-

ский, родственник маркиза д'Аржана, доставил мне различно-

го рода знакомства в Эксе. Мы весело провели вместе карна-

вал; я говорю: весело, забывая, что в Великом Посту я жестоко

поплатился за все эти удовольствия.

Спустя девять дней после вторника, на масленице, проспав

шесть часов, я проснулся совершенно больным. Болезнь быст-

ро развилась и достигла до такой степени, что окружающие

считали нужным призвать священника. Мое выздоровление

было продолжительным: неизвестная женщина, немолодая и

некрасивая, все время ухаживала за мной. Вознаграждая ее

деньгами, я спросил, кто прислал ее ко мне. «Ваш доктор», —

ответила она.

Через несколько дней я поблагодарил доктора за такую хо-

рошую сиделку.— «Она обманула вас,— сказал он,— я не

знаю ее». Моя хозяйка, которой я также говорил о сиделке, от-

ветила мне то же самое. Одним словом, эта женщина никому

не была известна. — Кто же прислал ее? Я это узнал только по-

сле моего отъезда из Экса.

Как только я выздоровел, я отправился на почту за письма-

ми. Одно из них, из Парижа, было от моего брата, в ответ на

мое письмо, в котором я говорил о приезде своем в Перпинь-

ян. Брат поздравлял меня с тем, как ловко я улизнул от убийц.

Он писал мне: «Слух о твоей смерти прошел и здесь; это было

мне сообщено одним из твоих лучших друзей, графом Мануч-

чи, служащим в венецианском посольстве».

Таким образом, благодаря этому промаху сам Мануччи

указывал на себя, как на двигателя всей этой мерзкой попыт-

ки. Этот милый друг слишком далеко подвинул свою месть, но

принялся за дело очень неловко. Когда впоследствии я встре-

тил его в Риме, я его стал упрекать в этом недостойном по-

ступке. Он нахально отрицал свое участие и настаивал на том,

что слух был сообщен ему из Барселоны.

С маркизом д'Аржаном я увиделся только перед самым

отъездом. У нас был разговор, тянувшийся три часа и посвя-

щенный исключительно его великому другу, королю прусско-

му. Я подарил маркизу экземпляры «Илиады» и «Энеиды».

«Илиада», обогащенная схольями Порфира, была редким эк-

земпляром, в богатом переплете. Д'Аржан в свою очередь no-

дарил мне собрание своих сочинений. Когда я его спросил: мо-

гу ли надеяться, что буду иметь полное их собрание, он отве-

тил мне:

— У вас есть все, что я написал, за исключением мемуаров,

относящихся до моей юности, — мемуаров, которые были

мною сожжены.

— Отчего?

— Оттого, что вследствие моей любви к правде я бы стал

смешным в глазах всех.

— А если мне, Казанове, придет охота когда-либо припод-

нять завесу, скрывающую мою жизнь, — что бы вы сказали?

— Я бы сказал вам, что вы напрасно это делаете: в подо-

бной публикации вы можете только раскаиваться. Человек, ко-

торый таким образом добровольно становится на подмостки,

рискует весьма многим. Не говоря уже о том, что его честь по-

стоянно страдает, он подвергается, кроме того, бесчисленным

оскорблениям своему самолюбию. Мемуары, в которых автор

не говорит всей правды, ничего не стоят, а кто посмеет сказать

ее?

— Я посмею.

—  Берегитесь; все ваши признания не пойдут на пользу

правде, следовательно и в пользу истинной нравственности; но

из них сделают оружие против вас. Похвалам, которые вы себе

будете расточать, не поверят, а все то худое, что вы скажете о

себе,— будет преувеличено. И кроме того, вы себе наделаете

множество врагов.

— Я многих не буду называть.

— Этим немного выиграете. Они будут угаданы, да и сами

они разве не узнают себя? Поверьте мне, не следует говорить о

«ебе, еще больше не следует делать себя героем книги и таким

образом становиться на пьедестал.

Убежденный в справедливости этих замечаний, я обещал

маркизу, что никогда не сделаю подобной глупости. И однако,

делаю ее ежедневно, в течение вот уже семи лет, даже больше: я

пришел к мнению, что обязан это сделать, как бы потом я в

этом ни раскаивался. Итак, я продолжаю писать, не теряя

втайне надежды, что история моей жизни не будет напечатана

и что, благодаря какой-нибудь случайности, я все это сожгу.

Если, однако, этого не случится, я прошу читателя простить

меня, вспомнив, что я принужден к этому всякими негодяями,

которые посещают замок Вальдштейн, в Дуксе, где я теперь

живу.

На другой день после праздника Тела Господня я уехал из

Экса в Марсель. Прежде, однако, чем говорить об этом путеше-

ствии, я должен сказать несколько слов о процессии, бывшей в

этот день в Эксе, подобно всем другим католическим странам.

Известно, что в этом торжестве все чиновные люди, духовные,

гражданские и военные, обязаны сопровождать святые таинст-

ва. Это бывает везде, но здесь замечательно то, что эта церемо-

ния сопровождается различными нелепыми сценами, которы-

ми увеселяют толпу. В одном месте вы видите кукол, одетых в

шутовской костюм и изображающих смерть, черта, первона-

чальный грех; они дерутся на улице. Визг, радостные возгла-

сы, шутки, гимны, вакхические припевы— все это образует

самый странный концерт. Никогда язычество в своих сатурна-

лиях не доходило до такого безобразия. Крестьяне собираются

на этот праздник со всех окрестностей. Святые дары несут

только в первый день года, и в этот-то именно день толпа уве-

селяется самым скандальным образом. Кто посмел бы вос-

стать против такого обычая, прослыл бы нечестивым. Один

член парламента убеждал меня в том, что такой праздник —

очень хорошее предприятие, ибо город наживет несколько сот

тысяч франков...

По приезде в Марсель первое лицо, которое я встретил в

гостинице, есть сестра Нины, синьора Скицци. Она оставила

Барселону вместе со своим мужем и намеревалась отправить-

ся в Ливорно.

— А ваша сестра тоже здесь? — спросил я.

— Нет, она пока в Барселоне, но ненадолго. Епископ не хо-

чет, чтобы она оставалась в городе; ей поэтому приходится

уезжать. Однако она немного обращает внимания на преследо-

вание епископа, зная, что любовь графа Риела последует за

нею повсюду.

—  И повсюду,— прибавил я,— она найдет возможности

разорять его.

— В ожидании этого она его и обесчестила в Испании.

— Нельзя, однако, предположить, чтобы ваша сестра нена-

видела графа, который пожертвовал ей всем, осыпал ее благо-

деяниями и обеспечил ей состояние.

— Ну, в этом вы ошибаетесь. Она небогата; у ней есть толь-

ко алмазы да разные безделушки. Что же касается чувства, то

сестра моя неспособна чувствовать благодарности к кому бы

то ни было. Она — сама неблагодарность: то, что я и мой муж

сделали для нее, только послужило нам во вред; он имел место;

она сделала так, что его прогнали. Но вы и сами знаете, что

можно ожидать от этого чудовища.

— Я только знаю, что со мной она была очень щедра.

— Ее щедрость была только напоказ; настоящей целью Ни-

ны было опозорить графа, и она достигла этого. Вся Барселона

знает, что вас пытались убить у ее дверей и что убийца умер от

раны, нанесенной ему вами.

— Но можете ли вы полагать, что Нина участвовала в этом

или по крайней мере, что она знала об этом заранее? Это не-

естественно.

— Да разве есть что-нибудь естественное в поступках этой

женщины? Но вот что я видела и слышала: всякий раз, как яв-

лялся граф, она расхваливала ваш ум и ваши манеры, с целью

унизить его. Граф, недовольный всем этим, много раз просил

ее переменить разговор. Нина всегда отвечала ему смехом. На-

конец, за два дня до события, граф, выведенный из терпения,

вышел, сказав, что даст вам урок вежливости. Когда вечером,

после вашего ухода, мы услыхали выстрел, Нина не обнаружи-

ла никакого волнения; она только сказала, смеясь: «Вот урок

вежливости!» Я ей заметила, что, вероятно, вы убиты. На что

она отвечала смехом, говоря, что ваша смерть только и может

вызвать смех. На другое утро она была в отличном расположе-

нии духа, когда слуга известил ее о вашем аресте. Она написа-

ла вашему хозяину записку, которой содержание тщательно

скрыла; вероятно, приказ доставлять все нужное вам в тюрьме.

— Увидала она графа в этот день?

— Он явился только на следующий день вечером.

Нина встретила его хохотом, иронически поздравила его с

успехом. «Эта мера, — прибавила она, — оградит кавалера от

нападений его врагов». Граф сухо отвечал ей, что ваш арест не

имеет ничего общего с ночным приключением. Когда весь го-

род узнал о том, что вас посадили в башню, все старались уз-

нать причину этого. Нина напрямик спросила об этом вице-

короля, который отвечал, что ваш паспорт подложный.

— Но если граф не участвовал в моем аресте, то кто донес

на меня?

— Пассано, потому что его посадили в одно время с вами.

Когда ваш паспорт был найден настоящим, Пассано был от-

правлен в Вену, с тем, вероятно, чтобы уберечь его от заслу-

женного наказания. В самый день вашего освобождения Нина

собиралась отправиться в оперу и вообразила, что вам запре-

щено всякое сообщение с нею, но уверяла, что если у вас хва-

тит смелости добраться до нее, то она с удовольствием убежит

с вами. Когда она узнала о вашем приезде во Францию, она все

рассказала вице-королю, который сделал вид, что ничего не

знает. Поблагодарите поэтому небо, что вы оставили эту ужас-

ную страну живы и здравы, ибо ваши отношения к Нине не-

пременно обошлись бы вам ценою жизни...

В Марселе меня ничего не удерживало; я уехал в наемной

карете прямо в Турин, через Антибы и Ниццу.

Мои туринские друзья встретили мое прибытие скверным

комплиментом: если верить им, я страшно постарел. Правда и

то, что мне было уже сорок пять лет; это обыкновенно возраст

успокоения, но для меня это все еще был возраст удовольствий

и деятельности. Я рассказал о моем проекте отправиться в

Швейцарию, чтобы приступить к печатанию на собственный

счет моего опровержения книги Амело. Все подписались на

сочинение: граф Лаперуз удержал за собой пятьдесят экземп-

ляров, за которые заплатил вперед. У него я познакомился с

кавалером Л..., английским посланником, очень милым человеком, богатым, известным гастрономом, и в этом качестве

всем симпатичным, и в особенности дорогим для одной бале-

рины, некой Карпиони.

Я недолго оставался в Турине и оттуда направился в Луга-

но. Типография этого города и управляющий ею пользовались

прекрасной репутацией; к тому же тут мне нечего было боять-

ся цензуры. Сейчас же после приезда я отправился к управля-

ющему г-ну Аньелли; мы условились насчет печатания.'В

шесть месяцев издание удачно было окончено и пущено в про-

дажу; все издание разошлось в один год. Главною моею целью

при составлении этого сочинения было примириться с госу-

дарственными инквизиторами в Венеции. Проскитавшись по

всей Европе, я ощутил весьма естественное желание увидеть

снова мою родину. Это желание по временам было так сильно,

что мне казалось невозможным жить в другом месте. «Исто-

рия Венеция» Амело была написана в духе враждебном вене-

цианцам; это было собрание самых грубых клевет с примесью

кое-каких ученых исследований. Сочинение читалось в тече-

ние восьмидесяти лет, и никто еще не подумал опровергнуть

его; правда и то, что венецианец, который бы взялся за это де-

ло, не получил бы на это позволения от своего правительства,

ибо наше отеческое правительство руководствуется правилом

ничего не позволять говорить о себе, ни в худом, ни в хорошем

смысле. Я осмелился обойти запрещение, уверенный, что рано

или поздно государственные инквизиторы будут благодарны

мне за смелость и исправят несправедливость, допущенную по

отношению ко мне.

В то время как я работал над этим сочинением, я удостоил-

ся визита начальника городской милиции. Лугано и его окре-

стности составляют часть тринадцати кантонов, но нравы,

обычаи, язык — там все итальянское, включительно до поли-

ции. Начальник полиции был очень любезен и предложил мне

свои услуги.

— Хотя вы иностранец, — сказал он, — но можете жить в

моем городе в полной безопасности; здесь вы найдете защиту

от ваших врагов, и в особенности от управителей Венеции.

— Я знаю, что мне нечего бояться, так как я нахожусь в

Швейцарии.

— Вам, конечно, известно также, что иностранцы, которые

любят пользоваться нашей защитой, должны уплачивать изве-

стную сумму ежемесячно или еженедельно.

— А если б они не стали уплачивать этого налога? — возра-

зил я.

— В таком случае, они не могут считать себя в полной без-

опасности.

— Что касается меня, то я считаю себя в полной безопасно-

сти; до тех пор, пока в этом отношении мое мнение не изме-

нится, я ничего не буду платить.

— Вы можете делать что вам угодно, но подумайте, что вы

во вражде с Венецианской Республикой.

Косвенная угроза, заключавшаяся в этой последней фразе,

не испугала меня; тем не менее, благоразумие требовало кое-

каких мер и я с этой целью отправился с визитом к военному

начальнику. Меня вводят — представьте себе мое удивление: я

вижу Г... и его красивую жену, которых я знал лет десять тому

назад в Салере. Г-жа... нисколько не постарела, и я увидел по ее

приему, что она не позабыла меня. Я рассказал Г... о попытке

начальника полиции. Он мне отвечал, что сделает ему строгий

выговор, что мне нечего бояться; одним словом, оставил меня

обедать и, прибавив, что должен отлучиться, просил посидеть

с его женой.

Мы сделали маленькую поездку на Боромейские острова —

великолепное жилище графа Фредерика Боромео, бывшего од-

ним из моих старинных друзей. Этот граф вел поистине цар-

скую жизнь, хотя был почти разорен. Я отказываюсь дать вам

понятие о красоте этих волшебных островов; мой рассказ по-

кажется сухим тем путешественникам, которые видали эту ро-

скошную действительность. Граф Боромео, хотя и очень ста-

рый, известный своим безобразием, все еще нравился женщи-

нам. Сады его дворца были переполнены молодыми красави-

цами, из которых некоторые, как мне говорили, были страстно

влюблены в моего старого друга.

Возвратившись в Турин, я нашел там письмо венецианца

Джироламо Джульяни, того самого, который по повелению

инквизиторов рекомендовал меня г-ну Мочениго. В этом

письме он горячо рекомендовал меня г-ну Берлендису, по-

сланнику Республики при сардинском правительстве. Этот

Берлендис славился как тонкий дипломат по той причине, что

любил развлечения. У него был открытый стол, и в его доме

существовал настоящий культ к прекрасному полу; весь талант

посланника заключался в том, что он отлично угощал; обык-

новенно от посланников не требуется ничего более; истинное

превосходство ума, знания, науки, простые вкусы, все подо-

бные качества презираются в дипломате, и мне известен не

один дипломат, который не пошел в гору, благодаря именно

этим качествам. Правительства желают иметь слепых, по-

слушных исполнителей. В этом отношении Венецианская Ре-

спублика могла быть вполне довольна Берлендисом, у которо-

го не было ни ума, ни характера, ни таланта.

Я сказал ему об издании моего сочинения, и он согласился

официально отправить его государственным инквизиторам.

Ответ, полученный им, был странный: секретарь грозного

трибунала сообщал ему, что отправил сочинение в суд и что

одно заглавие говорило уже о легкомыслии или злых намере-

ниях автора; в суде оно будет рассмотрено, а в ожидании этого

секретарь рекомендовал Берлендису наблюдать за мною и от-

казываться от всяких демаршей, которые могли быть истолко-

ваны так, что я нахожусь под его покровительством. Поэтому,

боясь компрометировать Берлендиса моим присутствием на

приемах у него, я бывал у него лишь по утрам — секретно. Гу-

вернером его сына был некто Андреис, корсиканский аббат,

довольно образованный человек. Это, как кажется, тот самый,

который живет теперь в Англии и который приобрел там боль-

шую известность благодаря своим сочинениям. Приблизи-

тельно в это же время одна французская модистка, любовница

графа Лаперуза, умерла, подавившись портретом своего лю-

бовника, который она проглотила в момент любовного экста-

за. По поводу этого трагического события я сочинил два соне-

та, которыми я и до сих пор еще очень доволен. Если бы я не

боялся слишком удлинить мои мемуары, я бы присоединил к

ним и эти пьесы в виде оправдательных документов; но я мало

забочусь о том, что называют литературной славой, и если мое

имя должно проникнуть в потомство, то этим я буду скорее

обязан моим поступкам, чем моим сочинениям.

Окончив мой труд, не имея никакой сердечной заботы,

бросив игру вследствие малых шансов на выигрыш и не зная,

куда деваться, я возымел мысль предложить свои услуги графу

Алексею Орлову, командовавшему русской эскадрой, стояв-

шей около Ливорно и предназначенной к отправке в Констан-

тинополь. Те из моих друзей, которым я сообщил о моем про-

екте, поспешили дать мне рекомендательные письма в Ливор-

но; я бы предпочел векселя, ибо я оставлял Турин с весьма ма-

лым количеством денег. Если бы экспедиция в Дарданеллы

была под начальством англичанина, то нет сомнения, что она

захватила бы проход, но граф Орлов не имел репутации моря-

ка. Может быть, читателю покажется странным, что я вообра-

зил, будто бы предназначен судьбой взять Константинополь. В

моем умственном возбуждении я вообразил себе, что русский

граф никогда не успеет этого сделать один; правда, что он по-

терпел неудачу, но в настоящую минуту я далеко не уверен, что

эта неудача была результатом моего'отсутствия.

Я проезжал через Парму и ужинал там у Дюбуа, директора

монетного двора инфанта, человека тщеславного до нелепости,

несмотря на весь его ум. Наше знакомство с ним было весьма

старинно. Я рассказал ему мои проекты. «Вот, — сказал я, —

письмо к графу Орлову, который с нетерпением ожидает меня,

и я спешу быть на месте, потому что, говорят, флот должен

выйти в море на этих днях». При этих словах Дюбуа, убежден-

ный, что имеет дело с важным государственным деятелем,

глубоко поклонился мне. Он сделал вид, что хочет говорить об

этой экспедиции, производившей тогда во всей Европе боль-

шой шум; но его дипломатическая осторожность заставила его

молчать. Тогда он начал говорить о своей собственной персо-

не. Я предчувствовал, что этот разговор не скоро кончится, но

так как он имел осторожность угостить меня отличным ужи-

ном, то я был терпелив. Он открывал рот с тем только, чтобы

говорить, я — чтобы есть; он смотрел на меня, а я не слушал

его. Его беседа, превратившаяся, следовательно, в простой мо-

нолог, касалась чуть не всех европейских монархов: он жало-

вался на всех них без исключения; в числе их находились даже

монархи, умершие лет пятнадцать тому назад; но у меня был

такой дьявольский аппетит, что я готов был проглатывать и не

такие анахронизмы. Помню, что он с чрезвычайной горечью

жаловался на министров Людовика XIV, который, говорил он,

отказал ему даже в стакане воды: это мне показалось стран-

ным, и действительно было странным. Этот стакан воды за-

ключался в ордене Св. Михаила, который был раздаваем, при-

бавлял он, всяким ослам.

— Конечно, — сказал я, — с вами поступили несправедли-

во, отказывая вам в нем.

За десертом, так как его жалобы прекратились, я присту-

пил к рассказу о моих неудачах; я жаловался на судьбу и не

скрыл от него моего безденежья; я нуждался в пятидесяти це-

хинах, и он великодушно предложил их мне. Этих денег я ему

никогда не отдавал и, вероятно, никогда не отдам; человек

предполагает, а Бог располагает!

В Ливорно я застал еще русский флот, удержанный небла-

гоприятными ветрами. Английский консул немедленно пред-

ставил меня графу Орлову, который жил в его доме. Он знавал

меня в Петербурге и любезно сказал мне, что будет очень рад

видеть меня у себя на палубе; он пригласил меня отправить на

корабль мои вещи, потому что хотел сняться с якоря при пер-

вом попутном ветре. Оставшись со мной один на один, консул

спросил меня, в каком качестве я намеревался сопровождать

адмирала.

— Это-то именно я бы хотел знать, прежде чем ехать, —

сказал я, — я принужден объясниться с графом по этому пунк-

ту.

Переговоры представляли некоторые трудности, но я люб-

лю определенные положения, и, чтобы выяснить свое положе-

ние, я прямо отправился к графу Орлову. Его Сиятельство был

занят и просил меня подождать одну минуту. Эта минута про-

должалась добрых два часа, к концу которых я вижу выходя-

щего из кабинета г-на Лольо, посланника польского в Вене-

ции. Я его знавал в Берлине.

— Что вы тут делаете? — спрашивает он.

— Ожидаю.

—  Может быть, аудиенции у адмирала? Он чрезвычайно

занят.

— Вот уже два часа, как я это замечаю.

Однако посетители менялись, и были принимаемы. Это

меня шокировало: не явно ли было, что для них адмирал не

слишком был занят?

Тем не менее мое терпение преодолело его злую волю. По-

сле моего четырехчасового ожидания в приемной он выходит,

сопровождаемый всей своей свитой, и при моей просьбе ауди-

енции, которой я ожидал с утра, он отвечает мне приглашени-

ем к обеду. Я был точен и занял место за его столом, где все се-

ли кто где мог. Я был очень шокирован числом приглашен-

ных, которых было почти вдвое больше, чем кувертов. Я пред-

видел минуту, когда мой сосед и я, мы принуждены будем есть

из одной тарелки. Никогда еще не был сервирован более пло-

хой обед. Вино отзывалось морской водой; блюда были испор-

чены. Разговор казался каким-то нелепым шаривари: тут мож-

но было услыхать все татарские наречия, на которых говорят

от Невы до Балканов. Орлов, для возбуждения аппетита при-

глашенных, кричал от времени до времени: «Кушайте же!» И

каждый глотал куски. Что же касается его самого, то он только

делал вид, что ест, будучи занят подчеркиванием некоторых

мест в письмах, читаемых им. За десертом принесли ром и

водку — напиток, благодаря которому его татарские глаза за-

блестели. После кофе граф отвел меня в амбразуру окна, и вот,

слово в слово, короткий разговор, бывший между нами.

— Ну, мой друг, ваши вещи отправлены на берег? Мы едем

завтра.

— Позвольте, граф, спросить вас, на какой пост вы меня

предназначаете?

— У меня нет никакого дела предложить вам. Вы последуе-

те за мною в качестве друга.

— Ценю эту любезность и считал бы за честь защищать ва-

ши дни с риском собственной смерти; но чем я буду вознаг-

ражден до и после экспедиции? Как бы ни почтили меня сво-

им доверием Ваше Сиятельство, я все-таки буду вне дела. Я не

желаю быть паразитом, который годится лишь на то, чтобы

увеселять вашу свиту своими рассказами. Я нуждаюсь в за-

нятии, за которое я бы получал известное определенное воз-

награждение и которое давало бы мне право носить вашу

форму.

— Невозможно, милый друг, куда я вас дену?

—  Испытайте меня и вы увидите. Я смел и энергичен; у

меня, может быть, найдутся кое-какие таланты, и я хорошо го-

ворю на языке той страны, куда вы отправляетесь.

— Решительно у меня нет места предложить вам.

— В таком случае, позвольте пожелать вам доброго пути; я

отправлюсь в Рим. Я бы желал, чтобы вы никогда в этом не

раскаялись. Объявляю вам, что без моего участия вы никогда

не попадете в Дарданеллы.

— Что это вы мне говорите? Что это: оракул или предска-

зание?

— И то, и другое.

— Ну, увидим, мой дорогой Калхас.

На другой день русская эскадра снялась с якоря. Что же ка-

сается меня, то я возвратился в Палермо, где я забыл свою не-

удачу в обществе отца Стреафико. Это тот самый монах, кото-

рый спустя года два приобрел епископство благодаря фокусу

столько же смелому, сколько опасному.

На похоронах отца Риччи, последнего начальника Стреа-

фико, этому последнему было поручено сказать надгробную

речь. Эта речь— горячий панегирик, написанный нервно,

страстно, ставил папу Ганганелли в необходимость или нака-

зать оратора или же дать блестящий пример умеренности, на-

граждая его за его ораторский талант. Святой отец остановил-

ся на этом последнем, и Стреафико был сделан епископом.

Впоследствии он и сам сознался мне, что, зная отлично чело-

веческое сердце и политические требования времени, он был

наперед уверен, что святой отец поступит именно так.

Стреафико каждый вечер собирал у себя молодых особ хо-

рошего общества, которых учил импровизации, и — странная

вещь для монаха! — он сопровождал их поэтическую прозу

звуками гитары. Таким образом он посвящал их искусству,

которым в таком совершенстве владела знаменитая Коринна,

которая спустя четыре года была увенчана в Капитолии — в

месте, прославленном величайшими поэтами Италии, полу-

чившими тут свои лучшие венки. Шум, произведенный в Ри-

ме этим ночным увенчанием, не прошел без горечи для этого

женского лауреата. Талант Коринны, как бы он ни казался ве-

ликим, был в сущности весьма второстепенный. Итальянские

импровизаторы, которых можно встретить толпами в италь-

янских городах, имеют язык условный и напыщенный, похо-

жий на настоящую поэзию так же, как медь похожа на золото.

Их вдохновение вполне фальшиво, их идеи, если случайно они

у них бывают, — плоски и издавна сделались достоянием тол-

пы. Что же касается до поэтических украшений, которыми они

наделяют эти идеи, то все это фальшиво и безвкусно. Но воз-

вратимся к Коринне и ее торжеству; сатира и шуточные стихо-

творения со всех сторон посыпались на нее. В этих излияниях

насмешек, не уважавших частную жизнь женщины, указыва-

лось в особенности на то, что строгое целомудрие, столь важ-

ное для ее пола, не принадлежало к числу добродетелей поэтес-

сы. Она бы могла обвинить своих грубых обвинителей в их не-

вежестве с большим правом, чем они обвиняли ее в нецело-

мудрии. К тому же все женщины, которые со времен Гомера

прославились в поэзии, не обязаны ли своей славой любви,

которая внушала им их песни? Без этой благодетельной стра-

сти, без этого энергического стимула, разгорячающего нашу

кровь, возбуждающего наши нервы и возносящего нашу душу,

слава этих женщин потухла бы вместе с их жизнью. Лучшая

часть славы, доставшейся на их долю, была дана им произве-

дениями их поклонников.

Накануне дня, назначенного на увенчание Коринны, были

найдены приклеенными у дверей храма, где должна была про-

исходить церемония, следующие стихи:

Arce in Tarpeia, Caio regnante, sedentcm

Nunquam vidit equum; Roma vidcbit equam.

Corinnam patres obscura nocte coronant.

Quid mirum? Tenebris nox tegit omne nefas.

Когда Калигула царствовал, его любимый конь не мог быть в Капито-

лии; теперешний Рим удостаивает этой чести кобылу. Для увенчания Корин-

ны наши сенаторы прибегают к мраку ночи. Не удивляйтесь, ибо ночь есть

покрывало, брошенное на все пороки.

Правда и то, что следовало ее увенчать днем или вовсе от-

казаться от этого торжества.

Выбрать ночь для этого было большою неловкостью. На

другой день появились новые стихи, еще более оскорбитель-

ные.

Corinnam patres turba plaudente coronant,

Altricem mcmores geminis esse lupam.

Proh scelust impuri redierunt soecla Neronis.

Indulge! scortis la urea serta Pius.

 Сенат увенчивает Коринну при аплодисментах черни; он вспоминает,

что в прежние времена волчица кормила близнецов — основателей Рима.

Времена позорные, напоминающие времена Нерона! Как! Святой отец увен-

чивает развратную женщину!

Этот скандал нанес ужасный удар папскому правительству;

всем стало ясно, что в будущем ни один поэт, достойный этого

имени, не будет иметь чести быть увенчанным в Риме, где эта

честь была оказана двум величайшим гениям Италии (Пет-

рарке и Тассо). Так как я уже начал цитировать, то позвольте и

еще привести стихи, приклеенные к дверям Ватикана.

Sacra fronde vilis frontem meretricula cingit;

Quis vatum tua nunc proemia, Phoebe, velit.

 Когда чело куртизанки обрамлено священным венцом, какой поэт,

Аполлон, станет искать твоих венков? (лат.)

Эти два скверных латинских стиха имеют достоинство до-

вольно верно выражать чувство общества того времени.

Наконец, к довершению скандала, в ту минуту, когда

взволнованная Коринна входила в залу, где ее ждали кардина-

лы и сенаторы, какой-то молодой аббат всунул ей в руку ка-

кую-то бумагу. Она взяла ее, краснея, и с большою благодар-

ностью, как будто бы дело касалось особенной почести. Стихи

по-прежнему были латинские, и кардинал Гонзаго перевел их

громким ясным голосом. Не буду цитировать оригинал; со-

вершенно достаточно одного перевода:

«Женщина! Отчего эта бледность на твоих ланитах? Ужас

заставляет тебя неуверенно ступать. Отчего дрожишь ты, входя

в Капитолий? Дочери Геликона аплодируют твоему триумфу;

что же касается Аполлона, то если его здесь нет, то можешь во-

скликнуть: Приап, прибеги ко мне на помощь!»

Бесстыдный и легкомысленный аббат исчез еще до чтения

этого послания. Коринна, краснея от стыда, оставила Рим сей-

час же после увенчания, и святой хранитель величественного

здания, аббат Пицци, на которого сыпались насмешки и сар-

казмы со всех сторон, заперся в своем доме, из которого не вы-

ходил в течение нескольких месяцев.