Статьи о русской живописи

ПРЕДИСЛОВИЕ К КАТАЛОГУ ПОСМЕРТНОЙ ВЫСТАВКИ В.В. ВЕРЕЩАГИНА

Верещагин был один из величайших художников XIX века. И таковым он стал не потому только, что обладал великим художественным талантом, а потому, что обладал великою душою. Его всего чаще причисляли к живописцам-«баталистам» и при этом признавали его самым оригинальным и самым замечательным из всех, существовавших до сих пор в мире баталистов. Но это прозвище самое неверное и всего менее к нему идет. Все его значение и все его достоинство состоит именно в том, что он не «баталист» и никогда им не был. Он всю жизнь художественною деятельностью всегда только протестовал против «батальной живописи» и баталистов и картинами своими постоянно доказывал, до какой степени и «батальная живопись» и «баталисты» * фальшивы, негодны и не должны существовать.

В детстве и отрочестве его ни семейство, ни воспитание не были в состоянии благодетельно повлиять на его направление и образ мыслей. Отец его и мать были люди недурные, но ничем не отличавшиеся от общей массы помещиков-крепостников прежнего нашего времени, и их вкусам и потребностям было совершенно чуждо все, относившееся к области знания и художества. Пребывание же в корпусах Александровском — малолетним — и Морском также ничего не способно было дать ему. О последнем Верещагин вспоминал впоследствии с ужасом и отвращением. Но натура его была здоровая, самостоятельная, всегда стремилась к свету и правде. Он образовал себя сам, вопреки всем внешним неблагоприятным обстоятельствам. Всего более помогла ему тогдашняя новая русская литература, оригинальная и переводная, полная новых, правдивых и глубоких веяний. Он громадно много читал тогда, с ненасытимою жадностью и интересом. Всего более на него оказывали влияние, во время его юношества, сочинения Бок-ля и Спенсера *, из русских — статьи Герцена, с которыми он познакомился в чужих краях, во время первого своего заграничного плавания, еще будучи в Морском корпусе. Подобно своему образованию, Верещагин сам устроил себе и свою судьбу. С самого детства он полюбил рисование и все годы учения в корпусах занимался им с необыкновенною ревностью; ко времени же его выпуска из Морского корпуса офицером эта любовь обратилась в такую горячую страсть, что он оставил морскую службу (несмотря на то что вышел из корпуса первым) и сделался свободным художником. Ему пришлось испытать при этом сильное сопротивление всего своего семейства, видевшего в этом лишь безумие и погибель.

Родители думали, что живопись могла быть для их сына разве только «развлечением». Но он мужественно поставил на своем.

Сделавшись свободным и ничем не стесняемым человеком, Верещагин пробовал заняться правильным учением своему искусству и проходить курсы. Но нигде он не оставался доволен тем преподаванием искусства, какое повсюду тогда существовало. В Петербурге, в рисовальных классах на Бирже, его сильно не удовлетворял педантский способ исполнения рисунка штрихами, к которому его принуждали; в Академии художеств его возмущало классическое направление и обязанность подражать знаменитым мастерам прежней эпохи, так что, в своем раздражении, он даже разрезал на куски и бросил в печку заданную ему Академией классическую картину: «Пенелопа и ее женихи»; в Париже, в классах у знаменитого живописца Жерома *, он встретился еще новый раз со своими врагами — классицизмом и требованием копировать со старинных знаменитых картин. Он от всего этого отказался и только с неутомимым мужественным упорством и рвением рисовал, а потом писал красками с натуры. Классное учение до того мучило его и выводило его из терпения, во Франции точно столько же, как и в России, что, уезжая из Парижа в 1865 году, он писал впоследствии про это время: «Я вырвался из Парижа точно из темницы и принялся рисовать на свободе с каким-то остервенением. Тому свидетель мой альбом, наполненный самыми тонкими и характерными рисунками, какие я когда-либо сделал».

Впоследствии Верещагин много раз приезжал в Париж, иногда долго проживал там, даже однажды устроил себе в окрестностях Парижа громадную мастерскую (с поворачивающимися по солнцу платформами) — он любил французскую жизнь, французскую природу, французские художественные удобства,— но на этом у него уже все было кончено со всем французским: со школой, с французским учением, с французским направлением, с французскими художниками. Он всегда проживал вблизи Парижа совершенным отшельником, ни к кому не ходил, ни с кем не водился, был далек от всех французских художников. Его натура и вкусы влекли его в совершенно другую сторону: на Восток, в среду живой, свежей, нетронутой природы, в среду народа вообще и в особенности в среду азиатских племен, еще не затронутых цивилизацией, живущих живописно и оригинально и окруженных великолепными остатками древности. Вместе с тем ему жадно хотелось увидеть собственными глазами войну, узнать, «что такое в самом деле война», про которую он так давно слышал и так много читал, но в правдивость рассказов о которой так мало верил.

После Парижа, сильный художественною мощью, которую он сам завоевал себе, Верещагин принялся за те сюжеты, к которым его тянуло и до которых раньше он еще не осмеливался прикасаться. Он стал писать картины, где главным действующим лицом являлся народ. В новгородском отцовском имении, стоявшем у реки, он принялся за картину «Бурлаки» (картина, однако же, к сожалению, не состоялась, уцелели одни превосходные этюды), на Кавказе нарисовал две серии этюдов с натуры, как материал для картин: «Духоборцы» и «Мусульманская религиозная процессия в Шуше» (эти картины также не состоялись). Во всех трех этих композициях с великою оригинальностью и силою выразилось стремление молодого художника изображать значительные сцены из жизни народа. Но великое, необыкновенное значение, оригинальность и мастерство этих великолепных этюдов остаются даже и до сих пор мало оцененными повсюду.

Бесчисленные другие этюды наполняют в это время альбомы и тетради Верещагина.   Он   продолжал   учиться — но   все   только   на  живой   натуре.

Двадцати пяти лет от роду Верещагин покинул Кавказ и поехал в Среднюю Азию, где у русских загорелась в 1867 году война. Он там остался надолго. Здесь тотчас же закипела горячая его художественная деятельность, начались оригинальные, высокие его создания. Но, как и в продолжение всей его жизни, потом эти произведения были у него двух разных родов: одни изображали военную жизнь, другие — мирную, гражданскую жизнь, и в обоих он представлял создания одинаково великие и глубокие. Обращать все внимание только на одни военные картины Верещагина — огромная ошибка, огромное заблуждение и односторонность. Самые разнообразные стороны народной жизни были одинаково доступны и драгоценны Верещагину для его изображений. Начиная с самых первых, среднеазиатских, картины его ярко доказывают это. С 1867 по 1873 год, что Верещагин пробыл в Средней Азии, у него одинаково высокими chefs-d оеиуге'ами являлись «Хор дуванов» и сцены: «После удачи» и «После неудачи», «Политики  в  опиумной  лавочке»   и   «Забытый»,   «Нищие  в  Самарканде» и «Нападают врасплох», «Молящийся мулла в мечети» и «Торжествуют» и т. д., и т. д. Талантливые, полные оригинальности создания его в обоих родах одинаково составляют его славу, а нашу национальную гордость.

Две лучшие, две самые необыкновенные по глубине выражения картины Верещагина — «Опиумоеды» и «Шпион», которого ведут на расстреляние.— также относятся к двум совершенно различным сторонам жизни, мирной и военной, и одинаково талантливы и потрясающи в своем трагизме.

Так-то, в продолжение всей его жизни, у Верещагина постоянно, всегда чередовались картины с сюжетами то военными, то мирными, гражданскими. После туркестанских картин, где война играла такую важную роль, следуют у него картины индийские, где война не играет никакой роли и везде являются только чудные изображения поэтических местностей, великолепных храмов и всяческих построек, бесчисленные изображения людей из всех слоев народа, духовенство, рабочие, факиры '. После картин болгарской войны, с ее поразительными военными сценами, у Верещагина являются картины с несравненными мирными, живописными сюжетами из природы и жизни палестинской; после картин наполеоновской войны (где с таким талантом в первый раз еще в Европе представлено бегство Наполеона у Березины) следует ряд картин с прекрасными, тихими видами Москвы, Ярославля, Северной Двины, Крыма, Кавказа, с массою характерных типов русских людей; после картин американской филиппинской войны — картины японские, полные, подобно картинам индийским, только мирных красот, японской изящной природы, света, красок и чудной архитектуры. Верещагин здесь как будто отдыхал от громадного предыдущего напряжения и страшной энергии, пошедшей на изображение военных и трагических сцен.

Много военного духа и элемента лежало в натуре Верещагина. Пробегая в памяти подробности его жизни, часто чувствуешь, что он по всей натуре был урожденный военный. От этого он с такою любовью и симпатией участвовал в военных делах, когда представлялась к тому надобность и случай: так было в Самарканде, в Болгарии, наконец в последние дни его жизни, на Дальнем Востоке. Конечно, ему хотелось, ему надо было видеть собственными глазами то, что должно было появиться потом в его военных картинах, но он тогда не ограничивался одной ролью зрителя, художника-наблюдателя, он ревностно и с увлечением скоро превращался сам в действующее лицо: стрелял, рубил, колол, как все самые коренные военные, и, мало признавая необходимость чинов и орденов для художника, всю жизнь с гордостью носил на груди крест святого Георгия , надетый на него генералом Кауфманом после безумно-отчаянной защиты им Самарканда от азиатских полчищ.

Но это были только увлечения страстного и бурного темперамента. Переходя от жизненной и индивидуальной практики в область художественного творчества, Верещагин становился другим человеком и делался апостолом мира, человечности, светлости душевной и благодатного благоволения. И эта нота была такая могучая, искренняя и глубокая, что неотразимо действовала, как яркая молния, на зрителя-мыслителя. Верещагин устроил на своем веку, начиная с 1869 года, выставок 20 своих картин, в разных краях Европы и Америки. Успех был везде громадный, ослепительный, ошеломляющий. Бесчисленные толпы народа со страстью и увлечением всегда наполняли эти выставки, а иногда добивались входа словно приступом и штурмом. Печать везде гремела гимнами в честь невиданному, оригинальному, великому живописцу и гениальному великодушному мыслителю. Высшие художники современной Европы признавали его мощь и неотразимое влияние. Лишь немногие отсталые консерваторы и рутинеры поднимали печальный вой и жалоб}' на дерзкого начинателя и старались убедить всех в его бездарности и негодности. Но таких людей оказывалось везде очень немного. К несчастью, надо признаться, что в нашем русском обществе их оказалось всего более, и в течение всех тридцати лет со времени появления у нас Верещагина очень значительное количество академиков, профессоров, литераторов и фельетонистов усердно стремилось доказать ничтожество и вредоносность Верещагина. Но никогда наша публика этого печального воя не слушалась и в истинном понимании великого русского живописца ни на единую йоту не уступала остальной Европе.

В художественной литературе и критике Верещагин также занимает одно из самых капитальных мест. По смелой, оригинальной правде и глубине воззрений он один из важнейших художественных критиков нашего времени. Его статьи о «реализме в искусстве», о «прогрессе в искусстве», первоначально появившиеся во французских и американских журналах и только гораздо позже в русских изданиях, несомненно, провели глубокую нарезку на уме всех искренне преданных искусству.

Внешний облик Верещагина превосходно и очень талантливо передан в небольшой статуэтке, вылепленной с натуры нашим скульптором И. Я. Гинцбургом. Верещагин представлен с великим одушевлением пишущим картину.