Полководцы

ПАВЕЛ  СТЕПАНОВИЧ  НАХИМОВ

Раздел: Русская история и культура

   За Альмой - Инкерман, за Инкерманом  -  Евпатория.  Армия  Меншикова  вне

Севастополя терпела поражение за поражением,  несмотря  на  все  упорство  и

храбрость войск.

   А в осажденном Севастополе Нахимов, Тотлебен,  Истомин  и  их  матросы  и

солдаты продолжали изумлять врага своей  невероятной  на  первый  взгляд  и,

однако, все крепнущей обороной.

   Петербург почти не присылал, несмотря на все мольбы, пороха и сухарей, но

снабдил Нахимова  новым  непосредственным  начальством  -  Остен-Сакеном,  а

Крымскую армию и  Севастополь  новым  главнокомандующим  -  князем  Михаилом

Дмитриевичем Горчаковым, переведенным сюда из Дунайской  армии,  которой  он

так неудачно до сих пор командовал.

   Некоторые свидетельства (не все) ставят эти два  назначения  в  причинную

связь с приездом в Крымскую армию двух великих князей.

   Николаю  Павловичу   показалось   почему-то   необходимым   отправить   в

Севастополь двух своих младших (и самых бесцветных и малоодаренных) сыновей:

Николая и Михаила. Неловким представлялось, что  во  французской  осаждающей

армии присутствует двоюродный брат Наполеона III, в английской - родственник

королевы герцог Кембриджский, а в русской никого  не  было  из  царствующего

дома.

   Великие князья приезжали дважды и путались без малейшего толка под ногами

защитников Севастополя от 23 октября до 3 декабря 1854 года и от  15  января

до 21 февраля 1855 года, когда благополучно отбыли снова уже безвозвратно, в

Петербург, к большому облегчению Тотлебена и Нахимова.

   Вследствие назначения (28  ноября  1854  года)  Остен-Сакена  начальником

гарнизона адмирал Нахимов оказался его подчиненным, что, конечно,  не  могло

не стеснять свободы действий адмирала. Нечего и говорить,  что,  несомненно,

присутствие великих князей, по сути дела, не могло не  отнимать  у  Нахимова

немало времени совершенно непроизводительно.

   Но великие князья  в  Севастополе  были  неудобством  скоропреходящим.  А

Остен-Сакен и Горчаков остались надолго и  благополучно  пережили  Нахимова,

хотя по возрасту  были  старше.  Но  оба  они  несравненно  осторожнее,  чем

Нахимов, вели себя  среди  свирепствовавшей  в  Севастополе  "травматической

эпидемии", как хирурги уже тогда стали называть войну.

   В кровавой и  неудачной  битве  24  октября  1854  года  под  Инкерманом,

предпринятой Меншиковым с целью отбросить союзников от  Сапун-горы,  Нахимов

не участвовал. Он мог только с полным недоумением и возмущением отнестись  к

тому, что главная роль в предстоящей битве была дана тому самому присланному

из Дунайской армии Данненбергу, которого М.Д. Горчаков  постарался  поскорее

сбыть с рук и одарить им Севастополь, после того как Данненберг проиграл  на

Дунае битву при Ольтенице исключительно  вследствие  своей  растерянности  и

полной военной бездарности. Любопытно, что и сам Меншиков оценивал  генерала

Данненберга вполне точно и считал "несчастьем"  такое  положение,  когда  бы

Данненберг даже временно стал командующим армией.

   Генерал Данненберг встретился накануне Инкерманского сражения с Нахимовым

и сказал адмиралу: "Извините, что я еще не был у  вас  с  визитом",  Нахимов

ответил: "Помилуйте, ваше превосходительство,  вы  лучше  бы  сделали  визит

Сапун-горе!"

   Но этим дело не  окончилось.  У  нас  есть  свидетельство,  что  все-таки

Данненберг не понял Нахимова,  вероятно,  приняв  его  слова  за  безобидную

шутку. Объехав,  как  всегда,  севастопольские  бастионы,  Нахимов  в  канун

рокового Инкермана  вернулся  к  себе  в  каюту  пришвартованного  к  берегу

корабля. И вдруг ему докладывают о  визитере:  генерал  Данненберг.  Тут  уж

Нахимов решил говорить  яснее:  "Ваше  превосходительство,  говорят,  что  к

завтрашнему дню у вас назначено большое  сражение?"  Данненберг  подтвердил.

"Как же это вы накануне сражения теряете  время  на  бесполезные  визиты?  -

сказал тогда адмирал своему гостю.  -  Неужели  вам  не  предстоит  никакого

распоряжения, не нужно ничего сообразить?"

   Нахимов сейчас же повез своего гостя к Истомину на обстреливаемый как раз

очень жестоко Малахов курган, что, по-видимому, не  предусматривалось  вовсе

программой визита, потому что Данненберг предпочел там  не  задерживаться  и

круто сократил посещение.

   Русские войска  сражались  в  день  Инкермана  превосходно,  несмотря  на

безобразные, хаотические, путаные распоряжения начальства; последнее  только

и спасло союзников от  разгрома;  по  утверждению  самих  же  французских  и

английских генералов, Данненберг с Меншиковым спасли в этот день  союзников.

"Мы  избежали  тогда   великой   катастрофы",   -   говорили   Мортанпрэ   и

Вобер-де-Жанлис, вспоминая об Инкермане в начале 1856 года.

   После Инкермана всякое  доверие  к  высшему  командованию  исчезло  бы  в

Севастополе, если бы оно было в наличности раньше.

   "Все очень хорошо, все идет порядочно, только пороху не бог весть сколько

и князь Меншиков изменник", - пишет саркастически и с раздражением полковник

Виктор Васильчиков своему другу. Но и он, скептик и желчный наблюдатель,  не

может нахвалиться солдатами и офицерами, и прежде  всего  героем  Нахимовым,

которого "матросы, обожавшие своего адмирала,  уже  успели  переименовать  и

называли за его совсем отчаянную храбрость "Нахименкой  бесшабашным",  чтобы

больше походило на матросскую фамилию. Им хотелось, чтобы он был уже  совсем

их собственный.

   "Нахименко бесшабашный" проделывал такие вещи, что просто  заражал  своим

настроением и офицеров, особенно молодых прапорщиков, и солдат, и  матросов.

Прапорщик Демидов с отрядом штуцерников поместился в дальнем  завале,  прямо

против англичан. Чтобы придать своим солдатам  куражу  и  доказать  им,  что

англичане штуцерные дурно стреляют, он вышел из завала и  прошел  мимо  всех

неприятельских траншей с левого  на  правый  фланг.  Затем  он  сделал  себе

папироску, стал ее курить,  потом  пошел  назад  под  прикрытие  завала.  Но

солдаты даже  и  не  нуждались  в  таких  примерах.  Не  сговариваясь  и  не

размышляя, часто целые партии предпочитали мучительную смерть плену.

   Нужно заметить, что Нахимов, сам  беспечно  подставляя  свою  голову  при

всяком удобном случае, категорически воспрещал своим подчиненным какое бы то

ни было бесполезное молодечество. У нас есть несколько тому свидетельств.

   Наиболее дельными и нужными людьми оказались, как  и  следовало  ожидать,

именно  те  морские  и  армейские  офицеры,  которые   протестовали   против

хвастовства и самохвальства. "А знаете, кто  у  нас  из  инженеров  заслужил

всеобщее уважение? Батовский, тот, который  всегда  кричал  против  войны  и

говорил, что шапками не закидаешь неприятеля и что долго с  ним  повозишься.

Он распорядителен и храбр. Пришлось  Нахимову  сказать  ему  в  первый  день

бомбардирования: господин офицер, я вас должен буду отправить на гауптвахту,

мы нуждаемся в инженерных офицерах, зачем же вы под  ядрами  стоите  и  сами

пушку наводите?

   И   в   качестве   помощника   начальника   Севастопольского    гарнизона

Остен-Сакена, и затем со 2 марта 1855 года в  качестве  начальника  порта  и

военного губернатора Нахимов и днем и ночью мелькал на  бастионах  именно  в

самых опасных, самых слабых пунктах,  распоряжаясь  всегда  умно,  всегда  с

глубоким знанием дела, отдавая приказы, контролируя лично их исполнение. И в

местное свое начальство, и в петербургское он совсем не верил. Переписки  он

терпеть не мог, а запросов министерства просто боялся.  В  это  время  Павла

Степановича можно  было  назвать  душой  обороны  -  он  постоянно  объезжал

бастионы, справлялся, кому  что  надо,  кому  снаряды,  кому  артиллерийскую

прислугу и прочее. И постоянно надо было торопиться, чтобы за ночь исправить

то, что разрушил неприятель.  Ночевал  где  придется,  спал  не  раздеваясь,

потому что собственную квартиру он отвел под лазарет для раненых,  а  личные

деньги адмирала шли на помощь отъезжающим семействам моряков. Для матросов и

солдат было большим нравственным  подспорьем  и  радостью  каждое  появление

Нахимова на их бастионе".

   Техническая оснащенность у неприятеля значительно превосходила нашу,  что

сказывалось на каждом шагу, в с этим ничего поделать было нельзя.

   Нахимов доносил Меншикову 16 февраля 1855 года: "В последние  дни,  после

заката солнца, когда в Севастополе наступает совершенная тишина  в  воздухе,

из траншей, раскинутых за  бастионом  Корнилова  неприятель  бросает  к  нам

конгревовы ракеты: вчера он выпустил до шестидесяти и, как казалось, с  трех

станков... Донося о сем  вашей  светлости,  имею  честь  присовокупить,  что

ракеты,  бросаемые  неприятелем,  преимущественно   разрывные,   с   сильным

зажигательным составом,  а  дальность  полета  простирается  до  двух  тысяч

сажен". Одна из этих ракет, пролетев пять верст, упала в Северную сторону  и

врылась в землю на три с половиной фута.

   По французским данным, эти ракеты били дальше: на 7 километров. А  у  нас

наибольшие  дальности  мортир  сухопутной  артиллерии  при  полных   зарядах

составляли от 997 до 1085 сажен, то есть немногим более двух верст.

   "Нахимов на военных советах настойчиво высказывался о необходимости вести

оборону, пока не перебьют всех моряков", в то время как  "Горчаков,  старик,

выживший из ума, чуждый флота, только чиновник, вступив в управление  армией

и видя большую потерю людей в  Севастополе,  задался  целью  на  свой  страх

бросить Севастополь. Отсюда трагизм осажденных", пишет в  своих  проникнутых

горечью черновых заметках участник обороны Ухтомский. Истомин был  вне  себя

от гнева, испытывая постоянные отказы и задержки, когда требовал средств  на

оборону. Но беспокойные люди вроде Истомина или Нахимова скоро умолкали, так

как долго на свете не заживались, в прямую противоположность хотя бы тому же

Д.Е. Остен-Сакену, который родился в год начала французской  революции  -  в

1789 году, прослужил на военной службе сряду семьдесят шесть дет, сподобился

умереть в 1881 году, девяноста двух лет от роду, и ни разу не был ни  ранен,

ни даже контужен, так как "смолоду  умел  беречь  себя  для  отечества"  (по

счастливой догадке пораженного  этим  фактом  автора  одной  некрологической

заметки об Остен-Сакене).

   В этом отношений Остен-Сакенам и Меншиковым  вообще  везло,  а  Нахимовым

нисколько  не  везло.  Впоследствии,  отмечу  кстати,  льстец  и   карьерист

Комовский, делавший карьеру  при  Меншикове  и  очень  хорошо  знавший,  как

относился Нахимов к князю и его клевретам, не мог скрыть  своей  радости  по

поводу гибели Нахимова. Комовский,  сообщая  о  смертельной  ране  Нахимова,

делится с Меншиковым одним своим мистико-религиозным открытием: оказывается,

само небо аккуратно  убирает  прочь  тех  адмиралов,  которые  непочтительно

относятся  к  князю  Александру  Сергеевичу.  "Странное  дело:  очереди  его

(Нахимова) я ждал, хотя поистине считал большой  утратой  его  потерю...  Но

ожидал потому, что по наблюдению заметил, что все  пессимисты  и  порицатели

вашей светлости как-то не сберегались судьбой". Вот  почему  после  Истомина

Комовский стал поджидать гибели Нахимова. Он мог бы привести еще и Корнилова

для полноты доказательств в пользу своего интересного  открытия,  не  говоря

уже о  десятках  тысяч  погибших  в  Севастополе  матросов  и  солдат,  тоже

порицавших "его светлость".

   2 марта 1855 года  Нахимов,  бывший  до  сих  пор  помощником  начальника

гарнизона,  был  назначен  командиром  Севастопольского  порта   и   военным

губернатором города Севастополя, а через пять дней его и защищаемый им город

постиг тяжелый удар: 7 марта,  когда  начальник  Корниловского  бастиона  на

Малаховом кургане адмирал  Владимир  Иванович  Истомин  шел  от  Камчатского

люнета к себе на Малахов курган, у него ядром оторвало голову.

   Смерть Истомина была тяжким ударом для обороны  Севастополя,  и  Нахимов,

снова вторя своей тайной мысли, которая, впрочем,  для  окружавших  его  уже

перестала быть тайной, говорил  о  могиле,  которую  "берег  для  себя",  но

уступает теперь Истомину. Он не желал пережить Севастополь и не  верил,  что

Севастополь устоит. Вот письмо, которым извещал Нахимов Константина Истомина

о гибели его брата:

   "Общий наш друг Владимир Иванович убит  неприятельским  ядром.  Вы  знали

наши дружеские с ним отношения,  и  потому  я  не  стану  говорить  о  своих

чувствах, о своей глубокой скорби при вести о его смерти. Спешу  Вам  только

передать об общем участии, которое  возбудило  во  всех  потеря  товарища  и

начальника, всеми любимого. Оборона Севастополя потеряла  в  нем  одного  из

своих главных деятелей, воодушевленного  постоянно  благородною  энергией  и

геройской решительностью: даже враги  наши  удивляются  грозным  сооружениям

Корнилова бастиона  и  всей  четвертой  дистанции,  на  которую  был  избран

покойный, как на пост, самый важный и вместе самый слабый.

   По единодушному желанию всех нас, бывших  его  сослуживцев,  мы  погребли

тело его в почетной и священной  могиле  для  черноморских  моряков,  в  том

склепе, где лежит прах незабвенного адмирала Михаила Петровича (Лазарева)  и

первая,  вместе  высокая  жертва  защиты  Севастополя  -  покойный  Владимир

Алексеевич (Корнилов). Я берег это место для себя, но решил уступить ему.

   Извещая Вас, любезный друг, об этом горестном для  всех  нас  событии,  я

надеюсь, что для Вас будет отрадной мыслью знать наше  участие  и  любовь  к

покойному Владимиру Ивановичу, который жил и умер  завидною  смертью  героя.

Три праха в склепе Владимирского собора  будут  служить  святынею  для  всех

настоящих  и  будущих  моряков  Черноморского  флота.  Посылаю   Вам   кусок

георгиевской ленты, бывшей на шее у покойного в день его  смерти:  самый  же

крест разбит на мелкие части. Подробный отчет о его деньгах  и  вещах  я  не

замедлю переслать к Вам".

   Четверка, которая  в  первое  же  бомбардирование  5  октября  1854  года

превратилась в тройку, теперь уменьшилась еще на одну единицу. За Корниловым

пал Истомин. И так же,  как  никто  со  стороны  не  заменил  Корнилова,  не

оказалось  равноценной  замены  и  Истомину.  Нахимову  и  Тотлебену  только

пришлось взять на себя еще одну добавочную нагрузку.

   Хрулев, Хрущев, Васильчиков, а главное, самое важное,  матросы,  солдаты,

землекопы - рабочие в своей массе - вот на кого, как и прежде, возлагал свои

надежды Нахимов. На таланты же нового главнокомандующего князя Горчакова  ни

они, ни Тотлебен никаких упований не возлагали.

   Горчаков знал, как не терпели солдаты и матросы  его  предшественника,  и

ему хотелось быть приветливее, ободрять людей на бастионах и в поле.  Но  он

не зал, как это делается. И как превозмочь одну досадную при этом трудность.

   Дело в том, что по-французски князь Горчаков объяснялся ничуть  не  хуже,

например, маршала Пелисье или Наполеона III, но вот как раз  именно  русский

язык ему не вполне давался, хоть брось, несмотря на  искреннее  и  давнишнее

желание  князя  Михаила  Дмитриевича  одолеть  это,  правда,   трудное,   но

безусловно полезное для русского главнокомандующего наречие. "Я спросил,  на

каком языке князь Горчаков говорил свои нежные приветствия войскам,  ибо  на

природном даже не каждый его понимает" - так отозвался старый Ермолов, когда

при нем заметили, что Горчаков более приветлив с войсками, чем Меншиков.

   Главнокомандующий князь Горчаков почти вовсе не появлялся на бастионах, а

когда и бывал, то, проходя быстро, благодарил солдат, но  говорил  при  этом

так тихо, что не был расслышан, и солдаты, по-видимому, недоумевали, кто это

такой и что ему от них угодно. Да и вообще  вел  себя  в  эти  неприятные  и

редчайшие для него секунды больше  как  любознательный  путешественник.  "На

исходящем углу бастиона Горчаков посмотрел чрез амбразуру  и  спросил:  "Что

это за мешки впереди бастионов?" - "Французские окопы". -  "Так  близко?"  -

"Около тридцати шагов от траншеи за воронками".  По-видимому,  этим  ответом

любопытство князя Горчакова было настолько полно удовлетворено, что он отбыл

без дальнейшей потери времени и на этом бастионе больше уже и не  удосужился

побывать.  Но  зато  вечером   прибыл   адмирал   Нахимов,   мы   беззаботно

прохаживались с ним по батарее под градом пуль и  бомб,  -  последних  одних

насчитали около двухсот", - вспоминает один  из  участников  Севастопольской

обороны.

   Этот страшный четвертый бастион, центр второго  отделения  оборонительной

линии  города  Севастополя,  был  для  Нахимова  местом   почти   ежедневной

"прогулки",  и   обреченные   на   почти   неизбежную   гибель   солдаты   и

матросы-артиллеристы сияли, когда видели своего любимца, и не только потому,

что "через него все требования удовлетворялись без всякого промедления", как

свидетельствует командир четвертого бастиона, но прежде всего потому, что их

просто  как  бы  гипнотизировала  та  невероятная   беспечность,   полнейшая

беззаботность, самое вызывающее презрение к смертельной  опасности,  которые

Нахимов всегда выказывал на  глазах  у  всех.  Он  не  позволял  солдатам  и

матросам показываться из блиндажей, а сам гулял на ничем не прикрытом  месте

- и это на том бастионе, который находился в нескольких  десятках  сажен  от

французских стрелков, бивших ядрами, бомбами,  штуцерными  пулями  по  этому

укреплению.

   27 марта 1855 года Нахимов был произведен  в  полные  адмиралы.  В  своем

приказе по Севастопольскому порту от 12 апреля Нахимов писал: "Матросы!  Мне

ли говорить вам о ваших подвигах на защиту родного нам Севастополя и  флота?

Я с юных лет был постоянным свидетелем ваших трудов и готовности умереть  по

первому приказанию. Мы сдружились давно, я горжусь вами с детства..."

   Нахимова любили все, даже те, на кого он часто кричал и топал  ногами  за

лень или за оплошность, нерадение или опоздание. Но даже очень любившие  его

иногда укоряли адмирала в том, что он не умел в полной мере  воспользоваться

колоссальным авторитетом, который приобрел. С гневом и  презрением  наблюдал

он за гнуснейшим необъятным воровством интендантов и  провиантмейстеров,  но

был бессилен заставить Меншикова, а потом Горчакова, Семякина, Остен-Сакена,

Коцебу круто и беспощадно расправиться хоть  с  кем-нибудь  из  этих  воров,

подтачивающих оборону Севастополя в помощь французским и английским  бомбам.

Точно так же он делал все возможное и невозможное,  чтобы  поправить  ошибки

бездарного начальства, но  оказывался  не  в  силах  воспрепятствовать  этим

ошибкам. Он умно и глубоко  продуманно  организовал  систематическую  защиту

Камчатского люнета и лично, как увидим, чуть не погиб 26 мая 1855  года  при

падении  этого  люнета,  но  он  не  мог  заставить  верховное  командование

отказаться  от  самой  нелепой  мысли:  например  о   сооружении   некоторых

ложементов перед первым редутом.

   После кровавой борьбы и  тяжких  потерь,  конечно,  эти  новые,  наиболее

близкие неприятелю ложементы, просуществовавшие в  законченном  виде  девять

дней, были в ночь на 20 апреля взяты французами. Нахимов был душой  обороны,

могучей физической силой обороны, которой мог двигать по произволу и которая

в его руках могла творить  чудеса.  Нахимов  распоряжался,  как  никто.  "По

званию  хозяин  Севастополя,  постоянно  на  укреплениях,  вникая   во   все

подробности их нужд и недостатков, он всегда  устранял  последние,  а  своим

прямодушным вмешательством в ссоры генералов он настойчиво прекращал  их"  -

так пишет о Нахимове человек, который явно не предназначал свою  рукопись  к

печати,  потому  что  он  тут  же  называет   главнокомандующего   Меншикова

придворным шутом, а  Николая  Павловича  -  "восточным  падишахом",  который

"покоился в сладкой уверенности своего всемогущества".

   "То была колоссальная личность, гордость Черноморского флота! - говорит о

Нахимове наблюдавший его ежедневно в последние месяцы  его  жизни  полковник

Меньков. - Необыкновенное самоотвержение, непонятное презрение к  опасности,

постоянная деятельность и готовность  выше  сил  сделать  все  для  спасения

родного Севастополя и флота были отличительные  черты  Павла  Степановича!..

Упрямый, как большая часть  моряков  во  всех  вопросах,  где  море  и  суша

сходились на одних интересах, случись это хоть на Малаховом  кургане,  Павел

Степанович всегда брал сторону своих. При том  обожании,  каким  его  всегда

окружали матросы, он знал, чем их наказывать:  "Одно  его  слово,  сердитый,

недовольный взгляд были  выше  всех  строгостей  для  морской  вольницы".  И

Меньков тоже настаивает, как и многие  другие  очевидцы,  на  том  поведении

Нахимова, которое особенно стало бросаться в глаза в  последние  месяцы  его

жизни:

   "Начнут ли где стрелять сильнее обыкновенного,  Павел  Степанович  тотчас

настороже, смотришь, на коне и мчится к опасному месту.

   Раз встретил его барон Остен-Сакен и  начал  говорить:  "Не  бережете  вы

себя,  Павел  Степанович,  жизнь  ваша  нужна  России!"   Павел   Степанович

внимательно слушал, махал рукой да в ответ ему: "Эх, ваше сиятельство, не то

говорите вы! Севастополь беречь  следует,  а  убьют  меня  или  вас  -  беда

невелика-с! Вот беда, как убьют князя Васильчикова или  Тотлебена.  Вот  это

беда-с!"  Это  Нахимов  говорил  о  начальнике   штаба   гарнизона   Викторе

Васильчикове, умном, талантливом,  храбрейшем  генерале,  которого  Горчаков

послал было к Меншикову после Альмы, но Меншиков  его  встретил  "по  своему

неприветливому обычаю" (слова Менькова) и выжил из армии, а тот прибыл после

Инкермана вновь и уж остался до конца. Но и его должность, как  и  должность

самого Нахимова, была подчиненная; Васильчиков был начальником штаба  только

гарнизона, а не начальником штаба главнокомандующего,  каковым  был  Коцебу,

который заменил на этом посту Семякина.

   Нахимову, Тотлебену, как и погибшим до Нахимова Корнилову и Истомину, как

и Васильчикову, или С. Хрулеву, или А.  Хрущеву,  никогда  не  суждено  было

достигнуть  той  иерархической  вершины,   на   которой   стояли   Меншиков,

Остен-Сакен, Михаил Горчаков.

   Могучее влияние Нахимова на гарнизон в эти  последние  месяцы  его  жизни

казалось беспредельным. Матросов давно называли "нахимовскими львами", но  и

солдаты, которые ведь только понаслышке знали о Нахимове, пока не  попали  в

севастопольские бастионы, очень скоро стали на него  смотреть  так  же,  как

рядом с ними сражавшиеся матросы.

   "К концу обороны Севастополя немного моряков уцелело на батареях, но зато

весело было смотреть на эти дивные обломки Черноморского флота. Уцелевшие на

батареях  моряки  по  преимуществу  были  комендоры  при  орудиях...   Белая

рубашка...  Георгиевский  крест  на  груди...  Отвага,  ловкость  и   удаль,

соединенные с гордым сознанием собственного дела и совершенным презрением  к

смерти,  бесспорно,  давали  им  первое  место  в  ряду  славных  защитников

Севастополя" - так вспоминает о них полковник Меньков, бывший в  Севастополе

при штабе М.Д. Горчакова с середины марта до конца осады и имевший поручения

вести официальный дневник ("журнал") военных операций.

   Об  этом  нахимовском  поколении  моряков,  почти  полностью  погибшем  в

Севастополе, не могли забыть и постоянно вспоминали и  русские  товарищи  по

обороне, и неприятельские военачальники.