Политология

Западная и Восточная традиции: Учебник для вузов

Раздел: Экономика и юриспруденция

Китайская политическая философия конкретизирует социально-политическое воплощение общего принципа дао в специфической форме социального дао – шань жэнь. Отцовская любовь и сыновья почтительность – это и есть основа социального дао, или жэнь. Дело в том, что оба эти взаимополагающих типа поведения – отцовская любовь и сыновья почтительность позволяют избавить политику от искусственности насилия и связанных с ним ухищрений пропаганды и манипулирования, а значит – соответствовать принципу «у-вэй» – недеяния. В связи с этим ведущим принципом политической жизни является не технологический, а этический. Включение в действие определенных технологий, удаляющих реальную политику от принципа «у-вэй» и делающих ее производством искусственности, связано с отступлениями от отцовской любви сверху и от сыновьей почтительности – снизу. Можно, таким образом, предложить формулу, устанавливающую величину технологии насилия (не обязательно физического, но и насилия над сознанием в виде «промывания мозгов»):

Технология насилия = этичное политическое поведение - реальное политическое поведение.

Чем больше отличается реальное политическое поведение от этичного, тем выше уровень насилия.

Мораль, сочетающая принципы «отцовства» и «сыновства», исключает насилие. Но как только правители и подданные отступают от нее, применение технологий насилия делается неизбежным. В Европе стало стереотипом говорить о «деспотиях Востока». Но мало кто удосужился обратить внимание на парадокс: в этих самых деспотиях эндогенный геноцид (направленный против собственного народа) был невозможен. Если правитель рассматривает подданых в парадигме «отцовства», он может быть гневливым и даже жестоким, но он не может относиться к народу как к простому механическому материалу, который можно выбраковывать, переплавлять в новые формы или просто переламывать, если он признан негодным. Вот почему тоталитаризм, невозможный в рамках восточного традиционализма, оказался возможен в эпоху модернизаций, когда отцовская забота и благоговение перед жизнью сменились технологическим отношением к обществу как механическому агрегату, который можно переделывать по новым чертежам.

В Древнем Китае власть осуществлялась на основе конфуцианской концепции ли, означающей единство этики и ритуала. Эта концепция исходит из того, что в области морали личные творческие импровизации всегда оказываются сомнительными: мораль исключает гордыню личного творчества, которой обуреваем европейский человек, стремящийся к идеалу сверхчеловека (супермена). Ритуал закрепляет в множестве писаных и неписаных правил эталоны должного поведения, демонстрируемые в специальных обрядах. Обрядовые функции возлагались не только на правителей, но на всех выступающих в «отцовской» роли – всех глав семей и патронимии, приобщающих своих подданых и домочадцев к образцам должного поведения.

Таким образом, принцип «отцовства» пронизывает все формальные и неформальные явления власти, делающие общество управляемым, а поведение – предсказуемым. Все главы семейств выступают своего рода соучредителями всепроникающих институтов отцовской власти. Младшим, для того чтобы приобщиться к ней, необходимо не соперничать с отцами, а просто набраться терпения и подождать, когда сами станут отцами, и поскольку это ожидание предстоит им не в роли отторгнутых или презираемых маргиналов, а в роли пестуемых сыновей, то оно не является таким тягостным, как это может показаться со стороны. В восточном обществе по-своему действует принцип не либерального государства, «умывающего руки» во всех тех случаях, когда речь не идет о каких-то эксцессах, а социального государства, не стесняющегося отцовской заботы. Здесь нет деления на своих и чужих, а есть лишь деление на старших и младших. Эта отцовская сентиментальность власти, которой до всего есть дело, может показаться весьма обременительной для людей, тяготящихся любой опекой и предпочитающих рассчитывать только на собственные силы.

Вопрос в том, каков процент таких людей в обществе? Принадлежат ли они к меньшинству или к большинству? И каковы их моральные практики: какова та цена, которую предстоит уплатить обществу в случае предоставления им полной свободы?

Если предположить, что социально самостоятельных, способных полагаться только на свои силы в обществе окажется меньшинство, то как быть? Пожертвовать интересами большинства во имя свободы меньшинства? Как известно, некоторые российские демократы не только изъявляют свою готовность на это, но даже не останавливаются перед тем, чтобы объявить неприспособленное к «свободному рынку» большинство обреченным на постепенное вымирание. Ясно, что такое отношение к презираемому большинству делает неизбежным тяжелые деформации в политике: неуважительное отношение к большинству и двойные стандарты – применительно к «избранным» одни, к обреченным, к несвоим, – другие. Некоторые представители «демократической» публицистики не стесняются на всю страну заявлять, что настоящие демократические порядки к нам в страну придут лишь тогда, когда большинство, испорченное опытом коммунизма, просто вымрет.

Тогда напрашивается мысль: не собираются ли они, прямо или косвенно, помочь этому процессу – во имя приближения светлого демократического будущего? Мы сегодня наблюдаем, как ломка очередной модернизации и связанные с нею селекции населения снова приближают общество к опаснейшей грани, за которой практика геноцида может оказаться возможной. Восточный принцип нетехнологического, немодернизаторского отношения к обществу, исключающий подобную селекцию, может многим из нас показаться антиисторичным, закрывающим перспективы обновления, но государственный политический геноцид он, во всяком случае, исключает.

Не меньшее значение имеет и вопрос о нравственной цене, которой оплачивается в том или ином обществе свобода самодеятельного меньшинства. Выше уже отмечалось, что современный западный «экономический» человек своими лояльными социальными качествами обязан не частнособственническими мотивами как таковыми, не так называемому «разумному эгоизму», а неформальному давлению моральной и культурной традиции. Вне этой традиции «экономический» человек очень быстро вырождается в предельно коррумпированного типа, не считающегося ни с какими нравственными заповедями и социальной ответственностью. И чем сильнее, перед лицом такого типа большинство дискредитируется как отсталое и недостойное сочувствия, тем значительнее алиби получает этот тип и тем бесцеремоннее становится его поведение.

Подведем итоги. Главные опасности и издержки в политике со стороны власти вытекают из нарушения принципа отцовской любви. В данном случае она означает не столько соответствующие эмоции как таковые, сколько отношение к обществу как к единой семье, где каждый имеет право на заботу и защищенность. Издержки этого принципа известны: «отцовская опека» там, где она может казаться весьма тягостной и неуместной, всеобщее торможение личной инициативы – в особенности у тех, кто разделяет участь опекаемых сыновей, а не опекающих отцов.

Теперь обратимся к деформациям, связанным с нарушением принципа «сыновьей почтительности». Сыновья почтительность означает особое отношение к историческим срокам: умение подождать своего часа, терпение. Сын не может конкурировать с отцом и оспаривать его прерогативы – он должен ждать, когда настанет его срок выступать в такой же роли. Если массовая психология западных демократий в основном выражается в историческом нетерпении – в желании поменять свою жизнь, удовлетворить свои требования немедленно, то массовая психология восточного социума воплощается в исторической терпеливости. Терпение выступает не только в качестве морального принципа, но и в качестве исторического. Ссылка на древность, на обычай является на Востоке важнейшим методом легитимации тех или иных институтов и актов власти. На Западе предпочтение, как правило, отдается современному поколению – что понятно в контексте теории прогресса, предполагающей, что наше поколение стоит на плечах предшественников и потому видит и знает больше их. Прогресс стал источником процедур новой политической селекции: на отсталых и передовых, на силы прогресса и силы реакции, на тех, кто принадлежит будущему, и тех, кто принадлежит прошлому. Это неравенство перед лицом истории, перед лицом будущего может оказаться чреватым куда более серьезными последствиями, чем обыкновенное социальное и имущественное неравенство. Дело в том, что люди, оцененные как «представители прошлого», ставятся под сомнение целиком: как существа, само присутствие которых тормозит наступление очередного «светлого будущего».

Восток не знает такого деления: все граждане страны, все представители данной национальной культуры или цивилизации оказываются наследниками и носителями великой традиции. Аналитики в связи с этим поражаются объему культурно-исторической памяти обыкновенного китайского крестьянина или ремесленника. Историю своей страны они знают превосходно. Ведущим в их поведении оказывается не мимесис – подражание «передовым группам» или передовым обществам, а анамнесис – припоминание собственного прошлого. Подражательство чужим принципам считается на Востоке мало достойным делом в отличие от живой памяти и следования собственным принципам. При этом подражание раскалывает народ на автохтонов традиции («почвенников») и адептов прогресса (модернизаторов).

Напротив, следование традиции сплачивает народ в единую органическую общность. Восточный принцип «у-вэй» в целом оказывается более эффективным для сохранения национальной идентичности (без которой народ раскалывается и рассыпается, лишаясь цементирующего влияния великого культурного завета), чем модернизационно-технологические принципы западной политической жизни. Следование традиции и анамнесис как процедура ее повседневной поддержки не означает мертвой окаменелости общества. Напротив, в обществе Востока, в частности в современном Китае, особое значение придается реинтерпретации древних текстов, в первую очередь, конфуцианских. Реинтерпретация означает, что данный народ приспосабливается к современности и отвечает на ее вызовы не путем самоотказа и подражания чужим образцам, а на основе выявления скрытых альтернатив собственной культуры, развертывания ее потенциала в пространстве и во времени.

Нарушение «сыновьей почтительности» к собственной традиции чревато не только потерей национального достоинства, подменяемого рабской подражательностью чужим образцам, но и риском политической нестабильности. На Западе принято противопоставлять собственное линейное – устремленное вперед – политическое время восточному циклическому времени, постоянно возвращающемуся назад, чреватому драматическим реваншем прошлого над будущим. Иными словами, стабильность там связывается с прогрессом, нестабильность – с реставрациями. Но на Востоке преобладают иные оценки. Источником нестабильности признаётся историческое нетерпение и культурная неосмотрительность – иными словами, нарушение принципа «сыновьей почтительности» по отношению к прошлому. Когда младшие – по возрасту и статусу – не желают ждать своего часа, они расстраивают социально-историческую гармонию и создают опасность смуты.

Задумаемся, что именно проявляется и проясняется в опыте смуты?

В ней проясняется тщета нигилистических новаций – наказание за то «политическое озорство» и гордыню, которые проявили нетерпеливые сыновья, замыслившие подхлестнуть историю и исправить традицию. В опыте смуты компрометируется та новизна, которая появилась и в разрыве с традицией и с долгом «сыновьей почтительности» в отношении тех социально-политических институтов и установлений, в которых воплотился длительный опыт предшественников. Применяя термины неофрейдизма, можно сказать, что реакция на смуту отражает реванш принципа реальности над принципом удовольствия (вседозволенности), которому поддались неосмотрительные сыновья, не видящие в традициях ничего, кроме нелепых предрассудков или своекорыстных стеснений. Здесь-то и обнажается механизм исторического цикла: традиция–неосмотрительный социально-политический эксперимент – новое возвращение к традиции. Таким образом, драматическая цикличность политической истории вытекает не из принципов восточного общества, а из их нарушения. Непочтительные «сыновья» своими опрометчивыми и социально безответственными новациями вызывают хаос, а реакцией на хаос оказывается возвращение к традиционализму, теперь уже обретающему черты фундаменталистской ортодоксии.

Там, где принцип «сыновьей почтительности» остается в силе и таким образом предохраняет общество от волюнтаристских вмешательств политических технологов, вместо триады драматического цикла мы имеем линейный процесс непрерывного самообновления, или реинтерпретации традиции. Не случайно один из ключевых терминов конфуцианского учения является ли, который сочетает значение двух глаголов «повторять» и «практиковать». Ли означает практикующую мудрость, заимствующую свои откровения в тысячелетнем опыте культуры, но при этом проверяющую и реинтерпретирующую его в процессе практики.

Надо сказать, что эти выводы конфуцианства в чем-то весьма созвучны выводам «немецкой исторической школы», ставшей интеллектуальной реакцией на смуты французской революции. Принцип этой школы напоминает принцип «у-вэй» в его политико-историческом приложении: все то, что самой длительностью своего исторического существования доказало неслучайный характер, должно быть уважаемо и сохранено потомками. Эта презумпция доверия к истории больше соответствует установкам восточного политического мышления, чем западного, исходящего из противоположной презумпции недоверия к прошлому и чрезмерного доверия к будущему. Когда предстоит оценивать те или иные принципы политического строительства или учреждения, надо избегать распространенной ошибки. Их надо сравнивать не с идеальным вариантом и универсальной мысленной конструкцией, а думать о том, какую реальную альтернативу данному народу готовило бы устранение этих норм и учреждений: была бы эта альтернатива лучше имеющегося варианта или – хуже и даже значительно хуже? И с этой точки зрения нам необходимо заново посмотреть на такой «недемократический» институт, как восточная монархия. Вероятно, она более всего соответствует восточному принципу «у-вэй». Наследственном монарху не надо предпринимать экстраординарных шагов для получения и удержания власти: она дана ему наследственным путем.

Именно поэтому монархия исключает тот лихорадочно-нервический активизм, которым отмечено правление всех ненаследственных соискателей власти – и демократических, и диктаторских. Монарх наследует не только собственную власть – он также наследует естественноисторическую органику народной жизни, которая является его опорой и потому заслуживает всевозможной охраны с его стороны. Как пишет по этому поводу русский историк Иван Солоневич, умудренный опытом смут, революций и «гулагов» XX века, «монархия не означает никакого окончательного, вечного хозяйственно-социального строя. Монархия – это только рамка для поисков. Рамка, сдерживающая эти поиски в пределах человеческого разума и человеческой совести... монархия не позволяла капиталистам взрывать кооперацию, кооператорам – бить капиталистов, социалистам – резать и кооператоров, и капиталистов, монархия была рамкой, и монархия была арбитражем, не заинтересованным ни в какой «монополии» – ни капиталистической, ни социалистической, ни кооперативной».

Здесь следует совершить интеллектуальное усилие, выводящее за пределы обычного европейского политического спектра – деления на правых и левых, либералов, коммунистов, социал-демократов... Нам предстоит оценить различие политических принципов на уровне цивилизационных различий Востока и Запада. И тогда мы поймем, что на Западе политика понимается на основе производственного принципа. Иными словами, люди, от рождения не наделенные властью (а именно это предполагает западное посттрадиционное общество) ни в собственно политической форме, ни в форме авторитета, даваемого патриархальными институтами, вынуждены искать власть – бороться за нее, оспаривать ее друг у друга, отстаивать ее всеми им доступными средствами.

Власть на Западе выступает как проблема, как то, что не дано естественным образом и что необходимо произвести. Речь идет именно о процессе производства власти – с иных методологических позиций мы ничего в политической жизни западных обществ не поймем. Средствами такого производства власти являются: игра на групповых интересах, с одной стороны, игра на модных идеях (учениях) – с другой.

Подобно тому, как капиталистическое производство не может существовать, не провоцируя новых потребностей и не компрометируя средствами рекламы и другими формами манипулирования старых товаров и стоящих за ними «старых потребностей», западное производство власти не может обходиться без аналогичных формул «морального старения»: новые честолюбцы не получат власти, не отберут ее у старых, если они не внушат достаточному количеству избирателей, что их интересы не удовлетворяются, что их жизнь безрадостна и отстает от эталонов современности и что поменять ее и получить новую, светлую жизнь избиратели (народ, нация, класс, этнос) смогут лишь в том случае, если они отвергнут прежних (эксплуататоров, узурпаторов или, на худой конец, просто старых маразматиков) и приведут к власти их – совестливых, заботливых, компетентных, вооруженных новейшей идеей.

Политическое производство, или производство власти, включает, таким образом, следующие фазы:

·          разжигание недовольства определенных, восприимчивых к этому слоев населения (невосприимчивые будут отнесены к «реакционной массе»);

·          создание альтернативного политического проекта, по возможности максимально заманчивого и соответствующего критериям «логической стройности»;

·          идентификация этого проекта именно с данными соискателями власти, объявляемыми его монополистами (единственной «последовательно социалистической», «последовательно демократической», «последовательно либеральной» и т. п. силой).

Таким образом, западный способ властвования основан на производственно-технологическом принципе перманентного вмешательства, спровоцированного активизма как верхов, так и низов.

Восточный принцип прямо противоположен. Он основан на процедурах разграничения всего вымученного, искусственного, изобретенного и привнесенного извне от естественного, устоявшегося, проверенного, соответствующего принципу «у-вэй». И с этой точки зрения институт восточ-

ной монархии надо признать наиболее адекватным данным критериям. Он порождает несуетливую власть, уверенную в себе, свободную от необходимости провоцировать, манипулировать, совращать, подстрекать... Ее духовную опору составляет традиция, а не идеология (т. е. созданные интеллектуалами модные учения), ее социальную базу составляют укорененные и ответственные «отцы семейств», а не неприкаянные «младшие сыновья», выпавшие из семьи, из традиции, из самой национальной истории.

Для того чтобы оценить этот тип власти не по критериям «идеально возможного», а по сравнению с реально имеющимися альтернативами, используем реальный опыт истории. Сначала возьмем пример России. Ее пространственное, этноконфессиональное, социально-групповое и геополитическое разнообразие таково, что как только в ней рухнул институт наследственной монархической власти и в права вступил закон производства власти, так сразу же обнаружилось, что многообразные социально-политические силы производят свои проекты власти, которые невозможно или почти невозможно согласовать. Отсюда – угроза сепаратизма и распада страны, предотвращаемая только силой жестокой диктатуры (какую и представлял большевистский режим). Вот как описал ситуацию И. Солоневич на примере первой смуты – 1917 года: «В Москве кто-то там заседает. В Киеве уже кто-то успел засесть. В Москве обсуждаются проекты "самоопределения вплоть до отделения", а в Ташкенте какой-то тюркский дядя уже успел собрать своих джигитов. В этих условиях среднеазиатский декханин хлопка сеять не будет. Он посеет пшеницу. Подмосковный текстильщик останется без хлопка и без хлеба, украинский хлебороб – без ситца и соли. Все они вместе взятые останутся без нефти и керосина, а товарищам железнодорожникам – почти сплошь великороссам – придется возвращаться восвояси, бросая на произвол судьбы и джигитов, и паровозы, и вагоны, и оставляя страну без транспорта».

70 лет спустя Россия, отдавшись новому процессу производства власти, воспроизвела описанную ситуацию, причем – без всяких поправок на прогресс, на опыт истории, на новые императивы индустриального и постиндустриального общества. Она в очередной раз скатилась в хаос, остановить который никакими либерально-демократическими процедурами невозможно. Означает ли это, что России необходимо вернуться к институту восточной монархии? Первое возражение – из прогрессивного лагеря – несомненно будет состоять в том, что Россия давно уже переросла этот архаичный институт, который к тому же вообще не соответствует стандартам конца XX века и передовым веяниям эпохи. Против этого трудно возразить: и Россия по своему духовному складу и общественной психологии уже не монархическая страна, и дух времени восстает против этого. Но при всем том необходимо признать исторический парадокс: при архаичном институте монархии жизнь в России была несравненно более стабильной и цивилизованной, чем при режимах, установленных то левыми западниками (большевиками-марксистами), то правыми западниками (либералами-«чикагцами»).

Россия в исторических катаклизмах не останавливается на умеренно-компромиссных вариантах, а неизменно берет, с подачи своего интеллектуального и политического авангарда, «самые передовые», т. е. самые радикальные проекты и рискует идти до конца, до полного разрушения уклада и традиций, по пути бескомпромиссного внедрения этих проектов. В результате, если судить об итогах не в абстрактных терминах того или иного учения, а по нелицеприятным критериям повседневности, в России уже дважды имел место откат из цивилизации в варварство, из порядка – в хаос, из социального состояния – в асоциальное.

А теперь обратимся к другим примерам, касающимся более несомненного, неоспоримого Востока, чем восточная идентичность России.

Возьмем Турцию. После того как в Турции была упразднена монархия, турецкое общество оказалось в плену драматического цикла. Если в российском политическом обществе демократическое попустительство вело к наиболее вероятному состоянию – к сепаратизму и этническим конфликтам, то в турецком мусульманском обществе оно столь же неотвратимо вело к мусульманскому фундаментализму. Чтобы предотвратить это скольжение к фундаменталистскому режиму, в Турции всегда оказывалось необходимым вмешательство армии – военный переворот и диктатура. Как только по истечении определенного времени под давлением эмансипаторских импульсов века и западного примера западники в Турции одерживали верх и заменяли режим полковников парламентским, так начиналось, сначала медленное и скрытое, а затем угрожающе быстрое скольжение в фундаментализм.

Аналогичная история имеет место в Иране. Свержение шахского режима дало не торжество демократии, а невиданно радикальный вариант фундаменталистского режима, преследующего наималейшие отклонения от исламского образа жизни. То же самое происходит в Алжире. Республиканские институты и демократизация готовят реванш фундаменталистских сил, что по-настоящему пугает западных друзей арабской демократии, сначала провоцирующих свержение традиционных режимов во имя либеральных идеалов, а потом в растерянности наблюдающих поразительные эффекты бумеранга.

Настоящим контрастом этому выступает ситуация в мусульманских странах, сохранивших институт монархии – Иордании, Саудовской Аравии, Объединенных Арабских Эмиратах. Наследственный монарх, свободный от необходимости потакать популярным настроениям, выступает в роли верховного национального арбитра, опирающегося не на наимоднейшие идеи, а на традиции, исторический опыт, незамутненный «учениями» здравый смысл. Фундаменталистам он противопоставляет прагматически понятые социальные интересы, западнической «партии интересов» – идею консолидированной нации, умеющей подчинять частное общему, конъюнктурное – перспективному. Словом, он не подчиняет народную жизнь тому или иному одностороннему «проекту», а, напротив, защищает ее от «проектов». Это и есть принцип «у-вэй» в его современном воплощении.