Политология

Западная и Восточная традиции: Учебник для вузов

Раздел: Экономика и юриспруденция

Культурная антропология впервые представила объект исследования — архаичные культуры — в качестве ценности, достойной сбережения. Первым вариантом решения была идея резервации. Впоследствии она была справедливо осуждена и как неэффективная, и, главное, как несовместимая с достоинством тех народов, культурное наследие которых собирались таким образом «зарезервировать».

Новым решением стала методология преобразования культурных ценностных объектов в субъекты действия. Первым шагом на этом пути является отказ от мировоззренческо-методологических презумпций господствующих на Западе бихевиоризма и номинализма. В самом деле: культура в принципе не может существовать в бихевиористско-номиналистической картине мира, где общее выступает всего лишь как механическая сумма отдельных единиц. Ценности и идеалы изначально коллективны и приподняты над сферой индивидуального интереса и «разумного эгоизма». Поэтому вместо картины «открытого общества», в котором индивиды-атомы беспрепятственно перемещаются от одной группы к другой, меняют свою идентичность, словно одежду, культурологическая теория настаивает на жизненной необходимости устойчивой идентичности, на благотворности оппозиции «мы — они», без которой жизнь погружается в энтропию.

 Открытые культурной антропологией законы и принципы относятся как раз к тем, которые подвергаются запрету господствующей идеологией современного Запада — либерализмом. В этом драматический парадокс современной западной культуры: она предлагает принять такой набор норм и стратегий, который губителен для человечества как вида. В частности, культурная антропология утверждает законное право каждой национальной культуры на следующие процедуры:

•          групповая категоризация (классификация социальной действительности по законам философского «реализма» — признание примата общего над отдельным);

•          групповая оппозиция (теплое «мы» и холодное «они»);

•          групповой фаворитизм (в отношении своей группы);

•          групповой дефаворитизм (в отношении чужой группы).

 Все эти процедуры, которые оказались под запретом со стороны идеологии «открытого общества», раскрываются нам как антропологически необходимые, без которых жизнь не в состоянии утвердить свои права, устоять перед натиском танатоса. Не случайно, что идеологи «открытого общества» более или менее скрыто пользуются приемами «двойного стандарта»: по отношению к собственному обществу они отстаивают право на идентичность, но в отношении других народов объявляют его предосудительным и устаревшим.

Наряду с законами сохранения идентичности культурная антропология открыла и другие законы, поддерживающие хрупкую жизнь перед натиском энтропии. В первую очередь речь идет о выстраивании такой картины мира, в какой данной группе (этносу, стране, цивилизации) отводится незаменимая роль. Та или иная общность не может выжить, если кто-то способен убедить ее, что она отжила свое, стала помехой миру, не вписывается в его структуры. Как известно, сегодня именно это активно внушают России и российскому народу некоторые представители радикального Модерна.

Но, как оказывается, народ способен перенести любые испытания и лишения, любой натиск враждебной ему материи при условии, что ему присуща устойчивая идентичность и вера в свое призвание в мире. И напротив, даже в условиях относительного материального благополучия народ деградирует и погибает, если поражен его центральный культурный нерв — сознание своей идентичности и призвания (исторической незаменимости).

Как пишет С. Лурье, «повышенное чувство опасности, высокая мера конфликтности по отношению к миру — все это не деструктивно для этнической культуры... процветание этноса зависит не от меры конфликтности, а от того, сколь хорошо функционируют психологические защитные механизмы этноса, сколь они развиты, адекватны, гибки».

В числе главных защитных механизмов — выстраивание такой картины окружающего мира, в которой данный этнос выступает в качестве незаменимого в ценностном и практическом отношениях субъекта. Этническая культура — это способ сохранения идентичности и одновременно способ выстраивания системы, в какой эта идентичность получает ценностную легитимацию и возможность действия. Культура как защитный механизм этноса выстраивает специфический баланс, предохраняющий этнос от деморализации:

«Если внешняя угроза возрастает, то, соответственно, либо увеличивается представление о собственном могуществе, либо дополнительная психологическая нагрузка падает на "образ защитника" в любой его форме».

 Оценивая в социокультурном плане современные отношения Запада и не-Запада, трудно отрешиться от впечатления, что некоторые идеологи Модерна, вооруженные новейшим культурологическим знанием, намеренно давят на уязвимые нервные точки незападных культур, и в первую очередь той культуры, мобилизующих потенций которой они особенно опасаются. Судя по всему, в этом качестве для них сегодня выступает русская культура. Модерн и здесь ведет себя как энтропийная сила: во имя достижения своих, в общем-то малых геополитических целей он готов разрушать великое и незаменимое — культурные средства самозащиты жизни на Земле.

Пора уже понять культуру не социоцентрично, а космоцентрично — как планетарный антиэитропийный фактор и незаменимое средство самозащиты той формы жизни, какую представляет человечество как вид. Вопреки всем утопиям Модерна, сохраняется правота великого библейского приговора: «Со скорбью будешь питаться от нее (земли. — А.П.) во все дни жизни твоей... в поте лица своего будешь добывать хлеб до тех пор, пока не возвратишься в землю...».

Сегодня, подводя некоторые итоги планетарной эпопеи Модерна, надо оценить их не только в свете экологии, но и в свете антропологии. Напрашивается мысль, что Модерн способствует насаждению таких морально-психологических качеств у человека, которые делают проблематичным его длительное планетарное существование. В частности, та потребительская личность, которую формирует современная манипулятивная система Модерна, вряд ли способна на длительное историческое существование. Этой личности недостает мотиваций, необходимых и для того, чтобы выносить неизбежные тяготы жизни, и для того, чтобы нести бремя ответственности перед другими. Возникает своего рода девитализация и десоциализация человека.

Здесь самое время вернуться к формулам, иллюстрирующим экоцид и этноцид Модерна. Формула М-Ж-М, иллюстрирующая своего рода союз Модерна с мертвой материей (М), приращиваемой за счет жизни (Ж), отличается от обычных выкладок экологического алармизма тем, что преодолевает привычную дихотомию «человек — природа». В этой формуле человек выступает как часть теснимой и разрушаемой природы, отступающей перед мертвой материей довитального Космоса и поствитальной техники.

Живая природа не способна сегодня сама себя защитить — ее восстановительных механизмов давно уже недостаточно для этого. Следовательно, человечеству нужна новая картина мира, в которой человеку возвращается связь с матерью-землей, сопричастность ее геобиоценозам. Парадоксальным образом подтверждается жизненность той картины мира, которую сформировала восточно-христианская культура, предложившая синтез Неба и Земли, витального и сакрального, теллургического и теократического начал.

В этой картине мира Земля имеет особый статус: это не кладовая сырья и энергоносителей и не «мастерская», а колыбель жизни, из которой человека грозят сегодня выбросить, заманивая благами технического прогресса. Индустриализация и урбанизация как порождение Модерна — суть формы наступления на жизнь. Следовательно, человечеству предстоит выработать альтернативные формы постиндустриализма и постурбанизма. Необходимо, чтобы наши социальные практики соответствовали другой, противоположной формуле: Ж-П-Ж, в которой практики (П) становятся средством самовозрастания, самоутверждения жизни.

Для того чтобы таким образом повернуть «колесо истории», т.е. противопоставить энтропийным практикам Модерна жизнеспособную альтернативу, необходимо наделить человека новой функцией — носителя жизни (не в значении одной только детородной способности). Сегодня создается впечатление, что человечество ведет с планетой Земля игру «с нулевой суммой»: прирост населения означает возрастание антропогенной нагрузки на планету — вплоть до разрушительных перегрузок.

Основываясь на этом, западные эксперты предупреждают об опасностях перенаселения, при этом связывая основную угрозу с демографическим бумом «недоразвитого Юга». Однако здесь необходимо раскрыть софизм западных демографических алармистов: когда они оценивают опасности, вытекающие из роста населения «третьего мира», они проецируют на него технологические стандарты самого Запада. Необходимо уточнить, о демографическом буме какого антропологического типа идет речь: того, кто во всеоружии современной техники довершает «завоевание природы», или того, кому соответствующие практики до сих пор остаются чуждыми или, по меньшей мере, недоступными.

Если доказано, что средний американец потребляет в несколько сот раз больше невосполнимых ресурсов планеты, чем средний житель «третьего мира», то к кому следует отнести предупреждение экспертов о перенаселенности?

Настала пора четко определить роли и ответственность стран — экологических доноров и стран-перцепиентов, потребляющих больше экоресурсов, чем их национальная территория способна воспроизводить. Экономикоцентристское мышление господ мира сего обращает внимание только на экономических доноров и перцепиентов, игнорируя другое, отнюдь не менее важное измерение — экологическое.

«Третий мир», в систему которого сегодня стремительно вовлекается и Россия, стал не только объектом экономической эксплуатации и вывоза капитала (в обмен на ввоз суррогатов потребления и суррогатов массовой культуры). Он стал объектом интенсивнейшей экологической эксплуатации, которая пока что не переводится на язык цифр и не учитывается теорией обмена.

Объектом этой двойной эксплуатации стала Россия. По данным экспертов, «потоки антрогенной серы, поступающие на Русскую равнину из Западной Европы, в 10 раз превосходят обратные потоки воздушных загрязнений...

Благодаря своим лесам, переувлажненным землям и болотам, крупнейшему массиву практически неосвоенных, «диких» земель (60% территории) Россия выступает компенсатором части глобальных загрязнений».

В рамках западной либеральной традиции выдвинуто множество концепций, убедительно доказывающих, что эффективность использования ресурсов предопределяется тем, находятся ли они в руках собственника или являются ничейными. На этом основании доказывается затратный характер государственной экономики, проигрывающей частнособственническому предпринимательству по всем показателям: рентабельности, капиталоотдаче, энерго- и материалоемкости.

В конечном счете все это предопределило крах «мировой системы социализма». Но последовательное применение названного критерия несомненно указывает на аналогичные различия двух моделей мира: модели, при которой все природные ресурсы стран являются их нераздельной собственностью, и модели, при которой те или иные геополитические гегемоны могут пользоваться чужими природными ресурсами, не защищенными ни надежным суверенитетом страны-собственника, ни справедливым международным контролем.

В этом контексте самым губительным является двойной стандарт «закрыто-открытой» мировой системы. В той мере, в какой природные ресурсы «третьего мира остаются открытыми для грабежа, равно как и для ввоза токсичных отходов и технологий, мы сталкиваемся с воспроизведением столь осуждаемой либералами модели «бесхозного богатства». Современная практика международного природопользования убеждает в наличии несомненной корреляции между геополитическим статусом той или иной страны и степенью защищенности ее ресурсов от международного экологического хищничества.

Природа не может сама себя защитить от надругательств и разрушения. Чтобы предотвратить их, необходимо, во-первых, таким образом преобразовать систему культуры, чтобы природе вернулся статус высокочтимой ценности, как это и было в культурах теллургического типа, а во-вторых, преобразовать геополитическую структуру мира таким образом, чтобы в нем не оставалось бессубъектных, «бесхозных» регионов, не защищенных от международного экологического хищничества.

Следует различать с этих позиций первичную модернизацию, проходившую в свое время в странах Запада, вторичную модернизацию стран бывшего «второго мира» и, наконец, нынешнюю третичную модернизацию, которой подвергся «третий мир».

Первичная модернизация отличалась тем, что была целиком эндогенным процессом: и ее идеология, и воодушевленные этой идеологией элиты, и социально-мобилизационные технологии — все это было выработано на месте в качестве собственного продукта западной культуры. И как показал сравнительный исторический опыт, такая модернизация оказалась самой эффективной не только по своим материальным результатам, но и по показателям, относящимся к духовному самочувствию соответствующих народов. Первичная модернизация в целом может быть оценена как проводимая «своими и для себя», а потому и наименее разрушительной и затратной.

Вторичная модернизация в этом отношении уже существенно отличается. Наиболее показательным примером здесь выступает большевистская индустриализация. Она была проведена под эгидой чужого, импортированного учения, настолько инородного национальной культурной традиции, что во имя торжества учения пришлось эту традицию безжалостно выкорчевывать. Возник, может быть, невиданный до той поры феномен «внутренних эмигрантов» у власти. Большевизм, сформированный в подполье и отмеченный всеми морально-психологическими изъянами подполья — культурным отщепенством и политической подозрительностью, жаждой реванша и мести, — внезапно стал правящей силой и провозгласил свою неограниченную диктатуру, «опирающуюся не на закон, а прямо и непосредственно на насилие» (Ленин).

Не видя родины в лице собственной земли, большевики нашли родину в лице чужого учения. С тех пор верность учению и построенному по его чертежам режиму неизменно ставилась выше патриотизма в собственном смысле слова. Совсем не случайно символом и основанием большевистской модернизации стал ГУЛАГ — машина по выбраковке человеческого материала и его преобразованию в мертвую материю индустриализма. Бесценные свидетельства этого этно- и геноцида дает «Архипелаг ГУЛАГ» А. И. Солженицына. Эта эпопея до сих пор еще не оценена по достоинству и не осмыслена на языке философской теории. ГУЛАГ — эпопея не только социальная, описывающая трагедию человеческих преступлений и заблуждений. Это эпопея космическая, описывающая реванш мертвой материи над жизнью.

В результате великого эксперимента большевистской модернизации Россия не только лишилась более 70 млн. зверски замученных человек. Был подорван ее демографический механизм, затребованный огромным евразийским пространством. В результате «национализации» женщин, превращенных в «работниц» и бесплатно отданных молоху индустриализации, рождаемость в России упала в несколько раз и вместо прогнозируемых демографами 600-650 млн. к концу века СССР едва достиг 280 млн., а нынешняя Российская Федерация — только 140.

Не менее важно и то, что жесткие технологии тоталитарного режима снизили пассионарность жизни в результате многолетней отрицательной селекции, атмосферы террора и всеобщей подавленности. Исчез феномен народной смеховой культуры — этот праздник жизни, проявляющийся в ярких народных характерах и искрометном фольклоре — неиссякаемом источнике национальной культуры. Тоталитаризм должен быть попят в его надсоциальном измерении — как механизм укрощения жизни на планете, как воплощенный танатос.

И вот сегодня, после исчезновения СССР и возглавляемого им «второго мира», в права вступает новый планетарный проект третичной модернизации. Он формируется в таких идейных, социокультурных и геополитических условиях, которые в целом надо оценить как еще более неблагоприятные для счастливого исхода модернизации, чем те, что сложились к началу ее второй волны. Третичная модернизация, касающаяся «третьего мира», совпала с процессами, которые олицетворяют вырождение Модерна в идеологию нового расизма.

Если вторичную модернизацию осуществляли люди, связывающие с ней формационный прорыв стран социализма, а после того, как он не состоялся, — эпопею «единого индустриального общества» вообще, то миссионерами третичной модернизации выступают люди, давно уже отлучившие «третий мир» от «нормального» человечества и рассматривающие его как мировое гетто. Отныне то, что сохраняет фальшивое название модернизации, на самом деле означает передачу права местных ресурсов тем, кто «лучше умеет ими пользоваться», — развитым странам-гегемонам. Именно этому служит концепция «открытого общества» и единого глобального мира, в котором неуместны национальные суверенитеты, заменяемые глобальной ответственностью мировой сверхдержавы.

Третичная модернизация означает планетарное перераспределение ролей, итогом которого станет, по всей видимости, такая поляризация людей, какой история еще не знала. Ибо одно дело — существование человечества в изолированных нишах, когда мировые континенты жили собственной самобытной жизнью, другое дело — когда одни выступают лишь объектом планетарной стратегии других, получивших монопольное право на распоряжение жизнью и ресурсами планеты.

Сегодня страны-гегемоны в планетарном масштабе организуют концепцию западного либерализма, первоначально предназначавшуюся для внутреннего пользования. Речь идет о таких социально-экономических и политических процедурах, в результате которых собственность должна уйти из рук тех, кто распоряжается ею менее эффективно, в руки тех, кто способен обеспечить максимальную рентабельность и отдачу. Именно эту цель преследовали программы денационализации и реприватизации промышленности, осуществляемые на гребне «неконсервативной волны» на Западе.

Теперь эту концепцию пытаются применить в планетарном масштабе. Иными словами, вместо того чтобы строить национальную промышленность в странах, априорно неэффективны по мировым экономическим стандартам, предполагается подключить их богатые ресурсами территории к транснациональным производственным циклам, организуемым наиболее развитыми странами.

Запад интерпретирует итоги «холодной войны» как начало передачи планетарных ресурсов из рук стран-аутсайдеров, «не умеющих» толково и экономично распорядиться собственным природным и культурным наследием, в руки тех, кто продемонстрировал решающие преимущества своей расы, культуры и менталитета. Ясно, что этому процессу нового мирового перераспределения должна сопутствовать беспрецедентная пропагандистская кампания, направленная, с одной стороны, на то, чтобы создать пугающий омерзительный образ мировых изгоев, недостойных того, чтобы сохранять суверенные права на свои территории, а с другой — чтобы предельно деморализовать этих самых изгоев, лишив их чувства собственного достоинства и исторической перспективы.

Технология деморализации должна предварять использование технологий прямого насилия и подавления — в противном случае миссия гегемонов рискует стать слишком затратной. Западный Модерн некогда начал свою планетарную эпопею под знаком расизма — достаточно вспомнить опустошенные континенты и неслыханные жестокости колонизаторского «администрирования». Судя по всему, теперь он и заканчивает ее под этим же постыдным знаком. Но времена существенно изменились. Трудно представить себе, чтобы в наше время большинство человечества безропотно согласилось на отведенную ему роль мировых изгоев — досадного и бессмысленного придатка к тем богатым ресурсами территориям, которые страны-гегемоны уже сейчас готовы были бы полностью прибрать к рукам, если бы им не мешал этот балласт — население.

Демографическая экспертиза гегемонов неустанно твердит о перенаселенности и о необходимости принятия самых решительных мер против рождаемости в «стран третьего мира». Культурофобная экспертиза твердит о безнадежном Национальном менталитете, который невозможно исправить, пока «это обреченное поколение» из стран «догоняющего развития» окончательно не уйдет со сцены (как ему поскорее помочь в этом?).

Словом, человечеству брошен действительно серьезный вызов, затрагивающий его планетарную перспективу. Если в обозримом будущем большинству стран «третьего мира» (сегодня пополняемому люмпенизируемым населением бывшего «второго мира») не удастся выстроить свою новую идентичность в качестве самостоятельного субъекта истории, то глобальная катастрофа неминуема.

Еще вчера мы оценивали ее как едва ли не стихийную, связанную с непреднамеренными эффектами технологического загрязнения среды, а также эффектами демографической перенаселенности, гонки вооружений и пр.

Сегодня она все явственнее выступает перед нами в ином качестве — как начатая победителями в «холодной войне» четвертая мировая война за передел мира и право беспрепятственно распоряжаться планетой по своему усмотрению. Нас не должен обманывать тот факт, что эта война пока что ведется постклассическими, нетрадиционными средствами, исключающими прямое физическое насилие. Суть не в формах пущенного в ход оружия, суть в том, каковы цели войны и масштабы задуманного захвата.

Классические войны были связаны с технологиями поражения человеческого тела, новейшие постклассические — с технологиями поражения человеческой души, теряющей нравственную и культурную опоры, словно Антей, оторванный от родной земли.

Но симптоматичен тот факт, что задуманный глобальный порядок имеет персонального воплотителя в лице единственной сверхдержавы. Эта персонификация вызова, брошенного большинству человечества, по законам идентификации-оппозиции облегчает и персонификацию стороны, получившей вызов. Больший драматизм наступающего периода мировой истории связан с тем, что глобализация гегемонистских сил, выступающих как организованный мировой субъект, обязывает и оппонентов этого замысла принять форму глобально организованного субъекта.

Пока существовал социалистический «второй мир», консолидация незападного большинства планеты затруднялась и социокультурными барьерами, и гегемонистскими притязаниями «второго мира», и законной настороженностью «третьего мира» в отношении своего непоследовательного союзника. Но проведение, которому угодно было неожиданно для всех толкнуть демократическую Россию, совсем было уже собравшуюся в «первый мир», именно в «третий мир», тем самым подготовило и новый расклад мировых сил, и новую перспективу человечества.

«Третьему миру» предстоит выступить в роли «третьего Рима» — держателя и защитника духа — против натиска взбунтовавшейся материи, отпущенной Западом на свободу и реабилитированной им.

Западной господской «веселой науке» (Ф. Ницше) — как с пользой для себя и не испытывая комплексов управлять миром, «третий мир» должен противопоставить науку возрожденной духовности: как укротить до зубов вооруженного зверя потребительской похоти, готового выпотрошить планету.

Не менее важной задачей «третьего мира» является альтернативный глобализм или экуменизм. Современная западная цивилизация утверждает глубоко профанированный в нравственном и культурном отношениях «экуменизм мирового рынкам. Носителем этого профанического экуменизма, начисто забывшего свои державные истоки, является в первую очередь финансовый капитал. Финансовый рынок, как свидетельствует современная экономическая теория, является наиболее глобализированным, ускользающим от национального контроля и любых форм традиционной морально-правовой цензуры.

Доверить поистине глобальные, затрагивающие судьбы планеты решения этим новым «экуменистам», которые не только собственно духовную, но и материальную производительную деятельность считают чем-то глубоко архаичным и недостойным внимания, — значит загнать себя в ловушку. Если бы «третий мир» в противовес западному глобализму, просто поднял знамя национализма и изоляционизма, он выступил бы в форме архаическо-ретроградного движения, даже независимо от характера его нравственных мотиваций. Человечеству, вкусившему духа универсализма не только в его абстрактно-ценностном выражении, но и на уровне бытовых социальных практик, уже не суждено вернуться к изоляционизму — никого из сильных волей и духом это бы уже не устроило.

Наконец, необходимо учесть еще одно важное обстоятельство. Безусловно признавая конфликт между просвещением и моралью — конфликт, доведенный до предела либерально-утилитарной догматикой позднего Модерна, — мы тем не менее не можем связывать свои надежды с таким способом разрешения этого конфликта, который предлагают современные фундаменталисты, призывающие отвергнуть культуру во имя морали. Защищать «нищих духом», отняв у них плоды просвещения и оставив одну только религиозную мораль — это значило бы, скорее всего, заточить их в какое-то новое гетто или катакомбную церковь, одновременно отдав дела практические на откуп тому же Западу.

Альтернатива «третьего мира» отстаивает права жизни и прерогативы морали не путем отступления в языческий натурализм или катакомбный фундаментализм, не инволюцией в духе доэкономического и дотехнического общества, а путем придания уже общепризнанному понятию постиндустриализма высокого духовно-реформационного смысла,

Речь, по-видимому, может идти о весьма содержательной аналогии с другой, тоже рубежной и милленаристской эпохой — первохристианской. Там ведь тоже вплотную столкнулись космополитичный эллинизм, представленный «странниками» античного просвещения, отчасти стоиками, отчасти эпикурейцами, и христианский универсализм, вдохновленный миссией спасения; глобализм римской сверхдержавы, воплощающий силу, и глобализм альтерантивный, воплощающий надежды и солидарность слабых.

Как же случилось тогда, что наиболее мотивированные, воодушевленные и воодушевляющие других покинули сторону, воплощающую силу (к тому же выступающую в ореоле высокого Просвещения), и слились с другой — воплощающей вселенский неуспех?

И может ли это чудо повториться сегодня, когда снова столкнулись эти две парадигмы исторической судьбы — прагматического успеха и самоотверженного неуспеха, просвещенного снобизма и последовательной солидарности с «нищими духом», холодного рационализма и страстной мессианской мистики?

Положительный ответ зависит не только от духовных событий, происходящих в «третьем мире», после того как в него выталкивается бывший «второй». Эллинистический, т.е. просвещенческий потенциал «третьего мира» как носителя вселенской альтернативы в существенной степени зависит и от того, сколько новообращенных окажутся в самом «первом мире» и какой статус они получат там. Провиденциальное значение перехода «второго мира» в «третий» после того, как обнаружилась невозможность действительной универсализации западного опыта, натолкнувшейся на экологические и иные пределы, состоит в том, что именно благодаря такому переходу открывается возможность превращения «третьего мира» из объекта в субъект мировой истории, из силы, находящейся вне цивилизации, — в силу, обогащенную самыми рафинированными духовными практиками.

Но хитрость мирового разума в данном случае требует не только этого. Для благополучного разрешения трагических вопросов рубежной эпохи требуется также, чтобы и сам «первый мир» в лице духовно чутких и творческих своих представителей пожелал того же, чего желает и «третий мир», чтобы Запад отвратился от того, от чего отвращается Восток. Надо, чтобы Запад сегодня в лице своих властных элит, отвергший и дух, и историю в пользу материи и современности, снова поверил в дух, и поверил в историю — в то, что современность не самодостаточна, а чревата тем, что выше и праведнее ее.

Гегемонистский Запад готов жертвовать историей во имя своего первородства: лучше пусть она вовсе прекратится, чем перенесет свой центр на Восток. Как заставить Запад в лице лучших его представителей снова возлюбить историю и риск исторического творчества? В контексте чисто интеллектуальной истории вопрос звучит так: как заставить интеллектуалов снова поставить Добро выше холодной аналитической Истины, несмотря на то, что Истина ведет к успеху и господству, тогда как верность Добру обещает новые и, может быть, нешуточные страдания и самоограничения? Является ли это в принципе возможным в светской культуре, или такой шаг открывается только в перспективе новой десекуляризации духа, его нового обращения к вере?

Словом, перед прогнозирующим разумом, стремящимся прозреть будущее человечества в его грядущей восточной или третьемировской фазе, стоят три взаимосвязанные задачи:

1)         постичь, в какой форме и на каких правах в эту фазу будет входить традиционный третий мир, наиболее удаленный от практик западного Модерна;

2)         во-вторых, определить, в какой форме произойдет включение бывшего «второго мира» в «третий» и какова при этом будет судьба тех его приобретений, которые связаны с опытом вторичной модернизации (социалистической);

3)         наметить те формы, в которых осуществится внутренне духовное преображение самого «первого мира», прецедент которого намечался в поисках альтернативного стиля жизни и постматериальных, постэкономических ценностей западных «шестидесятников».

И снова, как и на рубеже дохристианской и христианской эр, острейшим образом встает вопрос о судьбах интеллектуального и технологического наследия западной цивилизации, которое человечество не может отбросить, несмотря на все экологические и нравственные тупики, изъяны и даже преступления Модерна. В целом эти вопросы можно свести в один: на каком пути и какой ценой человечеству предстоит вернуть единую историческую перспективу, похищенную сепаратизмом идеологов «золотого миллиардам и догматиками Модерна, объявившими вестернизированную современность окончательным и неперерешаемым итогом всемирной истории?

Здесь задним числом обнаруживается неразрывная связь подлинного, терпеливого историзма с религиозной моралью, с нравственным самообладанием: для истории себя готовят те, кто способен ждать и достойно выносить лишения, не выпрямляя своего пути к успеху ценой неправедных компромиссов или преступлений (социальных и экологических). Западный Модерн мог держать оборону перед духовным давлением Востока до тех пор, пока оказывался способным противостоять предельному нравственному измельчанию секуляризированного индивида — стяжателя успеха.

Но с тех пор как Запад сознался в том, что никаких духовных противоядий у него нет и что безответственный в социальном, нравственном и экологическом отношениях «экономический человек» есть его последнее и окончательное решение, — духовная капитуляция Запада перед Востоком стала неизбежной. Вопрос теперь только во времени.

В роли богоспасаемого народа в перспективе выступит все человечество, но инициатива такого спасения завтра станет принадлежать не передовикам экономического и научно-технического прогресса, не носителям могущества, а «нищим духом» — неудачникам вестернизированной мировой истории, которых она обрекла на роль пасынков и изгоев. Они станут глашатаями мироспасительпой вести, которая, как и все великие мировые религии, приходит с Востока.