БИБЛИОТЕКА «СТРАНИЦЫ ИСТОРИИ ОТЕЧЕСТВА»

ДАЛЕКИЙ ВЕК:

Иван Грозный. Борис Годунов. Ермак

Исторические повествования

Отец Грозного Василий III решал дела в кругу нескольких доверенных советников — «сам-третий у постели». Иван   IV,  отставив   Сильвестра   и   Адашева,   попытался возродить отцовские порядки. В связи со вступлением во второй брак он дополнил свое завещание несколькими важными распоряжениями. В случае своей смерти Иван приказал образовать при 7-летнем наследнике царевиче Иване опекунский совет. Следуя по стопам Василия III, царь назначил себе 7 душеприказчиков. Облеченные регентскими полномочиями бояре принесли присягу на верность наследнику и скрепили подписями специальную «запись», сохранившуюся до наших дней. Как видно, Грозный во всем следовал отцовскому примеру. Тем не менее опекунский совет, созданный им, казался бледной тенью первой семи-боярщины. Василий III поставил во главе совета своего младшего брата князя Андрея Старицкого, человека влиятельного и располагавшего большими средствами. Иван IV сделал старшим регентом племянника — князя Мстиславского, фигуру вполне бесцветную. Отец Грозного ввел в семибоярщину помимо брата и советников влиятельнейших вождей думы — бояр Шуйских. Иван IV назначил душеприказчиками помимо Мстиславского бояр Данилу Романовича и Василия Михайловича Юрьевых-Захарьиных, Ивана Петровича Яковлева-Захарьина и Федора Ивановича Умного-Колычева, а также князей Андрея Телятевского и Петра Горенского, не имевших боярского чина. Из пяти бояр, входивших в регентский совет, трое принадлежали к семье Захарьиных, а четвертый был их однородцем. Фактически в новой «седьмочисленной» комиссии распоряжались родственники умершей царицы Анастасии, не пользовавшиеся авторитетом и популярностью среди знати. К ним присоединились молодые друзья царя — Телятевский и Горенский — люди новые и никому не известные.

Таким образом, в отличие от Василия III его сын создал на редкость неавторитетную семибоярщину. Вне нового правительства остались не только старшие удельные князья — Старицкие и Вельские, но и руководители Боярской думы, вершившие дела при «Избранной раде»,-— ближние бояре князь Дмитрий Курлятев, Иван Шереметев и Михаил Морозов, покоритель Казани князь Александр Горбатый и другие лица.

Знать легко простила бы Грозному отставку его худородных советников Адашева и Сильвестра, но она не желала мириться с покушением на прерогативы Боярской думы. Попытки Ивана править единодержавно, без совета с великими боярами, с помощью нескольких своих родственничков,   вызвали   повсеместное   негодование.    Кичившаяся своей «царской кровью» аристократия всегда с пренебрежением взирала на родню Анастасии Захарьиной. Теперь их стали считать узурпаторами.

Захарьиным в самом деле удалось сосредоточить в своих руках все нити правления. Когда царь по случаю второго брака «разделился» с сыновьями, Захарьины возглавили думу и «двор» царевичей. Отныне в отсутствие Грозного управление государством переходило формально в руки малолетнего наследника, фактически в руки Захарьиных.

Прекрасно сознавая значение новых органов управления — приказов, Захарьины попытались взять под контроль приказной аппарат. Их ставленник Никита Фуников, подвергшийся опале при Адашеве, был возвращен из ссылки и возглавил центральное финансовое ведомство — Казенный приказ. Сподвижник Фуникова дьяк Иван Висковатый стал государственным печатником. Важнейшая приказная документация теперь должна была проходить утверждение в канцелярии Висковатого, хранителя царской печати. Новый «канцлер» (так называли его иностранцы) начал свою деятельность с того, что заменил «меньшую» великокняжескую печать большой печатью, украшенной символом самодержавия: «орел дво-сглавной, а середи его человек на коне, а на другой орел же двоеглавной, а середи его инърог»   (единорог).

Фактическое отстранение вождей аристократической думы и попытки возврата к единодержавному правлению привели к тому, что влияние высшей приказной бюрократии заметно возросло. Идеолог боярства Курбский, переживший падение «Избранной рады», самым решительным образом протестовал против ущемления привилегий знати и передачи функций управления в руки приказных бюрократов. Писарям русским, утверждал он, «князь великий зело верит, а избирает их ни от шляхетского роду, ни от благородна, но пане от поповичей или от простого всенародства, а то ненавидяни творит вельмож своих».

Не менее резкое суждение о новых сановниках высказывал другой защитник старины Тимоха Тетерин, выходец из старой дьяческой фамилии. Царь больше не верит боярам, писал Тетерин одному опальному боярину, есть у него «новые вер кики-дьяки, который его половиною кормят, а другую половину себе емлют, у которых дьяков отцы вашим (бояр) отцам в холопстве не пригожалися, а ныне не токмо землею владеют, но и головами вашими торгуют».

Все участники конфликта прекрасно понимали, что могущество княжеско-боярской знати зиждется на их земельных богатствах. Ввиду этого Иван, вступив в борьбу с боярами, во всеуслышание заявил о том, что намерен ограничить княжеское землевладение по примеру деда и отца. В пылу полемики с Курбским царь утверждал, что «Избранная рада» нарушила старые земельные законы и что Сильвестр не только не отбирал у бояр «великие вотчины», но, напротив, «те вотчины ветру подобно роздал неподобно, и то деда нашего уложение разрушил, и тех многих людей к себе примирил».

По указанию царя руководители приказов приступили к разработке уложения о княжеских вотчинах, получившего силу закона после утверждения в думе 15 января 1562 года. Новое уложение категорически воспрещало княжатам продавать и менять старинные родовые земли. Выморочные княжеские владения, которые доставались прежде монастырям, теперь объявлены были исключительной собственностью казны. Братья и племянники умершего князя-вотчинника могли наследовать его земли лишь с разрешения царя. У вдов и дочерей «великие вотчины» отбирались с известной компенсацией. Правительство заявило о своем решении пересмотреть все сделки на княжеские вотчины, имевшие место после смерти Василия III и до момента введения в жизнь Уложения о службе 1556 года. Все княжеские вотчины, перешедшие в руки <:иногородцев», подлежали теперь отчуждению в казну с известной компенсацией либо безвозмездно. Приговор четко очертил круг семей, на которые распространялось действие нового земельного закона. В этот круг входили некоторые удельные фамилии (например, Воротынские) и вся суздальская знать (князья Суздальские-Шуйские, Ярославские, Ростовские и Стародуб-ские). Ограничения не распространялись, однако, на крупнейших удельных владык (князей Старицких, Глинских, Вельских, Мстиславских), из чего следует, что земельная политика начала 60-х годов не приобрела последовательно антиудельного характера.

Княжеская аристократия отнеслась к новым земельным законам резко враждебно. Идеолог княжеской аристократии Курбский обвинил Грозного в истреблении суздальской знати и разграблении ее богатств и недвижимых имуществ. Его гневные жалобы с очевидностью показали, сколь глубоко меры против княжеско-вот-чинного землевладения задели интересы феодальной знати.

Приход Захарьиных к власти и новые земельные меры бросили вызов могущественной титулованной аристократии. Бояре громко жаловались на нарушение старинных привилегий думы. Первыми запротестовали родственники царя, владетели удельных княжеств, располагавшие внушительными силами и достаточно независимые в своих поступках.

Крушение «Избранной рады» подало семье князей Глинских надежду на возвращение к власти. Но расчеты их не оправдались. Царь не включил Глинских в состав опекунского совета. При Василии III князь Михаил Глинский, недовольный московскими порядками, пытался бежать в Литву, за что угодил в тюрьму. Его сын князь Василий Глинский, как видно, шел по стопам отца, но его постигло более мягкое наказание. После кратковременного ареста опальный дядя царя обязался прекратить тайные сношения с польским королем Сигизмуидом и поклялся, что не «отъедет» в Литву и в Старицкий удел, что не будет никому «проносити» решения думы и речи, которые он услышит во дворце.

Некоторое время спустя в среде удельных владык возник более серьезный заговор, возглавленный троюродным дядей Грозного князем Дмитрием Вишневецкпм.

Крупный литовский магнат Вишневецкий, получивший после выезда в Москву Белевскин удел, был одним из самых деятельных проводников внешнеполитического курса Адашева. Он участвовал во всех походах на Крым, затем сел «на государство» в Черкасах. «Сведенный» царем с черкасского «государства» князь завел тайные переговоры с королем и бежал в Литву в тот самый момент, когда московские полки готовились перейти литовскую границу.

За несколько месяцев до отъезда Вишневецкого в Москве был арестован другой удельный князь литовского происхождения — Иван Вельский. Он считался номинальным главой Боярской думы, и его разногласия с царем носили принципиальный характер. Не случайно Вельского взяли под стражу в то время, когда царь потребовал от Боярской думы утверждения крайне непопулярного уложения о княжеских вотчинах. Будучи не согласен с политикой Грозного, Вельский пытался бежать в Литву. У удельного князя нашли при аресте королевские грамоты, гарантировавшие ему убежище в Литве, а также подробную роспись дороги до литовского рубежа. Некогда князь Ростовский был приговорен за подобное преступление   к  смертной   казни,   замененной   ссылкой.   Боярин Вельский избежал наказания благодаря заступничеству духовенства и думы. Правительство освободило его, выдав на поруки влиятельным боярам и сотне дворян.

Ни интересы Глинских, ни интересы Вельских не были непосредственно ущемлены новыми земельными законами. В ином положении оказались трое наследников Воротынского удела, не связанные родством с династией. При разделе княжества лучшую треть получил старший из наследников — князь Владимир. После смерти Владимира выморочная треть перешла в руки его вдовы, но на нее претендовали также двое младших братьев Воротынских — Михаил и Александр. Земельное уложение 1562 года начисто разрушило их расчеты. Воротынские должны были уступить лучшую треть удела казне. Но они не желали с этим мириться. Князь Михаил, как гласила официальная версия, «нагрубил? царю. По сведениям, поступившим из литовских источников, Грозный заподозрил Воротынских в том, что они намерены «податься» к королю со всеми своими земельными богатствами, поскольку их удел располагался непосредственно на литовской границе. Князь Михаил был предан суду и на основании показаний его холопов обвинен в том, что пытался околдовать («спаровать») царя и добывал на пего «баб шепчущих::. Боярски дума и высшее духовенство пытались заступиться за Воротынских, но добились помилования лишь для младшего брата — Александра. Михаил Воротынский попал в тюрьму на Белое озеро. Родовое княжество опальной семьи перешло в казну.

Одновременно с удельными владыками гонениям подверглись «великие бояре», которые были подлинными вершителями дел в правительстве «Избранной рады». Власти объявили опалу бывшему ближнему боярину князю Дмитрию Курлятеву, главному покровителю Сильвестра. Официальная летопись нарочито туманно повествует о неких «великих изменных делах» Курлятева, но не разъясняет, в чем они состояли. Помимо летописи о деле Курлятева упоминает также опись царского архива XVI века. После суда над Сильвестром Курлятев уехал на воеводство в Смоленск, откуда прислал царю грамоту. Эта грамота попала в архив и была описана следующим образом: «Да тут же грамота княж Дмитреева Курлятева, что ее прислал государь, а писал князь Дмитрий, что поехал не тою дорогою, да и списочек воевод смоленских». На первый взгляд оправдательная грамота воеводы Курлятева не имела большого значения. Но в глазах царя она обладала каким-то особым смыслом, ибо он передал документ в архив, служивший хранилищем самых важных государственных бумаг.

Загадочные документы по делу Курлятева ставят перед исследователем ряд вопросов. Почему смоленский воевода стал оправдываться перед царем, что поехал не той дорогой? Куда он мог заехать из крепости, стоявшей на самой литовской границе? Само собой напрашивается предположение, что Курлятев предпринял попытку уйти из Смоленска в Литву, но был задержан и старался доказать царю, будто заблудился в дороге. То, что он «заблудился» со всем своим двором и вооруженной свитой, вызвало особое подозрение у властей и послужило уликой против опального. Недаром царь приложил к «делу» Курлятева список смоленских воевод, «в котором году сколько с ними было людей.:', и велел хранить его вместе с отпиской боярина.

Становится понятным и тот факт, что Курлятев, посланный в Смоленск на год, в действительности пробыл там очень недолго и до истечения срока был смещен с воеводства. Ненавистного царю «великого боярина» заточили в отдаленный монастырь на Ладожском озере. Монашеский клобук вынуждены были надеть также все члены опальной семьи.

Оттесненная от кормила власти, но не сокрушенная удельно-боярская оппозиция все чаще обращала свои взоры в сторону Литвы. Там искали спасения те, кто не хотел мириться с самодержавными устремлениями Грозного. Оттуда ждали помощи те, кто подумывал об устранении царя Ивана. Тревога властей по поводу литовских связей оппозиции возрастала по мере того, как сражение на русско-литовской границе приобретало все более ожесточенный характер. В конце концов царь заподозрил в измене своего двоюродного брата князя Владимира. Подозрения имели основания. В то самое время, когда царская армия и старнцкие удельные полки скрытно двигались к Полоцку, из царской ставки бежал знатный дворянин Борис Хлызнев-Колычев, предупредивший полоцких воевод о намерениях Грозного. Беглец принадлежал к числу ближних людей князя Владимира и, как полагал царь, имел от него какие-то поручения к королю Сигизмунду II. Опасаясь предательства, Иван учредил бдительный надзор за семьей брата.

Интрига старицких князей вышла наружу после того, как удельный дьяк Савлук Иванов  решил  разоблачить своего господина в глазах царя. Князь Владимир пытался отделаться от доносчика и упрятал его в тюрьму. Но Грозный велел привезти Савлука в Москву и получил от него обширную информацию относительно замыслов удельного князя и его сообщников. Вина их оказалась столь значительной, что царь отдал приказ о конфискации Старицкого княжества и предании суду удельного владыки. Судьбу царской родни должно было решать высшее духовенство. (Боярская дума в суде формально не участвовала. Царь не желал делать бояр судьями в своем споре с братом. К тому же в думе было слишком много приверженцев Старицких.) На соборе царь в присутствии князя Владимира огласил пункты обвинения. Митрополит и епископы признали их основательными, но приложили все усилия к тому, чтобы прекратить раздор в царской семье и положить конец расследованию.

Конфликт был улажен чисто семейными средствами. Царь презирал брата за «дурость» и слабоволие и проявил к нему снисхождение. Он полностью простил его, вернул удельное княжество, но при этом окружил людьми, в верности которых не сомневался. Свою тетку — энергичную и честолюбивую княгиню Евфросинию — Иван не любил и побаивался. В отношении нее он дал волю родственному озлоблению. Евфросинии пришлось разом'ответить за все. Нестарой еще женщине, полной сил, приказали надеть монашеский куколь. Удельная княгиня приняла имя старицы Евдокии и стала жить в Воскресенском Горицком монастыре, основанном ею самой неподалеку от Кириллова. Опальной монахине позволили сохранить при себе не только прислугу, но ближних боярынь-советниц. Последовавшие за ней слуги получили несколько тысяч четвертей земли в окрестностях монастыря. Воскресенская обитель не была для Евфросинии тюрьмой. Изредка ей позволяли ездить на богомолье в соседние обители. Под монастырской крышей старица собрала искусных вышивальщиц. Изготовленные в ее мастерской вышивки отличались высокими художественными достоинствами.

Проступки удельных князей давали царю удобный повод ликвидировать последний крупный удел на Руси. Но Грозный не использовал эту возможность. Сколь бы опасными ни казались династические претензии князя Владимира, он был слишком бездеятелен и' недальновиден, чтобы завоевать широкую популярность среди дворянства, а среди знати у него было довольно много недоброжелателей, главными из которых оставались князья Суздальские-Шуйские. (Они были повинны в смерти князя Андрея Старицкого и расхищении его имущества.) Сравнительно мягкое наказание удельных князей объяснялось, возможно, тем, что царя все больше тревожил нараставший конфликт с многочисленной суздальской знатью. Очевидно, царь не желал окончательно лишиться поддержки своих ближайших родственников в тот момент, когда положение династии стало неустойчивым. С ведома царя официальная летопись поместила краткий и нарочито туманный отчет о суде над старицким удельным князем и о выдвинутых против него обвинениях. Из этого отчета следовало, что в 1563 году князь Владимир и его мать были изобличены в неких «неисправлениях» и неправдах. Со временем Грозный сам приоткрыл завесу секретности, окружавшую первый процесс Старицких. «А князю Владимиру,— писал он,— почему было быта на государстве? От четвертого удельного родился. Что его достоинство к государству, которое его поколенье, разве вашие (бояр) измены к нему, да его дурости?.. Яз такие досады стерпети не мог, за себя есми стал». Иван высказал свои обиды много позже. Могло показаться, что после суда царь поспешил предать забвению досадную ссору в собственной семье. Но на самом деле это было не так.

Простив брата, Грозный позаботился о том, чтобы подготовить почву для расправы с ним в случае возникновения нового кризиса. Необычная ситуация продиктовала необычное решение. Иван обратился к старым летописям и распорядился включить в них подробный отчет о первом заговоре Старицких в годы правления «Избранной рады». Чтобы вполне оценить подобное распоряжение, надо иметь в виду, что в Русском государстве за официальной летописью признавалось совсем особое значение. Московские государи ссылались на летописи в своих спорах с вольным Новгородом, дипломаты черпали из них аргументы во время переговоров с иностранными дворами. Затеянная Грозным летописная работа преследовала не литературные, а политические цели. Она должна была обличить весь круг приверженцев князя Владимира, избежавших заслуженного наказания.

Иван начал работу со знакомства с судным делом С. Ростовского, одного из вождей боярского заговора 1553 года. Это судное дело, как значилось в описи царского архива XVI века, включало обширную документацию и хранилось в отдельном архивном ящике: «ящик 174, а в нем отъезд и пытки во княже Семенове деле Ростовского». Против утих строк дьяки пометили на полях описи: «Взято ко государю во княж Володимерове деле Ондреевича 7071 году в июле в 20 день». Очевидно, царь Иван приступил к изучению дела о заговоре за од-ну-две недели до прощения брата. Несколько позже он взялся за летописи, в результате чего имена бояр-заговорщиков вскоре же перекочевали из архивного судного дела князя Ростовского на поля летописного свода, известного под названием Синодального списка летописи. Скорописные пометы замечательны тем, что они позволяют точно установить, кого из своих бояр царь решил скомпрометировать как заговорщиков после незавершенного суда над братом. Ими были князья Куракины «всем родом», князь Петр Щенятев, князь Дмитрии Немой. Их близость к Старицким не подлежит сомнению. Княгиня Евфроснния в девичестве носила фамилию Хованская и происходила из одного рода с Щенятевым и Куракиными. К моменту суда над Евфросинией князь Петр Щенятев занимал одно из высших мест в Боярской думе, князья Федор и Петр Куракины управляли Великим Новгородом и Псковом, а князь Иван Куракин возглавлял от имени слабоумного князя Юрия Васильевича Углицкое удельное княжество. Лица, скомпрометированные летописью, принадлежали к самому верхнему слою правящего боярства.

Официальная царская летопись сохранилась до наших дней в нескольких списках. Первые тетради Синодальной летописи служили своего рода черновиком. При Адашеве этот черновик подвергся правке. Затем правленый текст был переписан набело. Один из беловых списков московской летописи получил наименование Царственной книги. Это была парадная летопись, снабженная множеством совершенных рисунков-миниатюр. На изготовление ее были затрачены большие средства. Книга открывалась описанием смерти Василия III и должна была охватить весь период правления Грозного. Но работа над Царственной книгой была внезапно прервана. Чья-то властная рука испещрила ее страницы множеством помарок и вставок. Самая значительная приписка на полях Царственной книги посвящена была тому же сюжету, что и приписка о суде над Ростовским в Синодальном списке. Поскольку в обеих приписках фигурировали имена одних и тех же заговорщиков — князей П. М. Щенятева, Д. И. Немого, С. В. Ростовского, можно высказать предположение, что приписки имели в своей основе одни и те же архивные материалы — судное дело Ростовского. Редактор Царственной книги, однако, составил более подробный рассказ о заговоре. Он занес на поля летописи устные показания ряда государственных деятелей, в подходящий момент выступивших с разоблачениями Старицких. Конюший Федоров поведал о том, что во время болезни царя в 1553 году заговорщики пытались привлечь его на свою сторону и что он сообщил об этом государю, как только тот выздоровел. Неизвестно, был ли записан этот рассказ со слов Грозного или со слов Федорова. Дополнительные улики получены были от оружни-чего Л. А. Салтыкова. «Речи» верных бояр, внесенные в официальную летопись, приобрели значение важного свидетельского показания.

Главным свидетелем обвинения против Старицких выступил, по-видимому, сам Иван. Трудно было найти свидетеля более авторитетного и в то же время более пристрастного и необъективного. Царь поставил целью доказать, что приверженцы Старицких не только организовали тайный заговор, но и подняли открытый мятеж в думе и что его личное вмешательство спасло положение. Как мы помним, в день присяги наследнику Дмитрию, утверждалось в летописной приписке, больной царь дважды обращался к боярам с длинными речами. Когда крамольники отказались присягать малолетнему наследнику, царь будто бы пытался их образумить словами: «Вы свои души забыли, а нам и нашим детем служити не хочете — и коли мы вам ненадобны, и то на ваших душах». Потом Грозный напустился с упреками на свою растерявшуюся родню Захарьиных: «А вы, Захарьины, чего испужалися? — будто бы сказал он.— Али, чаете, бояре вас пощадят? вы от бояр первые мертвецы будете! и вы бы за сына за моего да и за матерь его умерли, а жены моей на поругание боярам не дали!» Не надеясь на одних Захарьиных, царь обратился с отчаянным призывом ко всем верным членам думы: «Будет станетца надо мною воля божия, меня не станет, и вы пожалуйте, попа-мятуйте, на чем есте мне и сыну моему крест целовали; не дайте бояром сына моего извести никоторыми обычаи, побежите с ним в чюжую землю, где бог наставит».

«Речи» к боярам, как видно, записанные со слов самого Ивана, можно считать вымышленными. В день «мятежа» царь едва дышал и не мог, как уже говорилось, присутствовать на церемонии присяги. Подробности тайного заговора  всплыли на  поверхность после  выздоровления Ивана, а до того у него попросту не было повода для страшных заклятий.

Обращение царя к Захарьиным менее всего соответствовало патриархальным временам правления Сильвестра, зато было исключительно злободневным в период, когда царь сделал Захарьиных главными опекунами и поручил им заботу о сыновьях.

Сочиненные после суда над Старицкими царские «речи» как нельзя более точно выражали настроения Ивана того времени, когда заговоры против его власти множились день ото дня. Ни один документ не раскрывает столь полно трагизм переживаний Грозного, как летописный рассказ. Царь страшится за будущее династии и обращается с паническими призывами к Захарьиным, заклиная их в случае беды спасти его семью, бежать с детьми за границу.

Царские «речи» служили косвенным признанием неудачи политики, ставившей целью оттеснить «великих бояр» от кормила власти. После трех лет «самодержавного» правления Грозный пришел к трагическому осознанию того, что он, боговенчанный царь, и дети, рожденные на троне, «ненадобны» более его могущественным вассалам.

Пытаясь объяснить истоки и ход конфликта между Грозным и знатью, следует помнить, что правящее московское боярство не представляло собой единой и однородной массы. В его сложной иерархии запечатлелась вся история объединения русских земель. Удельные князья занимали самую высокую ступень московской иерархии. Но процесс политической централизации безвозвратно подорвал их былое влияние. До середины XVI века сохранилось не более трех-четырех родовых уделов. Почти все они принадлежали бывшим литовским магнатам, не имевшим связей с коренным московским дворянством. Многочисленные потомки местных династий Северо-Восточной Руси — суздальская знать — вынуждены были уступить литовским выходцам первенство в думе и армии, но по своему политическому весу эта знать — князья Шуйские, Ростовские, Ярославские, Стародубские — далеко превосходила «служилых князей». Назревавший раздор с суздальской знатью во многом предопределил мирный исход конфликта между Грозным и его удельной родней.

До поры до времени влиятельному церковному руководству удавалось удерживать царя от окончательного разрыва с его могущественными вассалами. Престарелый осифлянин митрополит Макарий всегда ратовал за

укрепление власти московского государя, отстаивал официальную теорию самодержавия и догмат о его божественном происхождении. Но в минуту острого конфликта он не упускал случая заступиться за опальных князей. Его усилия, впрочем, не всегда достигали цели. Доказательством тому служила расправа с семьей удельных князей Воротынских и преследование родственников Ада-шева.

Царь затеял суд над семьей Адашева после того, как получил донос от боярина М. Я. Морозова, бывшего члена «Избранной рады». В дни полоцкого похода Морозов находился в почетной ссылке на воеводстве в Смоленске. После взятия Полоцка в его руки попал литовский пленник, сообщивший о том, что литовцы спешно стягивают силы к Стародубу, наместник которого обещал им сдать крепость. Морозов поспешил сообщить о показаниях пленника царю. Иван придал отписке Морозова самое серьезное значение. Стародубские воеводы были арестованы и преданы суду. И хотя показания пленного более всего компрометировали наместника Стародуба князя Василия Фуникова, пострадал не он, а его заместитель — воевода Иван Шишкин-Ольгов, родня Адашева-Ольгова. Власти обвинили в измене всех родственников покойного правителя. На плаху посланы были его брат окольничий Данила Адашев с сыном, тесть Петр Туров, их родня Сатины. Суд над стародубскими изменниками повлек за собой массовые преследования в отношении многочисленных приверженцев павшего правительства. По свидетельству современников, власти составили обширные проскрипционные списки. В них стали записывать «сродников» Сильвестра и Адашева, и не только «сродников», но и «друзей и соседов знаемых, ащс и мало знаемых, многих же отнюдь и не знаемых». Многих из арестованных мучили «различными муками» и ссылали на окраины «в далъные грады». Стародубское дело наэлектризовало политическую атмосферу до крайних пределов и вызвало первую вспышку террора.

Последовавшая вскоре смерть митрополита Макария лишила церковь опытного и авторитетного руководителя, с которым склонны были считаться и взбалмошный царь, и думская оппозиция. Эта смерть развязала руки Грозному.

Начавшиеся репрессии выдвинули на авансцену новую фигуру — боярина Алексея Басманова-Плещеева. Он происходил из семьи, издавна близкой к царской фамилии. Отец его служил постельничим у Василия III. Сам Алексей Басманов преуспел на военной службе. Он отличился под стенами Казани и в знаменитой битве с татарами при Судьбищах. В первые дни Ливонской войны Басманов, обладая ничтожными военными силами, овладел неприступной Нарвой. Выступив одним из инициаторов войны за Прибалтику, воевода снискал расположение Ивана IV, а затем стал его главным советником.

Правление Захарьиных приближалось к концу. Басманов хорошо видел это и старался ускорить их падение. Когда он затеял местнический спор с Шереметевым и выиграл дело, всем стало ясно, что старое правительство не пользуется более влиянием. Близкий родственник Захарьиных Иван Большой Шереметев в течение полутора десятилетий входил в ближнюю думу царя. Он имел немалые военные заслуги и занимал исключительно высокую ступень на местнической лестнице. Но все ъто не остановило Басманова.

По времени возвышение Басманова весьма точно совпало с началом целой полосы гонений против знати. Будучи типичным представителем военщины, новый любимец царя выступил как сторонник насильственных методов подавления боярской оппозиции. Одной из первых жертв Басманова стала семья Шереметевых. Едва кончилась их местническая тяжба, как бояре братья Иван и Никита Шереметевы были взяты под стражу. Один из самых популярных деятелей павшей «Избранной рады», Иван Шереметев имел очень большие заслуги, и Грозный не решился его казнить, а ограничился тем, что отобрал у него имущество, самого боярина после жестоких пыток заточил в тюрьму. По царскому приказу боярин Никита Шереметев был удавлен там. Захарьины не смогли предотвратить расправы с родней-

В начале 1564 года царю доложили о гибели его армии в Литве. Первые известия о поражении были сильно преувеличены. Главный воевода пропал без вести, и никто не мог определить размеров катастрофы. Грозный подозревал, что его военные планы были выданы литовцам вождями боярской оппозиции. Не медля ни минуты, он отдал приказ о казни двух заподозренных бояр. Царские слуги арестовали в церкви во время всенощной князя Репнина и убили его на улице. Спустя несколько часов на утренней молитве убит был князь Кашин.

Репнин и Кашин более других воевод отличились под стенами Полоцка. Их убийство стало предметом яростной полемики между Курбским и царем. Беглый боярин с возмущением писал, что Иван пролил «победоносную (!), святую кровь» воевод «во церквах бооюиих». На это царь с сарказмом отвечал, что давно уже ничего не слыхал о «святой крови» на Руси, что «мучеников за веру» в сие время у нас тоже нет и что «неподобно» нарицать изменников и блудников мучениками. Курбский не оставил без ответа выпад Ивана и включил в свою «Историю» целую притчу о «победоносном» воеводе Репнине и его «мученической» кончине. Притча эта весьма интересна.

После похода на Полоцк царь искал дружбы «победоносного» воеводы и однажды пригласил его во дворец на веселый пир со скоморохами и ряжеными. Когда все изрядно подвыпили, царь и его приятели пустились плясать со скоморохами. Подобная непристойность будто бы шокировала ревнителя благочестия. Ко всеобщему смущению, боярин прослезился и стал громко корить и увещевать Ивана: «.Иже не достоит ти, о царю христианский, таковых творити!» Царь пробовал урезонить строптивца, 'просил его: «Веселися и играй с нами!» — и пытался надеть маску на нелюбезного гостя, но тот, забыв приличия, растоптал «машкару» ногами. Ссылаясь на свой боярский чин, он заявил: «Не буди ми се безумие и безчиние сотворити в советническом чину сущу мужу!» В сердцах Иван велел вытолкать упрямого боярина взашей за двери.

Притчу о «подвиге::- Репнина можно посчитать мифом. Но она хорошо характеризует взаимоотношения царя с «великими» боярами накануне опричнины. Страх не сделал безгласными «прегордых» вельмож. Угрозы Сильвес-трова послушника еще не воспринимались всерьез. Как при Иване III и Василии III, так и теперь князья не только перечили, но и грубили самодержавному владыке. Противники Грозного прекрасно понимали значение Басманова как вдохновителя начавшихся опал и казней. Немедленно после побега в Литву Курбский обрушился с яростными нападками на некоего царского «потаковни-ка», который «детьми своими паче Кроновых жрецов1 действует». Это был намек на юного фаворита Грозного Федора Басманова. Сей «потаковник», писал Курбский, «шепчет во уши ложная царю и льет кровь кристьянскую, яко воду». Приведенное письмо Курбского, писанное на другой день после казни Репнина и других бояр, показывает, кто нес непосредственную ответственность за казнь вождей оппозиции. Им был Алексей Басманов, «преславный похлебник», «маньяк» и «губитель святорусской земли», по выражению Курбского.

Кровавые казни вызвали ропот в столице. В таких условиях правительство сделало все, чтобы заручиться поддержкой церковного руководства.

Преемником Макария стал бывший протопоп Благовещенского собора Андрей, исполнявший более 10 лет роль духовника царя. После падения Сильвестра Андрей постригся в кремлевском Чудовом монастыре, приняв имя Афанасия. Царь остановил свой выбор на чудовском монахе, желая иметь во главе церкви послушного человека.

Новый митрополит получил особую «почесть» — право носить белый клобук. Царь пожаловал ему много льгот и привилегий, из которых митрополичья казна извлекала крупные выгоды. Все эти милости должны были упрочить согласие между монархом и церковью.

Вожди боярской партии осудили союз между главой церкви и самодержцем. В послании к единомышленнику — печорскому монаху Васьяну Муромцеву — Курбский без обиняков утверждал, что осифлянские иерархи церкви подкуплены и развращены богатствами: богатства превратили святителей в послушных угодников власти. Нет больше в России святителей, которые бы обличили царя в его законопреступник делах н ^возревновали» о пролитой крови, писал Курбский, нет больше людей, которые могли бы потушить лютый пожар и спасти гонимую «братию»,

Курбский полагал, что его критика осифлянской церкви найдет сочувствие в Печорском монастыре, издавна бывшем цитаделью «нестяжателей». Но его нападки на осифлян имели не догматический, а скорее политический смысл. Он надеялся на то, что влиятельный Печорский монастырь возглавит выступление церковной оппозиции.

Послание Курбского интересно потому, что это едва ли не единственный документ, открыто излагавший политическую программу боярской оппозиции в России накануне опричнины. Главным пунктом этой программы было требование о немедленном прекращении антибоярских репрессий. Бросая дерзкий вызов Грозному, Курбский обвинял «державного» правителя России в кровожадности, а заодно в «нерадении» державы, в «кривине суда», оскудении дворян, притеснении купеческого чина и страданиях земледельцев — словом, во всех бедах, постигших Русское государство.