Лидия Егоровна вышла на террасу пить утренний кофе.  Время  было  уже

близко к жаркому и душному полудню, однако это не  помешало  моей  героине

нарядиться в черное шёлковое платье, застегнутое  у  самого  подбородка  и

тисками сжимавшее талию. Она  знала,  что  этот  черный  цвет  идет  к  ее

золотистым кудряшкам и строгому  профилю,  и  расставалась  с  ним  только

ночью. Когда она сделала первый  глоток  из  своей  китайской  чашечки,  к

террасе подошел почтальон и подал ей письмо. Письмо было от мужа: «Дядя не

дал ни гроша, и твое имение продано. Ничего не поделал...» Лидия  Егоровна

побледнела, покачнулась на стуле и продолжала читать:  «Уезжаю  месяца  на

два в Одессу по важному делу. Целую».

     — Разорены! На два месяца в Одессу... — простонала Лидия  Егоровна. —

К своей, значит, поехал... Боже мой!

     Она подкатила глаза, зашаталась, ухватилась рукой за перила и  готова

уже была упасть, как послышались внизу голоса.  На  террасу  взбирался  ее

сосед по даче и кузен, отставной генерал Зазубрин, старый, как  анекдот  о

собаке Каквасе, и хилый, как новорожденный  котенок.  Он  ступал  еле-еле,

осторожно, перебирая палкой ступени, словно боясь за их прочность. За  ним

семенил маленький бритый  старичок,  отставной  профессор  Павел  Иванович

Кнопка, в большом стародавнем цилиндре  с  широкими  приподнятыми  полями.

Генерал, по обыкновению, был весь в пуху и крошках,  а  профессор  поражал

белизною своих одежд и гладкостью подбородка. Оба сияли.

     — А мы к вам, шарманочка! — продребезжал генерал, довольный тем,  что

сумел по-своему переделать слово «charmante»*. — С добрым утром, фея!  Фея

пьет кофея.

     _______________

     * «прелестная» (франц.).

     Генерал сострил глупо, но Кнопка и Лидия Егоровна расхохотались.  Моя

героиня отдернула  от  перил  руку,  вытянулась  и,  бесконечно  улыбаясь,

протянула к гостям обе руки. Те облобызали и сели.

     — Вы, кузен, вечно  веселы! —  начала  кузина  гостинный  разговор. —

Счастливый характер!

     — Как, бишь, я сказал? Ах, да! Фея пьет кофея...  Ха-ха-ха.  А  мы  с

герром профессором уж выкупались, позавтракали и визиты делаем... Беда мне

с этим профессором! Жалуюсь вам, фея! Беда! Собираюсь его под суд  отдать!

Хе-хе-хе... Либерал! Вольтер, можно сказать!

     — Что вы?! — улыбнулась Лидия Егоровна и подумала: «В Одессу  на  два

месяца... к той...»

     — Честное  слово!  Такие  идеи  проповедует...  такие  идеи!   Совсем

красный! А знаете ли вы, Павел  Иванович,  друг  мой,  кто  красному  рад?

Знаете кто? Хххе... Ответьте-ка! Вот вам и запятая, либералам!

     — Каков генерал? — захохотал Кнопка, кривя спой ученый  подбородок. —

И  мы,  ваше  превосходительство,  сумеем  вам,   консерваторам,   запятую

поставить: одни только быки боятся красного! Ха-ха-ха... Что, съели-с?

     — Однако! Что вижу! У вас цветут олеандры! — послышался внизу террасы

женский голос, и через минуту  на  террасу  входила  княгиня  Дромадерова,

соседка по даче. — Ах! У вас  мужчины,  а  я  такая  растрепка!  Извините,

пожалуйста! О чем вы тут? Продолжайте, генерал, я не помешаю...

     — Мы о красном-с! — продолжал Зазубрин. — А вот-с, кстати, о быках...

Вы это верно, Павел Иванович, насчет быков! Раз в Грузии, где я баталионом

командовал, бык увидал мою  красную  подкладку,  испугался  и  полетел  на

меня... рогами прямо... Саблю пришлось обнажить. Честное  слово!  Спасибо,

казак близко был и пикой его, каналью, отогнал...  Чего  вы  смеетесь?  Не

верите? Ей-богу, отогнал...

     Лидия Егоровна изумилась, ахнула  и  подумала:  «В  Одессе  теперь...

развратник!»

     Кнопка заговорил о быках и буйволах. Княгиня Дромадерова заявила, что

всё это скучно. Заговорили о красной подкладке...

     — Касательно этой подкладки у меня в  памяти  случай  есть, —  сказал

Зазубрин, обсасывая сухарик. — Был у меня в баталионе  полковничек,  некий

Конвертов, Петр Петрович... Старичок славный такой, добром  его  помянуть,

простачок, басенник... Из простых  солдафонов  в  высшие  чины  вышел,  за

заслуги особенные... В боях был. Любил я его, покойника. Лет ему семьдесят

было, когда его в полковники произвели, на лошадь уж не  умел  садиться  и

подагрой его ломало во все корки. Вынет,  бывало,  на  маневрах  саблю  из

ножен, а вложить ее уже не  может,  ординарец  вкладывал...  Расстегнется,

извините, а застегнуться уж и не может... И у этого расслабленника мечта в

голове была генералом быть. Стар, слаб, помирать собирается, а  мечтает...

натура, значит, такая... воин! И в отставку не хотел из-за генеральства...

Прослужил лет пять в полковниках, представили его... И что ж  вы  думаете?

А? Вот судьба! Трах его  паралич  в  самый  тот  раз,  когда  производство

вышло... Отняло ему, сердяге, левую щеку и правую руку, да ноги  поослабли

сильно... Поневоле пришлось в отставку выйти и не довелось  литых  погонов

носить честолюбцу! Взял отставку и поехал со своей старухой  в  Тифлис  на

покой. Едет, плачет и смеется, что его ямщик превосходительством обзывает.

Одна щека плачет и смеется, а другая недвижима, как монумент. Одно  только

утешение осталось ему: красная подкладка. Идет по  Тифлису,  растопыривает

фалды, как крылья, и показывает публике красноту. Знай, мол, кого  видишь!

Целый день по городу шкандыляет и хвастает подкладкой... Только и  было  у

него, друга, радостей. В баню пойдет и разложит пальто на лавке подкладкой

вверх... Утешался, утешался как малый дитё, да и ослеп от старости. Наняли

ему  человека  по  городу  его  водить  и  подкладку  показывать...   Идет

слепенький, седенький, еле-еле телепкается,  о  воздух  спотыкается,  а  у

самого на лице гордыня написана!  Зима  лютая,  холод,  а  у  него  пальто

нараспашку... Чудачок! Скоро за тем померла у него старушка.  Хоронит  ее,

ноет, в  могилку  к  ней  просится  и  подкладку  духовенству  показывает.

Приставили к нему другую особу,  вдовицу  какую-то,  чтоб  поберегла...  А

вдовица, известное дело, знает свою долю  лучше  хозяйской.  Скопидомка...

Сахарку  припрячет,   чайку   там,   копеечку...   Кругом   его   ощипала.

Щипала-щипала, ерзала-ерзала подлая баба да и дошла  до  апофеоза!  Взяла,

стервоза, да и отпорола его красную подкладку  себе  на  кофту,  а  вместо

красной подкладки серенькую сарпинку  подшила.  Идет  мой  Петр  Петрович,

выворачивает перед публикой свое пальто, а сам, слепенький,  и  не  видит,

что у него вместо генеральской подкладки сарпинка с крапушками!..

     Дромадерова  нашла,  что  всё  это  очень  скучно,  и  заговорила   о

сыне-поручике. Перед обедом явились соседки — девицы Клянчины с maman. Они

сели за рояль и запели любимую песню Зазубрина. Сели обедать.

     — Отличный редис! — заметил профессор. — Где вы такой покупаете?

     — Он теперь в Одессе... с этой женщиной! — ответила Лидия Егоровна.

     — Что-с?

     — Ах... Я не о том! Не знаю, где повар берет... Что это со мной?

     И  Лидия  Егоровна,  закинув  назад  голову,  захохотала  над   своей

рассеянностью... После обеда пришла толстая профессорша с детьми. Сели  за

карты. Вечером приезжали гости из города...

     Только в ночь, проводив последнего гостя и простояв неподвижно,  пока

не перестали слышаться его шаги, Лидия  Егоровна  могла  ухватиться  одной

рукой за те же перила, покачнуться и зарыдать.

     — Мало того, что прокутил! Ему мало этого! Он еще изменил!

     Из глаз вырвались на свободу горячие слезы, и бледное лицо исказилось

отчаянием. Уж не было нужды в этикете, и она могла рыдать!

     Чёрт знает на что уходит иногда силища!