Дочери действительного статского советника  Брындина,  Кити  и  Зина,

катались по Невскому в  ландо.  С  ними  каталась  и  их  кузина  Марфуша,

маленькая шестнадцатилетняя провинциалка-помещица, приехавшая  на  днях  в

Питер погостить у знатной родни и  поглядеть  на  «достопримечательности».

Рядом  с  нею  сидел  барон  Дронкель,  свежевымытый  и  слишком   заметно

вычищенный человечек в синем пальто  и  синей  шляпе.  Сестры  катались  и

искоса поглядывали на свою кузину. Кузина и смешила и компрометировала их.

Наивная девочка, отродясь не ездившая в ландо и  не  слыхавшая  столичного

шума, с любопытством рассматривала обивку в  экипаже,  лакейскую  шляпу  с

галунами, вскрикивала при каждой встрече с вагоном  конножелезки...  А  ее

вопросы были еще наивнее и смешнее...

     — Сколько получает жалованья  ваш  Порфирий? —  спросила  она,  между

прочим, кивнув на лакея.

     — Кажется, сорок в месяц...

     — Не-уже-ли?! Мой брат Сережа,  учитель,  получает  только  тридцать!

Неужели у вас в Петербурге так дорого ценится труд?

     — Не задавайте, Марфуша,  таких  вопросов, —  сказала  Зина, —  и  не

глядите по сторонам. Это неприлично. А вон поглядите, — поглядите  искоса,

а то неприлично, — какой смешной офицер! Ха-ха! Точно  уксусу  выпил!  Вы,

барон, бываете таким, когда ухаживаете за Амфиладовой.

     — Вам, mesdames, смешно и весело, а меня  терзает  совесть, —  сказал

барон. — Сегодня у наших служащих панихида по  Тургеневе,  а  я  по  вашей

милости не поехал. Неловко, знаете ли... Комедия, а все-таки следовало  бы

поехать,  показать  свое  сочувствие...  идеям...  Mesdames,  скажите  мне

откровенно, приложа руку к сердцу, нравится вам Тургенев?

     — О да... понятно! Тургенев ведь...

     — Подите же вот... Всем,  кого  ни  спрошу,  нравится,  а  мне...  не

понимаю! Или у меня мозга нет, или же я такой отчаянный  скептик,  но  мне

кажется преувеличенной, если не смешной, вся эта галиматья, поднятая из-за

Тургенева! Писатель он, не стану отрицать, хороший... Пишет  гладко,  слог

местами даже боек, юмор есть, но... ничего особенного... Пишет, как и  все

русские писаки... Как и Григорьевич,  как  и  Краевский...  Взял  я  вчера

нарочно из библиотеки «Заметки охотника», прочел от доски до  доски  и  не

нашел решительно ничего особенного...  Ни  самосознания,  ни  про  свободу

печати... никакой идеи! А про охоту так  и  вовсе  ничего  нет.  Написано,

впрочем, недурно!

     — Очень даже недурно! Он очень хороший писатель! А как он про  любовь

писал! — вздохнула Кити. — Лучше всех!

     — Хорошо писал про любовь, но есть и лучше. Жан Ришпен, например. Что

за  прелесть!  Вы  читали  его  «Клейкую»?  Другое  дело!  Вы  читаете   и

чувствуете, как всё это  на  самом  деле  бывает!  А  Тургенев...  что  он

написал? Идеи всё... но какие в России  идеи?  Всё  с  иностранной  почвы!

Ничего оригинального, ничего самородного!

     — А природу как он описывал!

     — Не  люблю  я  читать  описания  природы.  Тянет,  тянет...  «Солнце

зашло... Птицы запели... Лес шелестит...» Я всегда пропускаю эти прелести.

Тургенев хороший писатель, я не отрицаю, но не признаю за ним  способности

творить чудеса, как  о  нем  кричат.  Дал  будто  толчок  к  самосознанию,

какую-то там политическую совесть в русском народе ущипнул за живое...  Не

вижу всего этого... Не понимаю...

     — А вы читали  его  «Обломова»? —  спросила  Зина. —  Там  он  против

крепостного права!

     — Верно... Но ведь и я же против крепостного права! Так  и  про  меня

кричать?

     — Попросите его, чтоб он замолчал! Ради бога! — шепнула Марфуша Зине.

     Зина  удивленно  поглядела  на   наивную,   робкую   девочку.   Глаза

провинциалки беспокойно  бегали  по  ландо,  с  лица  на  лицо,  светились

нехорошим чувством и, казалось, искали, на кого бы излить свою ненависть и

презрение. Губы ее дрожали от гнева.

     — Неприлично, Марфуша! — шепнула Зина. — У вас слезы!

     — Говорят также, что он  имел  большое  влияние  на  развитие  нашего

общества, — продолжал барон. — Откуда это видно? Не  вижу  этого  влияния,

грешный человек. На меня,  по  крайней  мере,  он  не  имел  ни  малейшего

влияния.

     Ландо остановилось возле подъезда Брындиных.