Учитель военной прогимназии,  коллежский  регистратор  Лев  Пустяков,

обитал рядом с другом своим,  поручиком  Леденцовым.  К  последнему  он  и

направил свои стопы в новогоднее утро.

     — Видишь ли, в чем дело, Гриша, — сказал он поручику  после  обычного

поздравления с Новым годом. — Я не стал бы тебя  беспокоить,  если  бы  не

крайняя надобность. Одолжи  мне,  голубчик,  на  сегодняшний  день  твоего

Станислава. Сегодня, видишь ли, я обедаю у купца  Спичкина.  А  ты  знаешь

этого подлеца Спичкина: он страшно любит ордена и чуть  ли  не  мерзавцами

считает тех, у кого не болтается что-нибудь на шее или в петлице. И к тому

же у него две дочери... Настя, знаешь, и Зина... Говорю, как  другу...  Ты

меня понимаешь, милый мой. Дай, сделай милость!

     Всё это проговорил Пустяков заикаясь, краснея и робко оглядываясь  на

дверь. Поручик выругался, но согласился.

     В два часа пополудни  Пустяков  ехал  на  извозчике  к  Спичкиным  и,

распахнувши чуточку шубу, глядел себе на грудь. На груди сверкал золотом и

отливал эмалью чужой Станислав.

     «Как-то  и  уважения  к  себе  больше  чувствуешь! —  думал  учитель,

покрякивая. — Маленькая штучка, рублей пять,  не  больше  стоит,  а  какой

фурор производит!»

     Подъехав  к  дому  Спичкина,  он  распахнул  шубу  и  стал   медленно

расплачиваться с извозчиком. Извозчик,  как  показалось  ему,  увидев  его

погоны, пуговицы и Станислава, окаменел. Пустяков самодовольно кашлянул  и

вошел в дом. Снимая в передней шубу, он заглянул в залу.  Там  за  длинным

обеденным столом сидели уже человек пятнадцать и обедали. Слышался говор и

звяканье посуды.

     — Кто это там звонит? — послышался голос хозяина. — Ба, Лев Николаич!

Милости просим. Немножко опоздали, но это не беда... Сейчас только сели.

     Пустяков выставил вперед грудь, поднял голову и, потирая руки,  вошел

в залу. Но тут он увидел нечто ужасное. За столом, рядом  с  Зиной,  сидел

его товарищ по  службе,  учитель  французского  языка  Трамблян.  Показать

французу орден — значило  бы  вызвать  массу  самых  неприятных  вопросов,

значило бы осрамиться навеки,  обесславиться...  Первою  мыслью  Пустякова

было сорвать орден или  бежать  назад;  но  орден  был  крепко  пришит,  и

отступление было уже невозможно. Быстро прикрыв  правой  рукой  орден,  он

сгорбился, неловко отдал общий поклон и, никому не  подавая  руки,  тяжело

опустился на свободный стул, как раз против сослуживца-француза.

     «Выпивши,  должно  быть!» —  подумал   Спичкин,   поглядев   на   его

сконфуженное лицо.

     Перед Пустяковым поставили тарелку супу. Он взял левой  рукой  ложку,

но, вспомнив, что левой рукой не подобает есть и благоустроенном обществе,

заявил, что он уже отобедал и есть не хочет.

     — Я уже покушал-с... Мерси-с... — пробормотал он. — Был я с визитом у

дяди, протоиерея Елеева, и он упросил меня... тово... пообедать.

     Душа Пустякова наполнилась щемящей тоской и злобствующей досадой: суп

издавал вкусный запах, а от паровой осетрины шел необыкновенно  аппетитный

дымок. Учитель попробовал освободить правую руку и прикрыть  орден  левой,

но это оказалось неудобным.

     «Заметят... И через  всю  грудь  рука  будет  протянута,  точно  петь

собираюсь.  Господи,  хоть  бы  скорее  обед  кончился!  В  трактире   ужо

пообедаю!»

     После третьего блюда он робко, одним глазком  поглядел  на  француза.

Трамблян, почему-то сильно сконфуженный, глядел на него и тоже  ничего  не

ел. Поглядев друг на друга, оба еще более сконфузились и опустили глаза  в

пустые тарелки.

     «Заметил, подлец! — подумал Пустяков. — По роже вижу, что заметил!  А

он, мерзавец, кляузник. Завтра же донесет директору!»

     Съели хозяева и гости четвертое блюдо, съели, волею судеб, и пятое...

     Поднялся какой-то высокий господин с широкими  волосистыми  ноздрями,

горбатым носом и от природы прищуренными  глазами.  Он  погладил  себя  по

голове и провозгласил:

     — Э-э-э... эп... эп...  эпредлагаю  эвыпить  за  процветание  сидящих

здесь дам!

     Обедающие  шумно  поднялись  и  взялись  за  бокалы.  Громкое   «ура»

пронеслось по всем  комнатам.  Дамы  заулыбались  и  потянулись  чокаться.

Пустяков поднялся и взял свою рюмку в левую руку.

     — Лев   Николаич,   потрудитесь   передать   этот   бокал    Настасье

Тимофеевне! —  обратился  к  нему  какой-то  мужчина,   подавая   бокал. —

Заставьте ее выпить!

     На этот раз Пустяков, к великому своему ужасу, должен был  пустить  в

дело и правую руку. Станислав с помятой красной ленточкой  увидел  наконец

свет и засиял. Учитель  побледнел,  опустил  голову  и  робко  поглядел  в

сторону француза. Тот глядел на него  удивленными,  вопрошающими  глазами.

Губы его хитро улыбались и с лица медленно сползал конфуз...

     — Юлий  Августович! —  обратился  к  французу   хозяин. —   Передайте

бутылочку по принадлежности!

     Трамблян нерешительно протянул правую руку к бутылке и... о, счастье!

Пустяков увидал на его груди орден. И то был не Станислав, а  целая  Анна!

Значит, и француз сжульничал! Пустяков засмеялся от удовольствия,  сел  на

стул и развалился... Теперь уже не было  надобности  скрывать  Станислава!

Оба грешны одним грехом, и некому, стало быть, доносить и бесславить...

     — А-а-а... гм!.. — промычал Спичкин, увидев на груди учителя орден.

     — Да-с! — сказал Пустяков. — Удивительное дело, Юлий Августович!  Как

было мало у нас перед праздниками представлений! Сколько у нас  народу,  а

получили только вы да я! Уди-ви-тель-ное дело!

     Трамблян весело закивал головой и выставил вперед  левый  лацкан,  на

котором красовалась Анна 3-й степени.

     После обеда Пустяков ходил по  всем  комнатам  и  показывал  барышням

орден. На душе у него было легко, вольготно, хотя и пощипывал под ложечкой

голод.

     «Знай я такую штуку, — думал он, завистливо поглядывая на  Трамбляна,

беседовавшего со Спичкиным об орденах, — я бы Владимира  нацепил.  Эх,  не

догадался!»

     Только эта одна мысль  и  помучивала  его.  В  остальном  же  он  был

совершенно счастлив.