Погода вначале была хорошая, тихая. Кричали дрозды, и по соседству  в

болотах что-то живое жалобно гудело, точно дуло в пустую бутылку. Протянул

один вальдшнеп, и выстрел по нем прозвучал в весеннем воздухе раскатисто и

весело. Но когда стемнело  в  лесу,  некстати  подул  с  востока  холодный

пронизывающий ветер, всё смолкло. По лужам  протянулись  ледяные  иглы,  и

стало в лесу неуютно, глухо и нелюдимо. Запахло зимой.

     Иван  Великопольский,  студент   духовной   академии,   сын   дьячка,

возвращаясь с тяги домой, шел всё время заливным лугом по тропинке. У него

закоченели пальцы, и разгорелось от ветра лицо.  Ему  казалось,  что  этот

внезапно наступивший холод нарушил во всем порядок и согласие,  что  самой

природе жутко, и оттого вечерние потемки  сгустились  быстрей,  чем  надо.

Кругом было пустынно и как-то особенно мрачно. Только на вдовьих  огородах

около реки светился огонь; далеко же  кругом  и  там,  где  была  деревня,

версты за четыре, всё сплошь утопало в  холодной  вечерней  мгле.  Студент

вспомнил, что, когда он уходил из дому, его мать, сидя в  сенях  на  полу,

босая, чистила самовар, а отец лежал на печи и кашлял; по случаю страстной

пятницы дома ничего не варили,  и  мучительно  хотелось  есть.  И  теперь,

пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер  дул  и

при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при  них  была  точно

такая же  лютая  бедность,  голод,  такие  же  дырявые  соломенные  крыши,

невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета, — все эти

ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет,  жизнь  не

станет лучше. И ему не хотелось домой.

     Огороды назывались вдовьими потому, что их содержали две вдовы,  мать

и дочь. Костер горел жарко, с треском, освещая  далеко  кругом  вспаханную

землю. Вдова Василиса, высокая, пухлая старуха в мужском полушубке, стояла

возле и в раздумье глядела на огонь; ее дочь Лукерья, маленькая, рябая,  с

глуповатым лицом, сидела на земле и мыла котел и ложки.  Очевидно,  только

что отужинали. Слышались мужские голоса; это  здешние  работники  на  реке

поили лошадей.

     — Вот вам и зима пришла назад, — сказал студент, подходя к  костру. —

Здравствуйте!

     Василиса вздрогнула, но тотчас же узнала его и улыбнулась приветливо.

     — Не узнала, бог с тобой, — сказала она. — Богатым быть.

     Поговорили. Василиса, женщина бывалая, служившая когда-то у господ  в

мамках, а потом няньках, выражалась деликатно, и с лица ее  всё  время  не

сходила мягкая, степенная улыбка; дочь же ее  Лукерья,  деревенская  баба,

забитая мужем, только щурилась на студента и молчала, и  выражение  у  нее

было странное, как у глухонемой.

     — Точно так же в холодную ночь грелся у костра апостол Петр, — сказал

студент, протягивая к огню руки. — Значит, и тогда было холодно. Ах, какая

то была страшная ночь, бабушка! До чрезвычайности унылая, длинная ночь!

     Он  посмотрел  кругом  на  потемки,  судорожно  встряхнул  головой  и

спросил:

     — Небось, была на двенадцати евангелиях?

     — Была, — ответила Василиса.

     — Если помнишь, во время тайной вечери Петр сказал Иисусу: «С тобою я

готов и в темницу, и на смерть». А господь ему на это: «Говорю тебе, Петр,

не пропоет сегодня петел, то есть петух, как ты трижды отречешься, что  не

знаешь меня». После вечери Иисус смертельно тосковал в саду и  молился,  а

бедный Петр истомился душой, ослабел, веки у него отяжелели, и он никак не

мог побороть сна. Спал. Потом, ты слышала, Иуда в  ту  же  ночь  поцеловал

Иисуса и предал его мучителям. Его связанного  вели  к  первосвященнику  и

били, а Петр, изнеможенный, замученный тоской и тревогой, понимаешь ли, не

выспавшийся, предчувствуя, что вот-вот на земле произойдет что-то ужасное,

шел вслед... Он страстно, без памяти любил Иисуса, и теперь видел  издали,

как его били...

     Лукерья оставила ложки и устремила неподвижный взгляд на студента.

     — Пришли  к   первосвященнику, —   продолжал   он, —   Иисуса   стали

допрашивать, а работники тем временем развели среди  двора  огонь,  потому

что было холодно, и грелись. С ними около костра стоял Петр и тоже грелся,

как вот я теперь. Одна  женщина,  увидев  его,  сказала:  «И  этот  был  с

Иисусом», то есть, что и его, мол, нужно вести к допросу. И все работники,

что находились около огня, должно быть, подозрительно и  сурово  поглядели

на него, потому что он смутился и сказал: «Я не знаю его». Немного  погодя

опять кто-то узнал в нем одного из учеников Иисуса  и  сказал:  «И  ты  из

них». Но он опять отрекся. И в третий раз кто-то обратился к нему: «Да  не

тебя ли сегодня я видел с ним в саду?» Он  третий  раз  отрекся.  И  после

этого раза тотчас же запел петух,  и  Петр,  взглянув  издали  на  Иисуса,

вспомнил слова, которые он сказал  ему  на  вечери...  Вспомнил,  очнулся,

пошел со двора и горько-горько заплакал. В  евангелии  сказано:  «И  исшед

вон, плакася горько».  Воображаю:  тихий-тихий,  темный-темный  сад,  и  в

тишине едва слышатся глухие рыдания...

     Студент вздохнул и задумался.  Продолжая  улыбаться,  Василиса  вдруг

всхлипнула, слезы, крупные, изобильные, потекли у  нее  по  щекам,  и  она

заслонила рукавом лицо от огня, как бы  стыдясь  своих  слез,  а  Лукерья,

глядя неподвижно на студента, покраснела, и выражение у нее стало тяжелым,

напряженным, как у человека, который сдерживает сильную боль.

     Работники возвращались с реки, и один из них верхом на лошади был уже

близко, и свет от костра дрожал на нем. Студент пожелал  вдовам  спокойной

ночи и пошел дальше. И опять наступили потемки, и стали зябнуть руки.  Дул

жестокий ветер, в самом деле возвращалась зима,  и  не  было  похоже,  что

послезавтра Пасха.

     Теперь студент думал о Василисе: если она заплакала, то, значит, всё,

происходившее  в  ту  страшную  ночь  с  Петром,  имеет  к  ней   какое-то

отношение...

     Он оглянулся. Одинокий огонь спокойно мигал в темноте, и  возле  него

уже не  было  видно  людей.  Студент  опять  подумал,  что  если  Василиса

заплакала, а ее дочь смутилась, то, очевидно, то,  о  чем  он  только  что

рассказывал, что происходило девятнадцать веков назад, имеет  отношение  к

настоящему — к обеим женщинам и, вероятно, к  этой  пустынной  деревне,  к

нему самому, ко всем людям. Если старуха заплакала, то не потому,  что  он

умеет трогательно рассказывать, а потому, что Петр ей  близок,  и  потому,

что она всем своим существом заинтересована в том, что происходило в  душе

Петра.

     И радость вдруг заволновалась в его душе, и он  даже  остановился  на

минуту, чтобы перевести  дух.  Прошлое,  думал  он,  связано  с  настоящим

непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что

он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного  конца,  как

дрогнул другой.

     А когда он переправлялся на пароме через реку и потом, поднимаясь  на

гору, глядел на  свою  родную  деревню  и  на  запад,  где  узкою  полосой

светилась холодная багровая заря, то думал о том, что  правда  и  красота,

направлявшие человеческую жизнь там, в саду и  во  дворе  первосвященника,

продолжались непрерывно до сего  дня  и,  по-видимому,  всегда  составляли

главное в человеческой жизни и  вообще  на  земле;  и  чувство  молодости,

здоровья, силы, — ему было только 22 года, — и невыразимо сладкое ожидание

счастья, неведомого, таинственного счастья овладевали  им  мало-помалу,  и

жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла.