Живая древняя Русь

Евгений Осетров

В пятидесятых годах я жил во Владимире. По журналистским делам мне постоянно приходилось ездить по городам и весям старой Владимирской земли, о которой академик Н. П. Кондаков писал в свое время, что нигде в России искусство не внедрилось столь глубоко в народную жизнь, как здесь. Даже названия городов междуречья Оки и Клязьмы звучат как напоминания о поэзии исторического прошлого: Владимир, Суздаль, Муром, Гусь-Хрустальный, Александров, Юрьев-Польский... Каждый город, чуть ли не любое селение имеют свое неповторимое лицо, свой силуэт, редкостные архитектурные памятники, памятные места, упоминаются в летописи, народной песне, в былине или в жизнеописаниях выдающихся личностей.

Стоит ли говорить, что чуть не каждая моя поездка была путешествием в прошлое, встречей с временем ушедшим, но оставившим свои неизгладимые следы в памяти народной: в преданиях, в архитектуре и живописи.

Я полюбил тихую извилистую Клязьму, ее омуты и песчаные берега, приречные дубравы и ивняки, полюбил воспетый поэтами владимирский откос, откуда открывается вид на муромские леса, Козлов вал, покрывающийся весной белым вишневым цветом, белокаменные Успенский и Дмитриевский соборы, Золотые ворота, Княгинин монастырь...

К нам во Владимир постоянно приезжали экспедиции археологов, художники, реставраторы, историки, просто любители путешествий. Людей интересовало разное, но все — непременно! — желали увидеть фрески Андрея Рублева, гениального русского художника пятнадцатого века. Его живопись, расчищенная реставраторами на стенах Успенского собора,— часть истории самого Отечества нашего. Без него нет Древней Руси, как нет ее без Московского Кремля, храма Василия Блаженного, Куликова поля.

Лучше всего фрески Андрея Рублева было смотреть в часы малолюдья, когда под сводами Успенского собора царила тишина и мои неторопливые шаги по плитам не могли нарушить покой.

Здесь исчезали представления о временном пространстве, и я начинал ощущать себя современником Рублева. Я думал о том, как, поднявшись на леса, Андрей Рублев вместе с Даниилом Черным расписывал эти стены, и множество событий далекого прошлого, происходивших в этих стенах, отступали для меня на.второй план. Именно здесь звучали его шаги, раздавалась его речь, здесь перед взором изумленных современников засверкали его краски.

В старом Успенском соборе Андрей Рублев работал вместе со своими содругами, составлявшими своеобразную живописную артель. До нас дошли лишь некоторые фрагменты росписи, созданной художниками, украшавшими обветшавшее сооружение летом 1408 года.

Едва работа была закончена, как зимой, «аки злые волки», на Русскую землю напали кочевники. Летописец так повествует об этом: «И бысть тогда по всей Русской земле всем христианам туга велика и плач неутешим и рыдание и кричание... вси бо под-визошася и вси смутишася, многи бо напасти и убытки всем человекам здеяшася и большим и меньшим и ближним и дальним». Татарский царевич Талыча со своим войском незаметно подкрался к Владимиру, разгромил и разграбил город.

Трагедия Владимира, украшенного великолепными памятниками искусства, в создании которых соревновались зодчие, живописцы и скульпторы нескольких поколений, не могла не стать и трагедией Андрея Рублева, хотя мы ничего не знаем о том, как отнесся великий художник к разрушению любимейшего храма Древней Руси.

Конечно, Владимир с годами оправился от урона, нанесенного врагами. Опять засияли Золотые ворота, отстроились Гончарная, Кожевенная и другие слободы, выросли боярские терема на детинце, исчезли гарь и копоть с белокаменных соборов, зашумели торги на площадях... Но века не пощадили грандиозных рублевских фресок на сводах Успенского собора. Побелки и неумелые реставрации фресок скрыли рублевские композиции на много столетий. Живопись великого мастера была расчищена лишь в 1918 году. Фрески пятнадцатого века в наши дни можно увидеть лишь на арках и столпах и на своде западной части храма.

Когда я гляжу на трубящего ангела, написанного на западной арке продольной части храма, когда думаю об этом прекрасном образе, рожденном чувством гармонии, ясностью духа, плавной чистотой линий и красок, то невольно воспринимаю встречу с чудом искусства как встречу с самим творцом удожественного совершенства. Рублевский ангел — возвышенная мечта об идеальном человеке, позволяющая глубоко заглянуть в народную душу, понять мироощущение и духовное богатство наших далеких соотечественников.

Работая в Успенском соборе, гениальный изограф не мог не знать о трагических событиях, которые видели стены, украшаемые им. Достаточно было ему вспомнить, как в храме во время нашествия погибли в огне женщины и дети, спрятавшиеся на хорах, или, как их тогда называли, на восходных палатах. Геенна огненная разливалась там, где Андрей Рублев создавал образы, исполненные пленительной грации, проникнутые чувством добра и дружеского согласия.

Конечно, во времена Рублева нашествие Батыя было уже далеко позади; более того, уже отзвенели мечи на Куликовом поле и русские люди уверовали в возможность полного освобождения своей земли от губительных нашествий вражеских орд. Но действительность, окружавшая Андрея Рублева, была еще довольно мрачной, полной жестокости, раздоров, предательства, междоусобиц и набегов кочевников. Что же давало великому иконнику силы для изображения в своих творениях героев одухотворенных, чьи черты исполнены покоя, чьи ясные взоры устремлены в необозримую даль?

«Страшный суд», ведущий свое начало еще от давней византийской традиции, можно было увидеть почти в любом русском храме. Люди могли лицезреть, какое страшное возмездие ждет их за земные грехи. На сводах старинных соборов корчились грешники, призванные к ответу в день страшного суда! Не было мук, какие бы не выпали на долю тех, кто совершил проступки. Храмовая живопись внушала скорбь, бесконечный пессимизм, проповедовала мысль о том, что мир «во зле лежит».

Ненависти и отчаянию Андрей Рублев противопоставлял любовь, добро, дружеское согласие. Когда всматриваешься в группу «праведных жен», идущих в рай, нарисованную на южном столпе, то особенно глубоко ощущаешь замысел изографа, верившего в то, что зло исчезнет, уступив в мире место добру.

Не надо думать, что идеальные образы Андрея Рублева были своеобразным бегством от действительности. Нет, наоборот, надо было глубоко погрузиться в жизнь, почувствовать духовную красоту человека своего времени, чтобы изобразить, например, апостола Петра, черты лица которого исполнены кротости и доброты. Особенно обращает на себя внимание выражение глаз рублевских героев, умиротворенных, располагающих к себе, проникнутых сочувствием к людям, готовых помочь им. Как мирно беседуют между собой рублевские апостолы Симон и Иоанн, напоминающие своим обликом людей много поживших, много испытавших на своем веку и прекрасно понимающих, что человек достоин любви!

Андрей Рублев выразил в своем творчестве народный оптимизм, запечатлел время, когда начало падения чужеземного ига, предощущение радости освобождения привело в искусстве к редкостному раскрытию человеческой личности, к выявлению тех сторон характера, которые не могли проявиться в иной обстановке.

...Приходилось ли тебе, читатель, видеть поле, покрытое цветущим льном? Нежная голубизна льняного раздолья сливается у далекого окоема с прозрачной теплой синью предлетнего неба, неяркого и манящего к себе. В далеком березняке, уходящем в сторону Владимира, кричит кукушка. Когда неторопливый низинный ветер шествует полями, над ними загорается голубое пламя. Самые ласковые эпитеты и сравнения употребляются в народных песнях, сказках, загадках, припевках, когда речь заходит о льне. В среднерусских местах народные умельцы издавна любят изображать голубой распустившийся цветок льна на туесах и коромыслах; женщины вышивают его нитями на полотенцах и занавесках. Если предлетний среднерусский пейзаж неотделим от голубых, синих и зеленых тонов, то предосенняя пора здесь всегда выступает в венке поспевающей, слегка побуревшей ржи, в которую вплетены васильки.

Сияние голубизны и золота вызывает в памяти имя иконописца прозванием Рублев.

Голубыми и золотыми тонами исключительной чистоты и звучности вошла в наше сознание рублевская «Троица». Конечнр, цвет в «Троице» символичен — с ним были связаны представления о рае, о человеке гармоничного душевного совершенства. «Не давая прямого подобия русской природы, Рублев извлек мед ее благоуханной, светлой красоты и отразил в «Троице» все покоряющее обаяние ее родной задушевности и тишины»,— пишет Н. А. Демина.

Говоря об Андрее Рублеве, нельзя не сказать и о другом великом художнике Древней Руси — Феофане Греке. Если позволительно сопоставить краски Андрея Рублева с ровным, излучающим мягкий свет предлетним днем, то совершенно иного сравнения требуют произведения Феофана Грека. Века не сохранили для нас портрета выходца из Византии, нашедшего на Руси вторую родину. Но мы можем судить о его облике по произведениям, исполненным трагизма, напоминающим величественные пророчества Апокалипсиса.

Феофан Грек был человеком совсем иного склада, другого темперамента. Его взгляды на жизнь и искусство были противоположны миросозерцанию Андрея Рублева. Убежденный, что «мир во зле лежит», Феофан Грек создавал образы, исполненные трагической напряженности и клокочущих страстей. Его героям представляется адом греховная земля, на которой безраздельно царит зло. Муки и сомнения делают и душу человеческую   адом,   от   которого   некуда спрятаться. Живописные герои Феофана Грека могли бы свое отношение к миру выразить блоконскими словами: «Над нами сумрак неминучий и ясность божьего лица...»

Нет, творчество византийского изографа никак не уподобишь ясному рублевскому искусству. Представь себе, дорогой читатель, темную ночь, когда на землю налетает ураган, низвергая с небес потоки воды, когда слышны раскаты грома, а молнии на мгновение озаряют мир. Огненные росчерки на небесной тверди рождают в нашем воображении причудливые сопоставления. Феофан Грек, самый трагический художник русского средневековья, воплотил в фресках мир, пронзенный стрелами молний. Вглядись в облик библейского Мельхиседека. Его глаза, выражающие непреклонную волю, суровы и беспощадны. Пряди волос, сбегающие с головы на плечи, подобны горным потокам. Если рублевская «Троица* полна свободы и покоя, то ангелы фрески «Троица» Феофана Грека полны сумрачного напряжения. Они напоминают воинов, которые присели на минуту перед смертельной битвой. Борение духа с земной плотью, нечеловеческие усилия в устремлении к небу выражают образы старцев — столпников, созданных Феофаном Греком с предельной экспрессией, внутренним содроганием и трепетом.

Таковы два гения Древней Руси. Один — старший по возрасту — был выходцем из оскудевшей Византии, шедшей к трагическому финалу. Другой — сын земли русской — воплотил в себе дух эпохи, несшей освобождение. Они противостоят друг другу. Стремительная молния и ясное солнце. Скорбь и радость. Страсти ада и умиротворенная гармония.

Противоположности нередко сходятся. Мы не знаем, как Феофан Грек и Андрей Рублев относились друг к другу, нам известно лишь, что им приходилось работать вместе. Роспись Благовещенского собора в Московском Кремле была, вероятно, последней страницей творческой биографии Феофана Грека. Вместе с ним работал Андрей Рублев. Видимо, к 1405 году Рублев снискал себе славу известного изографа. Иначе трудно объяснить, почему именно ему поручили работать рядом с Феофаном. Был и третий участник росписи Благовещенского собора — Прохор с Городца. Несомненно, что и старец Прохор был звездой первой величины.

В работе над огромным иконостасом прославленные мастера нашли общий язык.

Андрей Рублев и Даниил Черный. Шествие святых в рай. Фрагмент   фрески   Успенского   собора во Владимире. 1408.

Трое неповторимых слились в одного. Конечно, руку каждого из художников можно различить. Но,, видимо, великому Феофану пришлось несколько смирить свой пыл. На смену патетике пришло строгое величие. Святые глядят без византийской суровости— в них больше человечности и доброты. Весь иконостас воспринимается как законченное произведение,  единое  в  своем   замысле.

На страницах истории отечественного' искусства имена Феофана Грека и Андрея Рублева стоят рядом.

Знакомство с владимирскими фресками, конечно, побудило меня стремиться как можно чаще видеть во время поездок в Москву самое знаменитое произведение Андрея Рублева — находящуюся в Третьяковской галерее «Троицу».

Стоя в малолюдном зале галереи перед «Троицей», я всегда с благодарностью думал о тех, кто укрывал это живописное чудо во время Великой Отчественной войны в Сибири. Я не мог не исполниться чувством признательности к тем, кто в начале нынешнего века расчистил от наслоений и копоти рублевский шедевр. Мы не знали бы, каких высот в изобразительном искусстве достигли наши предки, если бы художники-реставраторы, среди которых надо назвать имя В. П. Гурьянова, . не приложили усилий и тончайшего мастерства, для того чтобы «Троица» предстала перед нами в первозданной красоте.

Первоначально «Троица» украшала иконостас Троицкого собора Троице-Сергиевой лавры. Свое произведение, как говорят старые источники, Андрей Рублев написал «в похвалу святому Сергию». Переводя на язык современных понятий эту формулу, можно сказать, что Рублев посвятил картину Сергию Радонежскому.

Сюжет картины восходит к библейскому первоисточнику. К старцу Аврааму явилось божество в облике трех прекрасных юношей, предрекших ему рождение сына; трапеза происходила за столом под дубом. Юноши печальны, задумчивы. Все дышит миром, любовью, красотой.

Главная идея картины — идея мира и согласия, о чем страстно мечтали и чего не находили в жизни люди пятнадцатого века. Самой композицией, плавностью и неуловимостью переходов нежной гаммы цветов Рублев добился ощущения гармонии. Особенно большое впечатление производит средний юноша, чуть склонивший голову набок и приготовившийся испить смертную чашу. Это Христос, а смертная чаша символизирует его подвижническую судьбу. Дерево над его головой плавно склонилось в печали, словно сочувствуя.

В забытом трактате Е. Трубецкого есть любопытное, наблюдение над связью древней живописи с русской природой: «Смысловая гамма, иконописных красок необозрима, как и передаваемая ею природная гамма небесных цветов. Прежде всего, иконописец знает великое многообразие оттенков голубого: и темно-синий цвет звездной ночи, и яркое дневное сияние голубой тверди, и множество бледнеющих к закату тонов светло-голубых, бирюзовых  и  даже   зеленоватых.  

Но голубым представляется лишь тот общий фон неба, на котором развертывается бесконечное разнообразие небесных красок,— и ночное звездное блистание, и пурпур зари, и пурпур ночной грозы, пурпуровое зарево пожара, и многоцветная радуга, и, наконец, яркое золото полуденного, достигшего зенита солнца».

Владимирские и московские встречи с Андреем Рублевым привели меня в конце концов к знакомству с теми, кто изучал и популяризировал творчество великого изографа. Как-то в печати промелькнуло сообщение о Музее древнерусского искусства имени Андрея Рублева, что на площади Прямикова в Москве. Выбрав первый свободный день, я отправился в музей.

...Высокий холм опоясан цепочкой белокаменных стен. Когда я впервые приехал на Яузский холм, то еще только создававшийся музей помещался лишь в Андрониковой соборе, окрест же царило запустение, кругом стояли бараки и сараи.

Первый директор рублевского музея Давид Ильич Арсенишвили оказался, как я вскоре смог убедиться, энергичным человеком, умелым и предприимчивым. Буквально захлебываясь от восторга, показывал мне Давид Ильич огромные фотокопии икон и старинных фресок.

— Посмотрите,— говорил Давид Ильич,— на белого коня, на котором вихрем несется Георгий Победоносец. Посмотрите на эту развевающуюся мантию всадника, а как изящны эти руки... О-о,— Давид Ильич даже схватился за голову,— теперь так не умеют писать! Вы понимаете, конечно, как нужен наш музей. Когда мы получим возможность работать, мы станем лучшим художественным заповедником Москвы.

Вся речь его была восторженным гимном древнерусскому искусству, а об Андрее Рублеве Арсенишвили говорил так, как будто он только вчера расстался со знаменитым иконником.

Через несколько месяцев Арсенишвили появился во Владимире. В телефонной трубке загудел его голос: «Помогайте... Нужны строительные леса, нужны рабочие, нужны всякие бумаги».

Оказывается, Давид Ильич приехал, чтобы художники сняли

копии с рублевских фресок в Успенском соборе. Так началась моя

дружба с музеем на Яузе... Вскоре я узнал, что если Арсенишви

ли — это воля и энергия будущего заповедника, то душой музея

была Наталья Алексеевна Демина, тонкий ценитель живописи бы

лых времен, пожалуй, лучший в стране знаток искусства Андрея

Рублева. Будущее музея тогда олицетворяла Ирина Александров

на Иванова, еще студенткой открывшая для себя красоту икон и

фресок. И эта «троица» совершила научный и гражданский под

виг, создав в Москве крупный центр по изучению и популяризации древнерусской художественной     культуры.     Над     Яузой как в старину, снова засияли белокаменные стены, был построен выставочный зал, из запасников музеев Суздаля, Владимира, Дмитрова были привезены иконы. Над возрождением старых шедевров, найденных научными экспедициями, а иногда и просто любителями, неутомимо и вдохновенно работали художники-реставраторы — потомственные иконописцы Василий и Александр Кириковы, Евгений и Ирина Брягины — уроженцы прославленной Мстеры.

Н. А. Демина много лет подряд бывала в древних городах. Однажды, работая в Дмитрове, она обнаружила в старинном соборе заброшенные иконы. Они были привезены в Москву, и над ними кропотливо потрудились музейные реставраторы. Когда с одной из досок были сняты чернота и поздние записи, то перед взором зрителей предстала икона Иоанна Предтечи. Образ был словно озарен мягким светом — нежно и проникновенно была передана духовная красота мыслителя. Плавные, неуловимые переходы тонов, все краски связывают образ пустынника с лесной стихией Древней Руси. По общему и единодушному мнению знатоков, найден шедевр огромной художественной силы, возможно, принадлежащий кисти Андрея Рублева или его содруга Даниила Черного.

Многие исследователи называют конец четырнадцатого и пятнадцатый век периодом русского Ренессанса. Находки последнего времени убедительно говорят о том, что в средневековой Руси были живописцы, не уступавшие по своему мастерству самым проставленным художникам мира. Найдена в подмосковном городе Дмитрове «Богоматерь Одигитрия». Рука реставратора вернула к жизни первоклассное живописное произведение, исполненное прозрачными, чистыми красками. Икона была создана в пятнадцатом веке неизвестным мастером, унаследовавшим в своем творчестве рублевские традиции — одухотворенную человечность, гармоничность, необычайную высоту идеалов.

Пишущему эти строки довелось несколько лет назад любоваться в Муроме уникальными иконами, изображающими Петра и Фе-вронию — русских Тристана и Изольду, как их называют,— героев средневековой повести из знаменитого муромского цикла. Вполне возможно, что муромский мастер в какой-то мере сохранил в своей работе черты сходства с образами народной поэтической легенды, не раз вдовновлявшей впоследствии своим проникновенным лиризмом художников и композиторов.

В настоящее время редчайшие иконы привезены в Москву, и их тоже можно увидеть в рублевском музее.

Чудо Георгия о змии. Последняя чете. XIV в. Новгородская школа. Фрагмент.

Год от года совершенствуется тончайшее искусство копирования фресок и икон. Изумительную по своей верности и точности копию рублевской «Троицы» создал Василий Кириков, даже специалисты не сразу отличают ее от оригинала.

На торжественном заседании в честь Рублева, которое проходило в Кремле, я сидел рядом с Давидом Ильичом Арсенишвили, и всякий раз, когда кто-нибудь из зарубежных гостей отдавал должное великому художнику и говорил похвальные слова, Арсенишвили улыбался так, словно хвалили его самого. Впрочем, основателю музея было чем гордиться... Большую речь на рублевском вечере произнес Михаил Владимирович Алпатов. Сравнивая Андрея Рублева с великими мастерами Возрождения, он говорил: «Рублев пошел своим путем, путем художника, которому были близки думы, горести и мечты русского народа. Главным в этом мире для Андрея Рублева был добрый, деятельный человек, готовый прийти на помощь своим ближним. Этого доброго, деятельного человека он изображал в виде ангела, святого, подвижника. Они были для него носителями высоких нравственных идей. На них художник переносил все свои самые сокровенные чувства. Рублев сумел воплотить в этих образах и чистую красоту юности, и непоколебимую силу зрелого мужа, и величавую мудрость старости, он сумел выразить в них лучшие черты древнерусского народного идеала».

...Прошло много лет. Имя Андрея Рублева, как и его содру-гов, приобрело за последние годы неслыханную известность.

Мы никак не можем примириться с мыслью, что нам так ничтожно мало известно о жизни автора «Троицы». Но ученые продолжают поиски, и их работы обогащают наше представление о былом. Долгое время шел спор о том, где провел последние годы жизни Рублев — в Троице-Сергиевой лавре или в Андрониковом монастыре. Единственный вещественный след Рублева в Андрониковом монастыре — обнаруженные в проемах окон центрального алтаря остатки растительных орнаментов: их плавность и цвет позволяют угадать руку великого мастера.

Искусствовед П. Д. Барановский в конце сороковых годов выступил с сообщением о том, что могила Андрея Рублева находится в Андрониковом монастыре. В подтверждение этого он сослался на надпись на могильной плите, которая находилась на Яузском холме два века назад. В 1967 году в Ярославле, в городе, где некогда нашли «Слово о полку Игореве», в рукописи «постриженика Ионы» искусствовед В. Г. Брюсова нашла упоминание о «чудных и пресловущих иконописцах Данииле и Андрее», т. е. о Данииле Черном и Андрее Рублеве. Как о само собой разумеющемся факте автор рукописи сообщает об изографах: «Святые же их мощи погребены и почивают в том Андроникове монастыре под старою колокольнею, которая в недавнее время разорена...»