История русского масонства

Борис Башилов

III. РАЗВИТИЕ НАЦИОНАЛЬНОГО СОЗНАНИЯ В НАЧАЛЕ ЦАРСТВОВАНИЯ АЛЕКСАНДРА I

       Начавшаяся еще в прежнее царствование реакция против увлечения

Западом и подражания ему, в царствование Александра I принимает более

широкие размеры. Положение "Русской Европии" перестает устраивать все

большее количество образованных людей Александровской эпохи, сумевших

преодолеть духовную заразу вольтерьянства и масонства. Возникает понимание,

что насильственный перерыв этих традиций Петром I и духовное подражание

Европе, счастья России не принесло и принести не может. Лозунг Державина:

                           Французить нам престать пора,

                           На Русь пора,

       с каждым годом находил все больше и больше поклонников. Но их было,

конечно, все же значительно меньше, чем почитателей Европы и всего

европейского.

       Что на "Русь пора" начали сознавать кроме Державина и Карамзина и

другие выдающиеся русские люди эпохи Александра I: Жуковский, граф

Ростопчин, любомудры и в конце Александровской эпохи - Пушкин, Грибоедов и

др.

       В 1802 году Карамзин написал "Рассуждение о любви к отечеству и

народной гордости". Карамзин призывал русское общество покончить с рабским

подражанием ко всему иноземному, призывает вернуться к национальному

самосознанию и национальной самобытности.

       "Хорошо и должно учиться, - пишет Карамзин, - но горе человеку и

народу, который будет всегдашним учеником. Мы никогда не будем умны чужим

умом и славны чужой славою."

       Карамзин призывает бороться с разлагающим влиянием европейских идей,

начать борьбу с "теми развратными нравами, которым новейшие философы

обучили род человеческий и которых пагубные плоды, после толикого пролития

крови, поныне еще во Франции гнездятся".

       На борьбу с подражанием Западу выступает Крылов (в баснях и комедиях

"Урок дочкам" и "Модная лавка").

       Против "Русской Европии" выступает убежденный враг масонов, русских

вольтерьянцев и якобинцев граф Ростопчин, в свое время убедивший Павла I в

опасности тайных политических замыслов масонства и разрушивший надежды

русских масонов, что Павел I станет масонским царем.

       В 1807 году граф Ростопчин написал "Мысли вслух на Красном Крыльце

Ефремовского помещика Силы Андреевича Богатырева", в которых выступил резко

против продолжавшейся галломании.

       Представитель национального направления Ф. Глинка создает в 1808

году "Русский Вестник" и "Сын Отечества". Журнал ведет резкую

идеологическую борьбу против увлечения всем иностранным. В "Русском

Вестнике" продолжается резкая критика французской просветительной

философии, начатая Карамзиным в 1795 году в "Переписке Мелиадора к

Филарету", в которой он писал:

       "Кто больше нашего славил преимущества 18-го века, свет философии,

смягчение нравов, всеместное распространение духа общественности, теснейшую

и дружелюбнейшую связь народов?.. Где теперь эта утешительная система? Она

разрушилась в самом основании. Кто мог думать, предвидеть? Где люди,

которых мы любили? Где плод наук и мудрости? Век просвещения, я не узнаю

тебя: в крови и пламени, среди убийств и разрушений я не узнаю тебя..."

Русский Вестник" настойчиво призывает русское образованное общество

отказаться от дальнейшего строительства "Русской Европии" и вернуться на

путь предков.

       Французская революция послужила толчком к переоценке взглядов на

русское прошлое и в частности на благодетельность реформ Петра I.

       В 1803 году Карамзин по его выражению "постригается в историки" и

начинает писать грандиозную "Историю Государства Российского".

       В 1811 году Карамзин написал записку "О древней и новой России". Эта

записка, возникнувшая в результате углубленного изучения духовных и

политических традиций допетровской Руси, представляет из себя уже систему

русской национальной политической философии. Восхвалявший раньше Петра I в

своих "Письмах русского путешественника", духовно созревший Карамзин теперь

резко осуждает совершенную Петром революцию и ее гибельные исторические

последствия. Он говорит о Петре как о "беззаконном" исказителе народного

духа, "захотевшем сделать Россию Голландией".

       "Вольные общества немецкой слободы, - пишет Карамзин, - приятные для

необузданной молодости, довершили Лефортово дело и пылкий монарх с

разгоряченным воображением, увидев Европу, захотел сделать Россию

Голландией".

       Ивана III, создателя Московской Руси, Карамзин считает выше Петра I,

потому что Иван III действовал в народном духе, а "Петр не хотел вникать в

истину, что дух народный составляет нравственное могущество Государства".

"Искореняя древние навыки, представляя их смешными, глупыми, хваля и вводя

иностранное, Государь России унижал россияне их собственном сердце".

       "Страсть к новым для нас обычаям преступила в нем границы

благоразумия". "Мы, - пишет Карамзин, - стали гражданами мира, но перестали

быть в некотором смысле, гражданами России. Виною Петр". Но Карамзин не

сумел довести оценку революционной деятельности Петра до логического конца.

Совершенно правильно расценивая деятельность Петра, как антинациональную,

он тем не менее считает, что Петр I "гениальный человек и великий

преобразователь".

       Но даже при наличии этой нелогичности, записка Карамзина "О древней

и новой России", представляла из себя ценнейший идеологический труд, ясно

доказывающий всю ошибочность избранного Петром I пути.

       Идеология консервативно-национальных кругов, вообще была

половинчатой по своему характеру.

       Консерваторы хотели быть русскими, но опираясь идеологически на

посеянные Петром идеи, которые за давностью времени приобрели уже характер

русской старины, они фактически перестали быть охранителями русской

старины. Чисто русскими по своему мышлению и духовному складу остались

только низшие слои народа. Мировоззрение так называемых консервативных

кругов Александровского общества не было действительно консервативным.

Настоящего консервативного лагеря, сознательно, "честно и грозно"

охранявшего национальные традиции после Петровской революции, никогда не

существовало. Были только отдельные выдающиеся консерваторы, но

национально-консервативного лагеря не существовало. Это одна из главных

причин гибели русской монархии. Русские консерваторы и в эпоху Александра I

и при Николае I, и позже, охраняли не столько русские религиозные,

политические и социальные традиции, зачеркнутые Петром, сколько охраняли

традиции, заложенные Петром. Это не парадокс, это трагический исторический

факт. Считая себя сторонниками русской старины, они фактически охраняли ту

причудливую смесь "нижегородского с французским", которая выросла в

результате Петровской революции. То, что охраняется - не традиционные

основы русской исторической жизни, а охранение идейного наследия известного

этапа разрушения этих основ.

       "В консервативный догмат возводится выдохшийся мумифицированный

остов Петровской революции. В этом вечная слабость русского консерватизма -

его беспочвенность". (Г. Федотов. "И есть и будет". Размышления о России и

революции). Это совершенно верный вывод. Русские консерваторы, по крайней

мере большинство их, всегда были рьяными защитниками политических,

религиозных и социальных идей, возникших в результате Петровской революции.

       "Шишков и его последователи горячо восставали против нововведений

тогдашнего времени, а все введенное прежде, от реформы Петра I до появления

Карамзина, признавали русским и самих себя считали русскими людьми,

нисколько не чувствуя и не понимая, это они сами были иностранцы, чуждые

народу, ничего непонимающие в его русской жизни. Даже не было мысли

оглянуться на самих себя. Век Екатерины, перед которым они благоговели,

считался у них не только русским, но даже русскою стариною. Они вопили

против иностранного направления - и не подозревали, что охвачены им с ног

до головы, что они не умеют даже думать по-русски". (С. Т. Аксаков.

Воспоминания об Александре Семеновиче Шишкове.) В силу столь парадоксальной

двусмысленной политической позиции, русские консерваторы, вернее считающие

себя таковыми, очень часто принимают за политических врагов выдающихся

представителей подлинного русского консерватизма, а русские "прогрессисты",

не брезгающие ничем для усиления своих политических позиций, зачисляют их в

свой лагерь.

       Такая история произошла, например, с Чацким. "Горе от ума" было

написано Грибоедовым накануне восстания декабристов. Это был момент, когда

складывался мудрый подлинный консерватизм Пушкина, когда зрели идеи

будущего славянофильства. Это была эпоха, когда назревал благоприятный

момент для поворота на исторический путь.

       Знаменитый прусский реформатор Штейн, после занятия Пруссии

Наполеоном, приехавший по приглашению Императора Александра I в Россию,

считал, например, что:

       "Россия могла бы сохранить свои первоначальные нравы, образ жизни,

одежду и т. д., а не подкапывать и не портить своей самобытности, изменяя

все это. Ей не нужно было ни французской одежды, ни французской кухни, ни

иностранного общественного типа она могла из своего собственного исключить

все грубое, не отказываясь от всех его особенностей... Быть может, еще не

поздно умерить вторжение иностранных обычаев и придать (русскому

формированию) направление, более целесообразное... Можно было бы ввести

снова столь целесообразную и удобную национальную одежду - кафтан..."

       Необходимость сохранения самобытности понимали не только иностранцы,

понимали и наиболее проницательные русские. Но сколько ушатов насмешек и

издевательств было вылито по адресу людей, старавшихся толкать общество на

путь самобытной русской культуры. Образ Чацкого не был понят. Чацкий вовсе

не революционер и не прогрессист, он вовсе не ненавистник России, каковым

его считают до сих пор. Чацкий такой же либеральный консерватор, как и

Пушкин. Чацкому противна позиция мнимого консерватора Фамусова, фактически

охраняющего антинациональные тенденции Петровской революции, которые

являются для Фамусова и "консерваторов" его типа, уже "русской стариной".

       Чацкий восстает против слепого угодничества, против низкопоклонства,

против слепого пресмыкания перед всем иностранным. Вернувшись из Европы

Чацкий говорит лже-консерваторам вроде Фамусова:

                           Ах! Франция! Нет в мире края! -

                           Решили две княжны, сестрицы, повторяя

                           Урок, который им из детства натвержден.

                           Я одаль воссылал желанья

                           Смиренные, однако вслух,

                           Чтоб истребил Господь нечистый этот дух

                           Пустого, рабского, слепого подражанья;

                           Чтоб искру заронил Он в ком-нибудь с душой,

                           Кто мог бы словом и примером

                           Нас удержать как крепкою возжой,

                           От жалкой тошноты по стороне чужой.

                           Пускай меня объявят старовером,

                           Но хуже для меня наш север во сто крат

                           С тех пор, как отдал все в обмен на новый лад -

                           И нравы, и язык, и старину святую,

                           И величавую одежду на другую

                           По шутовскому образцу:

                           Хвост сзади, спереди какой-то чудный выем,

                           Рассудку вопреки, наперекор стихиям,

                           Движенья связаны, и не краса лицу;

                           Смешные, бритые, седые подбородки!

                           Как платья, волосы, так и умы коротки!..

                           Ах! Если рождены мы все перенимать,

                           Хоть у китайцев бы нам несколько занять

                           Премудрого у них незнанья иноземцев.

                           Воскреснем ли когда от чужевластья мод?

                           Чтоб умный, бодрый наш народ

                           Хотя по языку нас не считал за немцев".

       И вот, Чацкого, настоящего консерватора, охранителя древних русских

традиций, Фамусовы - охранители "устоев" возникших в результате революции

Петра I, объявляют сумасшедшим и карбонарием, ниспровергателем основ.

Подобные явления в "национально-консервативном лагере" эмиграции происходят

и в наши дни. Стоит только кому-нибудь из монархистов, подобно Чацкому

сказать правду о трагических последствиях деятельности Петра I и Екатерины

II, как современные Фамусовы начинают вопить:

                           "...Ах! Боже мой он карбонари.

                           ...Он вольность хочет проповедать!.

                           ...Да он властей не признает."

       Эти седовласые дети до сих пор не задумываются над вопросом, почему

это большевики разрушили памятники всем русским царям, а вот памятники

Петру I и Екатерине оставили.

       Также, как эти горе-консерваторы, до сих пор серьезно воображающие

себя "хранителями истинного русского духа" никак не могут понять, что

задача спасения духовного авторитета русского православия и самодержавия

значительно важнее спасения авторитета отдельных русских монархов, которые

разрушая православие и дело русского самодержавия своими действиями,

положили начало разрушению русской монархии, чем воспользовались масоны и

все остальные враги русской монархии.

       Не только один Александр I дает пример распада традиционного

монархического сознания. Мы находим его даже у одного из наиболее ярких

представителей русского духовного возрождения, как у Карамзина. Карамзин

писал И. И. Димитриеву "по чувству я остаюсь республиканцем, - но при том

верным подданным русского царя".

       Воскрешая, как историк, убитую при Петре I идею священного характера

царской власти, Карамзин тем не менее писал кн. Вяземскому: "Я в душе -

республиканец и таким и умру".