История русского масонства

Борис Башилов

 XXV. ИСТОРИЧЕСКИЕ РЕЗУЛЬТАТЫ СОВЕРШЕННОЙ ПЕТРОМ АНТИНАРОДНОЙ РЕВОЛЮЦИИ.

                                     I

       "Умер великий преобразователь, - пишет советский историк В. Мавродин

в написанной им биографии Петра I, - но Россия стояла в зените своей славы

и могущества". Подобная оценка В. Мавродина совпадает с оценками всех

крупных русских историков. Посмотрим, в чем же закончилось это нахождение

России "в зените славы и могущества".

       Историк Соловьев сравнивал великую, по его мнению, деятельность

Петра с "бурей, очищающей воздух". И. Солоневич в своей книге о Петре

иронически замечает:

       "Освежение? Это Остерман и Бирон, Миних и Пален - освежение?

Цареубийства, сменяющиеся узурпацией, и узурпации, сменяющиеся

цареубийствами, - это тоже "освежение"? Освежением является полное

порабощение крестьянской массы и обращение ее в двуногий скот? Освежением

является превращение служивого слоя воинов в паразитарную касту

рабовладельцев?"

       Действительно нечего сказать, хорошенькое "освежение"! Русский народ

до сих пор расплачивается за это освежение.

       Соловьев утверждал, что "Петр оставил судьбу России в русских

руках". А. Ключевский заявляет, что после смерти Петра "немцы посыпались в

Россию, точно сор из дырявого мешка, облепили двор, забирались во все

доходные места в управлении. Вся эта стая кормилась досыта и веселилась до

упаду на доимочные деньги, выколачиваемые из народа".

       Великими людьми русской истории Ключевский признавал только трех

деятелей: святого Митрополита Филиппа, обличавшего Иоанна Грозного, Петра I

и графа Сперанского. И он же пишет:

       "Немцы, после десятилетнего своего господства при Анне Иоанновне,

усевшись около русского престола, точно голодные кошки вокруг горшка с

кашей и достаточно напитавшись, стали на сытом досуге грызть друг друга"...

       Возникают вопросы: каким образом Курляндско-Брауншвейгский табор,

смог собраться на берегах Невы вокруг русского престола? Раз это было так,

то можно, не боясь ошибки, утверждать, что кровавая петровская революция

кончилась ничем. Все реформы производились, по объяснению

историков-западников, с целью спасти Россию от участи быть покоренной

немцами. А на самом деле, сразу после смерти Петра, Россия стала добычей

немцев, а русские верхи пошли в духовную кабалу к Западу. То есть,

свершилось то, чего больше всего боялся Александр Невский. Русь попала в

духовное рабство к Западу.

                                     II

       Глубочайший овраг начинается с маленькой трещины в земле. Ошибка,

совершенная государственным деятелем очень часто вырастает впоследствии в

гигантскую катастрофу. В своем жизнеописании отца Петра I, историк

Костомаров делает правильный вывод. "В истории, как в жизни, раз сделанный

промах влечет за собою ряд других, и испорченное в нисколько месяцев и

годов, исправляется целыми веками".

       Как на пример поразительного антиисторического подхода, можно

указать на следующее заключение Ключевского:

       "С поворота на этот притязательный путь (то есть путь Петра

Первого), государство стало обходиться народу в несколько раз дороже

прежнего и без могучего подъема производительных сил России, совершенного

Петром, народ не оплатил бы роли, какую ему пришлось играть в Европе".

       Возникает вопрос, а для чего это русскому народу нужно было во что

бы то ни стало играть какую-то роль в Европе? Разве немцы развивали свое

государство для того, чтобы играть роль во Франции, а французы в Германии.

Неужели для этой роли необходимо было, чтобы русский народ изнывал в

непосильных тяготах на содержание непомерно разросшегося бюрократического

аппарата и безумных трат на фабрики и заводы, большинство которых

прекратило свое существование вскоре после Петра I. Ведь сам же Ключевский

двумя страницами ранее, подводя итог "достижениям" новой, европеизированной

Петром I, России, пишет:

       "Все эти неправильности имели один общий источник -

несоответственное отношение высшей политики государства к внутреннему росту

народа: народные силы в своем развитии отставали от задач, становившихся

перед государством, вследствие его ускоренного внешнего роста, духовная

работа народа не поспевала за материальной деятельностью государства.

Государство пухло, а народ хирел".

       Таков был итог Петровской революции - "государство пухло, а народ

хирел". Вот к чему привело стремление играть роль в Европе, вместо того,

чтобы планомерно развивать политические и экономические силы страны. Но

признавшись, что итогом деятельности Петра и созданного им направления, при

котором правители больше старались играть роль в Европе, чем заниматься

улучшением жизни народа, было подчинение внутренних интересов вопросам

внешней политики государства, Ключевский, как и все видные русские

историки, отнюдь не применяет того критерия к революционной деятельности

Петра I, который применяет Костомаров к Московской Руси, замечая, что "в

истории, как и в жизни, раз сделанный промах ведет за собой ряд других и

испорченное в несколько месяцев и годов, исправляется целыми веками".

       Ключевский, как и все другие русские историки, принадлежал к лагерю

русской интеллигенции, исторически порожденной революцией Петра и потому не

желал осуждать своего духовного отца. В результате в русской историографии

восторжествовал принцип двух критериев: один критерий применялся при оценке

Московской Руси и другой для Петровского периода. За что осуждали

Московскую Русь, за то хвалили Петербургский период. Короче говоря, вместо

того, чтобы руководиться исторической истиной, историки стали

руководствоваться своими политическими симпатиями и антипатиями. История

была заменена политическими соображениями.

       У большевиков тоже "государство пухнет, а народ хиреет". Возникает

естественный вопрос, как же разобраться, когда же бывает хорошо и когда

плохо, "когда государство пухнет, а народ хиреет". И можно ли вообще

государственных деятелей, доводящих государство и народ до такого состояния

называть "Великими" или "гениальными". Ни дореволюционные, ни советские, ни

эмигрантские историки на эти вопросы ответить не могут, потому что они

обычно прибегают к двум, а не к единому нравственному критерию. Одни и те

же действия они расценивают двояко, в зависимости от того, что их сердцу

люб и кто ненавистен.

       Но там, где действует чувство или политическое пристрастие, там нет

места исторической истине. Историческую истину о прошлом русского народа

смогут восстановить только историки, которые будут во всех случаях

руководиться только одним и тем же нравственным принципом. Только тогда

русская история освободится от огромного числа исторических и политических

мифов, созданных "русской" историографией, развивавшейся под влиянием

занесенных русским масонством чужеродных европейских политических идей.

Сейчас же, и в России, и в эмиграции, большинство русских людей находится в

плену у исторических и политических мифов. В таком положении находятся не

только левые круги эмиграции, но и правые круги, люди так называемого

национального лагеря, в большинстве своем, как девочка из рассказа

Салтыкова-Щедрина, не знающие, "где правая и где левая сторона".

       Поэтому они равно верят мифу о Петре как спасителе России. Вот

почему в правых кругах царит такая потрясающая путаница в мировоззрении и

вот почему у правых очень часто оказываются одни и те же кумиры, что и у

левых.

                                    III

       Даже такой убежденный западник, как профессор Г. Федотов, и тот

признает, что:

       "Петру удалось на века расколоть Россию: на два общества, два

народа, переставших понимать друг друга. Разверзлась пропасть между

дворянством (сначала одним дворянством) и народом (всеми остальными

классами общества) - та пропасть, которую пытается завалить своими трупами

интеллигенция XIX века. Отныне рост одной культуры, импортной, совершается

за счет другой - национальной. Школа и книга делаются орудием обезличения,

опустошения народной души. Я здесь не касаюсь социальной опасности раскола:

над крестьянством, по безграмотности своей оставшимся верным христианству и

национальной культуре, стоит класс господ, получивших над ними право жизни

и смерти, презиравших его веру, его быт, одежду и язык и, в свою очередь

презираемых им. Результат приблизительно получился тот же, как если бы

Россия подверглась польскому или немецкому завоеванию, которое обратив в

рабство туземное население, поставило бы над, ним класс иноземцев-феодалов,

лишь постепенно, с каждым поколением поддающихся обрусению". (81)

       В книге Г. Федотова "И есть и будет" ("Размышления о России и

революции") мы встречаем такие признания:

       "Россия с Петра перестала быть понятной русскому народу. Он не

представлял себе ни ее границ, ни ее задач, ни ее внешних врагов, которые

были ясны и конкретны для него в Московском Царстве. Выветривание

государственного сознания продолжалось беспрерывно в народных массах

Империи".

       "Петровская реформа, как мокрой губкой, стерла родовые воспоминания.

Кажется, что вместе с европейской одеждой русский дворянин впервые родился

на свет. Забыты века, в течение которых этот класс складывался и

воспитывался в старой Москве на деле государевом".

       "Со времени европеизации высших слоев русского общества, дворянство

видело в народе дикаря, хотя бы и невинного, как дикарь Руссо; народ

смотрел на господ как на вероотступников и полунемцев. Было бы

преувеличением говорить о взаимной ненависти, но можно говорить о

презрении, рождающемся из непонимания".

       "Разумеется, за всеми частными поводами для недоброжелательства

зияла все та же пропасть, разверзшаяся с Петра. Интеллигенция, как

дворянское детище осталась на той стороне, немецкой безбожной, едва ли не

поганой"...

       Такие признания делает Г. Федотов, убежденный западник, интеллигент

96 пробы.

       Яростный противник самодержавия А. Герцен и тот признался, что

"Крестьяне не приняли преобразований Петра Великого. Они остались верными

хранителями народности". (82)

       В статье "Новая фаза русской литературы" А. Герцен, вождь русских

западников, дал следующую оценку результатов совершенной Петром революции:

"Петр I хотел создать сильное государство с пассивным народом. Он презирал

русский народ, в котором любил одну численность и силу, и доводил

денационализацию гораздо дальше, чем делает это современное правительство в

Польше.

       Борода считалась за преступление; кафтан - за возмущение; портным

угрожала смерть за шитье русского платья для русских, - это, конечно, nec

plus ultra.

       Правительство, помещик, офицер, столоначальник, управитель

(интендант), иноземец только то и делали, что повторяли - и это в течении,

по меньшей мере шести поколений - повеление Петра I: перестань быть русским

и ты окажешь великую услугу отечеству". (83)

                                     IV

       Петр в наши дни имеет горячих защитников не только в лице

большевиков. Имеет он поклонников и в лице разношерстной интеллигентской

камарильи, обретающейся заграницей (эсеров, либералов, меньшевиков, кадетов

и т.д.). Уважают Петра Великого, конечно, и жалкие эпигоны русского

западничества, поклонники западных дирижизмов и солидаризмов - бывшие

русские националисты-солидаристы.

       Большевики давно и серьезно признали Петра своим предшественником и

все время проводят, и надо сказать не без основания, параллели между

жестокой, антинациональной эпохой Петра и такой же жестокой и

антинациональной эпохой Ленина и Сталина. Даже памятник Петру собираются

ставить в Воронеже.

       В главе "Самосознание Петербургского периода" Л. Тихомиров, подводя

итоги начатого Петром периода просвещения, говорит, что "сильный рост

Империи, вхождение в ее состав множества разных племен сильно затруднял

работу по выработке национального самосознания.

       В период ученического просвещения, когда приходилось вырабатывать

свое самосознание, Россия вливала в себя массу новых, нерусских элементов,

каждый из которых должен был изменять самую природу ее национальности.

Работа самосознания происходила так сказать, в субъекте беспрерывно

меняющемся".

       Поставив вопрос не является ли нынешний русский народ психологически

новым народом, Тихомиров на этот вопрос отвечает отрицательно. "Общий тип

современной русской национальности, в психологическом типе, несомненно,

остался тот же, как был в Московской Руси. Сравнение исторически известных

личностей и деятелей, сравнение песен, пословиц и т.д. несомненно убеждает,

что в общем русский народ XX века в высшей степени сходен с народом ХVII

века".

       Объясняется это по мнению Л. Тихомирова тем, что "русская

национальность и раньше сложилась, как тип смешанный. Новые примеси, -

особенно столь разнообразные - не мешали, поэтому, сохранению прежнего типа

и, быть может, даже способствовали его более яркому выражению".

       "Если тип русского, - пишет Л. Тихомиров, - остался тот же, то его

характеристическая "универсальность" проявилась еще больше и сознательная

разгадка его всеми наблюдателями признавалась очень нелегкою. Русским,

ввиду указанных выше причин, в период его ученического просвещения выпали

очень тяжелые задачи в области самопознания. Усложнило эту работу еще

больше заимствование Петром западных форм государственного строительства.

       Рабское усвоение образованными русскими духа и форм западной

культуры, которую они восприняли как "общечеловеческую" привело к

сильнейшей форме космополитизма и презрению ко всему русскому, в том числе

и к национальному государству и национальной власти".

       "Несмотря на то, что проблески национального самосознания у русского

народа проявились очень рано, сильное подражание образованных слоев

европейской культуре сильно затруднили выработку национального

политического сознания".

       "Развитие монархического принципа, его самосознание, - замечает Л.

Тихомиров в главе "Инстинкт и сознание", - после Петра у нас понизилось и

он держался у нас по-прежнему голосом инстинкта, но разумом не объяснялся".

       "Монархический принцип развивался у нас до тех пор, пока народный

нравственно-религиозный идеал, не достигая сознательности, был фактически

жив и крепок в душе народа. Когда же европейское просвещение поставило у

нас всю нашу жизнь на суд и оценку сознания, то ни православие, ни

народность не могли дать ясного ответа на то, что мы такое, и выше мы или

ниже других, должны ли, стало быть, развивать свою правду, или брать ее у

людей ввиду того, что настоящая правда находится не у нас, а у них?"

       "Чувство инстинкта, - пишет он в другом месте, - проявлялось в

России постоянно, достаточно, но сознательности теории царской власти и

взаимоотношения царя с народом - очень мало. Все, что касалось теории

государства и права в Петербургский период ограничивалось простым

списыванием европейских идей. Усвоивши западные политические идеи часть

русского образованного общества начало борьбу против национальной власти".

       "Как бы то ни было, в отношении политического творчества, Россия за

этот период сделала меньше всего.

       Первые зачатки самоопределения у нас начались очень скоро после

Петровской реформы. Чувствуя в себе какое-то несходство с европейским

миром, стали задавать себе вопрос: что такое Россия? Началось собирание

русского народного творчества, уже при Екатерине II очень заметное, а Кирша

Данилов явился даже при Петре I. Внимание, любопытство к народности было

первым признаком начавшегося самоопределения...

       ...Россия опознала себя и со стороны искусства - музыки, живописи. В

значительной степени она в этом отношении стала обеспечена от простой

подражательности.

       Но в области самосознания умственного - вся эта работа доселе

остается на первых начатках. И вот почему мы не можем доселе развить

самостоятельного политического творчества. Наша сознательность сделала

сравнительно больше успехов в области религиозной. Требование сознательной

веры отразилось в области богословской мысли, сначала самым сильным

подражанием и "сознательность" черпалась в источниках римско-католических и

особенно протестантских. При этом у нас оказалось гораздо более тяготения к

протестантству. Наша богословская мысль развивалась долго в очень опасном

направлении, так что существует мысль, что лишь великая учительная мысль

Филарета Московского спасла у нас православие. Если это и преувеличено, то

все же точное ограничение православия от римского католицизма и

протестантизма у нас совершилось только в средине XIX века в результате

великих трудов главным образом митрополита Филарета и А. С. Хомякова.

Однако же и в этой области мы не достигли полного сознания, способного к

твердой формулировке и ясному плану действия. Ибо православное сознание

наше стало незыблемо лишь в области догмата, но никак не в области

церковной жизни, содержание которой доселе у нас не общепризнанно".

       О том, что Петербургский период подходит к концу, ясно понимал уже

Достоевский.

       "Петровская реформа, - указывает Достоевский, - продолжавшаяся

вплоть до нашего времени, дошла, наконец, до последних своих пределов.

Дальше нельзя идти, да и некуда: нет дороги ,она вся пройдена".

       "Вся Россия, - писал он в одном из писем незадолго перед смертью, -

стоит на какой-то окончательной точке, колеблясь над бездною".

       Петр Первый уничтожил массу народа во имя приведения Руси в

культурный вид. Но лишив Россию основ самобытной культуры он превратил ее

высшие социальные слои в вечных подражателей европейской культуре.

Трагический результат общеизвестен: ни Европы из России не получилось, ни

России не стало.

       Английский ученый Пальмер, изучавший в 60-х годах XVIII столетия в

Москве религиозную новаторскую деятельность Патриарха Никона, которая

вызвала величайшее несчастье в истории русского народа - религиозный

раскол, предвидел скорую гибель Петербургского периода.

       "Что ждет Россию в будущем? Завладеет ли ею немецкий материализм и в

конце концов наступит апостасия от самого имени: христианского, или же

наступит православная реакция".