|
Часть первая
Жизнь на войне. Обыкновенная. Чеченская
|
ГРОЗНЕНСКИЕ МОЛОДОЖЕНЫ ВИКТОРИЯ И АЛЕКСАНДР
— Босяк ты, Сашка! Ну, босяк... — мило воркует-приговаривает Вика, пытаясь куда-то дотянуться своей выкрученной рукой. Сзади — темный проем, напоминающий открытый холодильник. Наконец нащупала то, что хотела, и тянется к Сашке-босяку: — Вот тебе расческа. Все-таки мы должны как люди... Пригладь локоны. Мы виделись накануне вечером. За прошедшую ночь в их окошке — еще два пулевых «ранения». Впрочем, оба не обращают никакого внимания на эти предательские дырки: место действия — Грозный. Это значит, люди тут живут ко всему привычные. — Стреляли... — говорят равнодушно, стилизуясь под старое известное кино. — Помните «Белое солнце пустыни»? — Помню, конечно. Его по телевизору часто повторяют. — Это у вас. У нас люди телевизор не смотрят, и часто спрашиваешь: «Помнишь такой-то фильм?» А человек отвечает: «Не помню». «Стреляли...» И тут же смеются, и ласкаются — настоящие молодожены: одухотворенные недавней ночью и полностью свободные от любого «вчера», каким бы оно ни было. Наука жить сиюминутным счастьем освоена этой парой виртуозно. И действительно, ведь это еще не скоро, часа через три, наступит грозненский день, и тогда навалятся проблемы: что поесть, где достать воду, — и придет злость, и обида, и осознание клетки, в которую загнан судьбой, и, в конце концов, ближе часам к трем даст о себе знать хроническое отсутствие обеда... Но пока — завтрак. Грозненский завтрак военного времени. Жидкий чай — вода, хоть и перекипяченная несколько раз, но чем-то пахнет. — Лучше делать вид, что у нас все, как у остальных по стране, — говорит Вика, потягивая горячую жидкость, гордо именуемую «утренним чаем». — Иначе сойдешь с ума. — И не вспоминать, что, кроме чая, в доме ничего? — полуспрашивает-полуутверждает Саша. — Ты на что намекаешь? — кокетливо косит глазом Вика. — Что я плохая хозяйка? А? Вика и Саша — грозненские молодожены. Из городка Иванова — так называется один из грозненских микрорайонов, где нет улиц, а лишь номера домов. Официально они — Александр Георгиевич и Виктория Александровна Джура. Вступили в законный брак 6 апреля 2001 года — несколько месяцев назад. — Вика, все, хватит ерунды! Читай же! — приказывает причесавшийся «босяк», выпив чая. Минуты две Вика кокетничает, «строит глазки» мужу, напустившему на себя суровость. На третьей минуте игры, как только Саша реагирует на «глазки», Вика опять куда-то в сторону запускает руку и достает тетрадь, прошедшую с ней всю войну.
...Понять — поймешь. Почувствовать — не сможешь: Чужая боль — горька, но не болит. До самоистязания, до дрожи Сознание того, что инвалид...
Вот и сидишь, подкошенный кузнечик. Пройдешь пять метров — и опять садись... И только ветер обнимает плечи, Но все равно душа стремится ввысь.
Как больно насмехается природа, Какое испытание в судьбе, — Когда идешь походкою урода, И взоры все прикованы к тебе.
— Ну, вот, заголосила... — прерывает Вику Саша. — А что-нибудь веселенькое есть? Однако видно, что мужу именно это стихотворение очень нравится. Он просто не хочет казаться слабым при гостях. Саша и Вика — инвалиды первой группы. С детства. В десять лет Вику сбил мотоцикл, и все, что с ней сейчас, — последствия тяжелейшей черепно-мозговой травмы. А Саша просто родился таким. Их опорно-двигательные аппараты на пару бастуют. Бывают, конечно, светлые дни — особенно у Вики, которая еще кое-как передвигается. Но большую часть долгих месяцев оба проводят на площади в два с половиной квадратных метра, на кухоньке в уцелевшем первом этаже их «пятиэтажки» (наверху — сгоревшие и разбомбленные квартиры), сидя за столом, стоящим у окна, через которое пролетают пули.
А во след слова: — Бедная, несчастная. — Кругом голова, Но я — безучастная.
А во след — смешки: — Посмотри, как ходит!.. — Говорят, стишки Сочиняет вроде...
И опять — босиком по лезвию. Не озлобиться. Не отчаяться — И в невзгодах жизнь продолжается. Год за годом — как речка быстрая. Плакать — просто. Труднее — выстоять.
Вика Джура — поэтесса. Это ее главное занятие в жизни. Теперь помимо Сашки, конечно. Она пишет стихи в старых школьных тетрадках — своих и чужих, много работает над словом, часто переписывает. И поэтому очень плохо спит по ночам. — Как и полагается поэту, — добавляет Саша. — Представьте, — подхватывает Вика, — когда вчера стреляли нам в окно, то я как раз крепко заснула. Потому что вечером получилась одна строчка. Вот и не проснулась, хотя трусиха — ужасная. — Трусиха? Но почему не уходите отсюда? Как вы все пережили? — Тогда мы уже были вместе, просто еще не расписались, — рассказывает Саша. — Сидели тут, в подвал не спускались — не было физической возможности. Я был спокоен, готов к смерти. А вот Вика очень кричала в самые страшные моменты. Так и переживали. Так и переживаем. Он замолкает. Я уговариваю продолжать. Но Саша отрицательно машет головой — не хочет. — Пусть Вика просто почитает. У нее есть удачные стихи о войне. Вика уже не строит никаких «глазок» и сразу читает:
Девять вечера. Зима. Школьный двор молчит. Посмотри: луна сама С нами говорит. Полнолунья яркий свет — Будто сходят сны. ...Будто не было и нет Горя и войны.
Мы перекидываемся парой незначащих фраз. Это как глоток воздуха между нырками на глубину. И опять — стихи о войне вокруг:
Что происходит? Происходит — что? Как спится вам, приказы отдающим?
Ведь достается больше — здесь живущим От тех — и тех. Неведомо за что...
Одним — нужна свобода позарез. Другим же — наведение порядка.
И вот — бомбят...
Вика загрустила... Молчит, поглаживая «ночные» дырки в оконном стекле. Но на то и муж, чтобы грусть женину разгонять. Это Сашина твердая позиция. И он начинает «лечить» свою любимую поэтессу. — Думаете, Вика — такая? Ничего подобного! Она — настоящая хулиганка. Это при гостях выделывается. Знаешь, давай про печень... — Ну нет. Она же из Москвы, ей нужно о войне — серьезное. — Опять ломаешься? — Ладно! Надоел! — Но «надоел» — тоже с любовью.
Заявила как-то Печень: — Вы мне давите на плечи! Мне теперь угодно Жить от всех свободно!.. — Тут подпрыгнула Ступня: — Правильно! Брависсимо! Заявляю, что и я Буду независима!.. Хватит мной руководить — Буду я сама ходить! И девчонка-Селезенка Запищала тонко-тонко: — Надоел мне ваш паштет — Дайте суверенитет!.. От такого беспорядка Организм пришел к упадку... Ощетинились Микробы: — Мы — ребята высшей пробы! Мы теперь главнее всех! Хаос — это наш успех!
Вика довольна произведенным на Сашку впечатлением — тот заливается смехом. Осознать и слепить эти осколки (жесточайшая война, пятый и все еще «медовый» месяц, глубокая инвалидность, поэзия) в единое целое мне очень трудно. Слишком все несоединимо и неправдоподобно. Мне надо отменить многие свои представления о действительности, разворачивающейся перед глазами, стереть обретенный за войну опыт — и только тогда получится планета по имени «Джура». Ведь как все получилось, как мы познакомились? Я шла по грозненской улице, где спасу нет от руин, пожарищ и воронок. Настроение было поганое. О чем думаешь в таком интерьере? О «зачистках» и минах, о типах примененного оружия, об оторванных конечностях, о людях с безумными взглядами... А тебе вдруг: «У нас тут хорошие стихи пишут! Давайте отведем — послушаете». И ведут в очередную грозненскую преисподнюю, где жизнь, с позиций тривиального мироощущения, даже не подразумевается, — и, пожалуйста, получаешь: «Плакать — просто. Труднее — выстоять». И тут же следует доказательство жизни, проживаемой по стихам. — Вика не плакала в самые беспросветные бомбежки. Она кричала: «Я не выдержу!» Пока кричала, я знал, что выдержит, — подтверждает Сашка. Всю отмеренную дорогу каждый из нас бегает от суетного по направлению к настоящей жизни. Вон она — там, кажется, за поворотом. Ах, нет, опять не повезло, и то был мираж. И ты сознаешь: копайся внутри, обретешь... Но суета есть суета, и опять — бегом по кругу, за новыми, более острыми, ощущениями, впечатлениями. И снова — поражение. Здесь же, в разваленном, заживо гниющем Грозном, где вовне ничего не найти, на чем глаз остановить, — кроме горя, собственного и чужого, именно здесь жизнь может быть настоящей. Пусть почти в пещере. Пусть на пятачке метр на метр — в кухне, больше похожей на декорацию. Когда из холодильника достают почему-то расческу... В городке Иванова электричества нет уже несколько лет — холодильник превратился в вертикально стоящий шкаф, пригодный разве что для хранения расчесок. Плита? Она тоже в семье наличествует. Правда, нет газа. И поэтому кастрюли, на ней выстроенные, играют роль символов борьбы за лучшее будущее: будет газ — будет пища не с уличного костра. Мойка? Конечно! Какая же кухня без мойки. К сожалению, при полном отсутствии воды в трубах. И плафон над головой висит, но нет света! А Вика, на радость Сашке, продолжает читать:
...Мы здесь еще. Пока что — уцелели. Как говорится, «миловал Господь». Иль просто, может быть, не долетели Снаряды, разрывающие плоть?.. Мы здесь живем без света и воды. На бреге моря крови и беды...
— А можно еще одно? — Конечно. — Вика снисходительна ко мне тоже.
...Мы взываем: будьте к нам бережны — Мы в заложниках у безденежья. Точно пленники безысходности... А снаряды в воздухе кружатся. Куда целится тот осколочек?.. ...Пробирает волной до косточек! Лечь бы спать, чтоб как в реку броситься, — И проснуться, когда все кончится!..
Мне стыдно плакать в их присутствии. И я не плачу. И не знаю, как выразить свои чувства, — все мелко по сравнению с их жизнью. Как на этой грозненской кухне — бутафорское: плита, холодильник, краны... Все, кроме чувств. А на московских кухнях сегодня все настоящее: плита, газ, вода из крана — и горячая, и холодная. Все. Кроме чувств. Они — точно бутафорские. Слишком сытно едим — для страны, в которой так долго идет война. ...— Все-таки босяк ты, Сашка! — Вика чуть сердится. — Утро ведь только. Сколько раз тебе говорить: не кури натощак. Вредно! — Не могу я, Викуля! С семи лет курю. — С семи? Вы слышите? Знала бы, не пошла за тебя... А дальше — ее смех. Заливистый, утренний, свежий. Ничем дневным еще не испорченный. И Сашкин вечно подтрунивающий басок. Немного о послевкусии — о том, что, покидая чей-то дом, ты обязательно чувствуешь: хочешь или нет еще раз в нем оказаться. Я — хочу. Сидеть в теплой компашке с этими двумя людьми. И чувствовать жизнь, от них исходящую, — несмотря на особую апатию войны, поражающую всякого, кто здесь находится, — законную вялость от того, что рядом было столько трупов и смертей, что мертвые до сих пор лежат не захороненные, быть может, в двух или трех шагах от тебя. Это и есть обаяние преодоления, доступное немногим из людей. Или — настоящая жизнь в декорациях войны. Когда твои беды на фоне их счастливых улыбок — тьфу на постном масле. Придуманный суетный пшик. |