Портрет Пушкина нажать для увеличения

Избранные произведения А Пушкина

Я памятник себе воздвиг нерукотворный

Евгений Онегин

Медный всадник

Руслан и Людмила

У лукоморья дуб зелёный

Полтава

Воспоминания в Царском Селе

Сказка о попе и работнике его Балде

Борис Годунов

Капитанская дочка

Дубровский

Чтобы читать воспоминания о Пушкине 1830-х годов с нужным в этом случае историческим поправочным коэффициентом, следует представить себе обстановку, в которой разыгрываются события.

Впервые после шестилетнего перерыва он становится активным участником литературной жизни, которую видит воочию. До сих пор в столицах знали почти исключительно творения, а не творца. Погодин, Кс. Полевой с напряженным интересом вглядываются в Пушкина, которого они видят в первый раз в жизни; они оставляют нам его портрет — с некоторым разочарованием, потому что великий поэт должен иметь канонический «поэтический» облик. Но ведь то же самое должно было происходить и с самим Пушкиным. Для него 1826—1828 годы — время первоначального знакомства с новыми или почти новыми людьми, пришедшими на смену тем, кого он знал шесть лет назад. Из лицейского кружка вырваны Пущин и Кюхельбекер. Умер Карамзин — и рассеялось «арзамасское братство». Нет Тургеневых, они за границей. В ссылке Ф. Глинка, в деревне Катенин. Далеко Бестужев, нет Рылеева.

На литературной авансцене — иные люди, едва знакомые, иногда вовсе незнакомые.

Мы мало придаем значения тому, что в 1826—1830 годах Пушкин впервые увидел в лицо Погодина, Шевырева, Полевого, Надеждина, Бул- гарина — всех тех, кто определял в это время литературную жизнь обеих столиц. Между тем это крайне важно, потому что дело шло не о случайной встрече светских знакомых.

Для Пушкина «порвалась связь времен», нужно было входить в круг новых отношений, литературных и общественных, где ему предстояло играть одну из главных ролей.

Когда прошел период первого «узнавания», обнаружились внутренние центробежные силы. Ни по направлению своих литературных интересов, ни по характеру литературного воспитания Пушкин и «любомудры» не подходили друг другу. Основой литературного и философского сознания Пушкина было просветительство; «любомудры» были «романтиками» немецкого образца. Пушкина раздражает «немецкая метафизика», «любомудров» — «вольтерьянство» — скептицизм к религии и философии; вообще Пушкин для них — недостаточно учен и недостаточно философичен. Расходятся и конкретные оценки — взгляд на поэзию Баратынского и многие другие.

Еще ранее, в Михайловском, Пушкин охладел и к журналу Полевого — здесь шли подобные же эстетические демаркации и уже намечался социальный конфликт.

Возможно было сотрудничество, союзничество, но это не была единая литературно-общественная группа.

Пушкин начинает искать «свою» группу, «свою» среду.

«Своей» средой была та, которая формировала Пушкина и с которой он был связан единством литературного воспитания н сотнями незримых нитей, вплоть до бытовых. Это были Лицей и «арзамасское братство».

«Арзамас» — это были Вяземский, Жуковский, Александр Тургенев.

От Лицея остался в Петербурге Дельвиг и его кружок, в который уходит Пушкин, как в убежище, и начинает заботиться о том, чтобы кружок получил достойную литературную трибуну.

Весьма интересно при этом, что сам Пушкин выступает здесь объединяющим началом. Лицей и «арзамасцы» — два разных круга, и это как нельзя лучше показывают воспоминания, исходящие от них. Плетнев очень мало знает об «арзамасских» связях Пушкина; Вяземский, тем более А. И. Тургенев почти ничего не могут сказать о Лицее; Вяземский, постоянный «спутник» Пушкина, познакомился с Дельвигом — ближайшим его другом — поздно и не сошелся коротко. Еще большая грань — биографическая, психологическая — отделяла Вяземского и Жуковского от Плетнева.

Пушкин оказывается средоточием тех центростремительных сил, которые формируют и организуют в кружок литературную среду.

Кружок Пушкина — Дельвига является ярким примером того, как повседневный быт преобразуется в быт литературный, как литература формирует сознание и накладывает неизгладимую печать на все формы самовыражения личности. Пожалуй, наиболее веским тому подтверждением являются воспоминания А. П. Кери, органически вписавшейся в этот круг и с необычайной точностью женской интуиции воспринявшей и впита пшей прихотливое разнообразие естественных для него проявлений. Наряду с «серьезной» поэзией она принимает и литературную игру, мистификацию, эпиграмму н арзамасскую (и лицейскую) «галиматью»; она подхватывает речения кружка и его острословие, передавая его исчезающую и неповторимую эмоциональную атмосферу.

В эту эмоциональную атмосферу органически включается и «любовный быт», приоткрытый иам воспоминаниями Керн, дневниками Вульфа и Олениной, поздними рассказами Ушаковых. Эмоциональная жизнь Пушкина, его любовные драмы и поверхностные увлечения интересны и важны для биографа не только потому, что это неотъемлемая часть духовного существа поэта, проецированная в его творчество, но и потому, что она протекает в определенных формах, как индивидуальных, так и внеиндивидуальных, и формы эти есть факт культуры эпохи, обусловлены ею и, в свою очередь, ее обогащают.

Личность, порожденная эпохой, концентрирует в себе ее эмоциональную культуру. Записи Вульфа — чувственного, тонкого и высокоинтеллектуального, дают, пожалуй, самый точный ключ для определения этой культуры. Это «наука страсти нежной», своеобразный диалогический поединок с расчетом на психологическую победу. В нем есть нечто от «игры», он облекается в формы любовно-психологического романа предшествующего столетия Не только опытом психологических наблюдений, ио и самой своей формой он связан и с собственным пушкинским творчеством — с «Онегиным», с «Романом в письмах». Он исходит из литературы и возвращается в нее. Память мемуаристов сохраняет нам интереснейший промежуточный этап такого возвращения — пересказанную Нащокиным устную новеллу Пушкина о любовном приключении (вероятно, с Д. Ф. Фикельмон), с точным и острым сюжетом, не уступающую по своей напряженности и психологической глубине написанным и напечатанным пушкинским новеллам. Творческое, артистическое начало пронизывает этот «любовный быт», эстетизируя его, поднимая на уровень художественно организованного. Теперь он может порождать и «Я помню чудное мгновенье», и «Подъезжая под Ижоры», и «Город чудный, город бедный». Он нреломлнется, преобразуется художественным обобщением. Возникают любовные циклы, надолго переживающие свой жизненный материал.

Если бы, однако, литературно-бытовые связи Пушкина оставались его личным делом, в мемуарах не звучали бы резкие полемические ноты, узкий кружок Дельвига не подвергался бы поздним атакам в воспоминаниях Полевого, борьба не достигала бы той степени ожесточенности и политической остроты, о которой рассказывает А. И. Дельвиг, постоянный посетитель и участник кружка, двоюродный брат поэта.

Пушкин не удалился как частный человек в круг старинных друзей; его среда заявила о себе печатно, делая достоянием общества свои литературные и общественные мнения и связи, этические и эстетические убеждения. «Северные цветы» и «Литературная газета» стали голосом этой группы.

Она противопоставила себя раннебуржуазным идеологам — Полевому с «Московским телеграфом»-и Булгарину с «Северной пчелой». Борьба шла не по частностям — она имела глубоко принципиальный характер. Сложность ее заключалась в том, что и Полевой и Булгарин выступали икобы от имени «демократии», проповедуя буржуазно-демократические идеи равенства сословий, предсказывая близкую полную деградацию дворянства. Они ориентировались на «публику» — грамотное купечество и городское мещанство, чиновничество, «демократию». Ей адресовалось печатное слово, на ее уровень рассчитывались легкие для восприятия низкокультурного читателя булгаринские романы — «Иван Выжигин», «Димитрий Самозванец». На этом фоне элитарная замкнутость пушкинского кружка казалась вызывающим «аристократизмом». Противники поспешили воспользоваться преимуществом

Поздними отзвуками этой борьбы являются в мемуарах Кс. Полевого оценки Пушкина как человека «света», друзей его — как «аристократов», из сословного высокомерия отстранившихся от куппов Полевых.

Здесь уже была намеренно создаваемая «социальная репутация», тем более похожая на действительность, что предпосылки для нее уже были созданы.

В действительности дело обстояло иначе. Борьба против дворянской культуры с позиций не только Булгарина, но и Полевого была прогрессивной только на первый взгляд. Эта культура создала в XVIII —XIX веках непреходящие общенациональные ценности и продолжала их создавать.

Что же касается политики и общественного движения, то именно эта среда была носителем революционных идей. Декабристов выдвинула она, а не городское мещанство или купечество, которые в социальном смысле принадлежали к наиболее косным и консервативным слоям. Таковы были особенности исторической жизни России в первую четверть XIX века — в период дворянской революционности, когда рюрикович князь А. Одоевский выходил на Сенатскую площадь, а российское третье сословие готово было вязать своих робеспьеров. Парадокс заключался в том, что радикал Полевой, сторонник буржуазно-демократических реформ, был вынужден в борьбе с Пушкиным апеллировать к правительственным кругам. Булга- рин же, его журнальный союзник в 1830—1831 годах, был непосредственно связан с III Отделением; его «Северная пчела» пользовалась официальной поддержкой.

Отсюда эпиграммы и памфлеты Пушкина против «Видока» — полицейского сыщика, занимающегося на досуге литературой.

Борьба была чревата политической крамолой. Воспоминания А. И. Дельвига шаг за шагом прослеживают ее драматические эпизоды. Правительственные репрессии настигают «Литературную газету». По убеждению современников, они же сокращают жизнь А. А. Дельвигу.

Группа распадается, круг редеет.

Редеет и число мемуарных свидетельств. Воспоминания о середине 1830-х годов случайны и лаконичны. Кружок Дельвига притягивал к себе разных людей, новых людей; впечатления врезывались в память. О 1828 — 1830 годах пишут Керн, Вульф, Розен, Подолинский, А. И. Дельвиг, Полевой, Греч...

Поездка Пушкина на Кавказ дает только одни значительные воспоминания — М. В. Юзефовича, полные литературных впечатлений. Кавказскне встречи и разговоры со ссыльными декабристами оставались неизвестны; их дополняли домыслами. Воспоминания о 1832—1835 годах принадлежат в своей массе людям случайным, — частные эпизоды, оброненные замечания... Из них едва ли не наибольшую ценность представляют лаконичные записи Н. А. Муханова о политической газете, которую пытается издавать Пушкин, чтобы объединить вокруг себя рассеянный литературный круг и вновь получить журнальную трибуну. И здесь, в дневнике Муханова, уже ощущаются первые симптомы конфликта Пушкина с будущим его врагом — министром народного просвещения С. С. Уваровым.

В это время Пушкин уже женат. Женитьба теснее привязывает его ко двору; Наталия Николаевна появляется в Аничковом дворце на балах. Еще ранее его исторические занятия были признаны формой службы. Его опутывает сеть официальных, семейных, хозяйственных обязательств, они удерживают его в Петербурге и стесняют свободу. В 1834 году пожалование ему камер-юнкерского звания замыкает этот круг окончательно.

Все эти обстоятельства отчасти объясняют отрывочность воспоминаний о Пушкине 1832 — 1835 годов. Семейные хлопоты и заботы сужают круг его внешних связей. При дворе вокруг него образуется и новая среда. В сфере двора и большого света он попадает в фокус внимания случайно и ненадолго. Великосветские мемуары переносят центр тяжести на жизнь двора. Имя Пушкина теперь чаще можно встретить в переписке и дневниковых записях.

Однако и эти скудные свидетельства дают нам несколько ценных штрихов к общей картине.

Все увеличивающаяся мрачность и замкнутость, первые симптомы болезненной раздражительности, взрыв оскорбленного негодования по поводу своего камер-юнкерства, неоднократные попытки уклониться от Q) обязательного присутствия в официальные дни. Об этом так или иначе ч—рассказывают Н. М. Смирнов, случайно попавший в Петербург В. Ф. Ленц, ф") П. В. Нащокин, А. О. Смирнова-Россет со слов Л. С. Пушкина.

Добавим сюда растущее взаимное непонимание с читательской аудиторией. Публика не успевала за стремительным развитием поэта, опережавшего свое время; в 1830 году, когда вышел «Борис Годунов», Пушкин для нее оставался «певцом Руслана» и «Кавказского пленника». «Борис Годунов», последняя глава «Онегина». «Повести Белкина», большинство лучших стихов первой половины 1830-х годов не имеют успеха. Совершенное равнодушие встречает «Историю Пугачева» и «Анджело». Критика, прежде почти безусловно доброжелательная, сейчас делится на лагери; мнение об «устарелости» Пушкина разделяют втайне даже бывшие союзники — «любомудры», ищущие «поэзии мысли» в других, новых поэтических образцах.

Дневник А. В. Никитенко раскрывает нам еще одну сторону литературной биографии Пушкина в эти годы — безнадежную борьбу с николаевской цензурной политикой. Эгида императора, лично цензуровавшего его стихи начиная с 1826 года, оказалась для Пушкина тяжелой обузой, а со второй половины 1830-х годов новый министр народного просвещения С. С. Уваров делает для него обязательными и общие цензурные правила. Поэт оказывается под двумя цензурами.

Нарастающий конфликт выливается в стихотворный памфлет против Уварова «На выздоровление Лукулла». Памфлет восстанавливает против Пушкина официальные и придворные круги.

Шел 1836 год.