Домашние  бараны  с незапамятных времен живут в порабощении у человека;

их настоящие родоначальники неизвестны.

                                                                        Брем

     Были  ли  когда-нибудь  домашние  бараны  "вольными"  - история об этом

умалчивает.  В  самой  глубокой  древности  патриархи  уже  обладали стадами

прирученных  баранов, и затем через все века баран проходит распространенным

по  всему  лицу  земли  в  качестве  животного,  как  бы нарочито на потребу

человека  созданного.  Человек,  в свою очередь, создает целые особые породы

баранов,  почти  не имеющие между собою ничего общего. Одних воспитывают для

мяса,  других  -  для  сала,  третьих  - ради теплых овчин, четвертых - ради

обильной и мягкой волны.

     Сами  домашние  бараны,  конечно,  всего  меньше  о вольном прародителе

своем  помнят,  а  просто  знают себя принадлежащими к той породе, в которой

застал  их  момент  рождения.  Этот  момент составляет исходную точку личной

бараньей  истории,  но  даже  и  он  постепенно тускнеет, по мере вступления

барана  в  зрелый  возраст.  Так  что  истинно  мудрым называется только тот

баран,  который  ничего не помнит и не сознает, кроме травы, сена и месятки,

предлагаемых ему в пищу.

     Однако  грех  да  беда на кого не живет. Спал однажды некоторый баран и

увидел  сон.  Должно  быть,  не  одну  месят-ку  во  сне  видел,  потому что

проснулся тревожный и долго глазами чего-то искал.

     Стал  он  припоминать,  что  такое  случилось;  но,  хоть  убей, ничего

вспомнить  не  мог.  Даль  какая-то,  серебряным светом подернутая, и больше

ничего.  Только  смутное ощущение этой бесформенной серебряной дали осталось

в нем, но никакого определенного очертания, ни одного живого образа...

     - Овца!  а  овца!  что я такое во сне видел? - спросил он лежащую рядом

овцу, которая, яко воистину овца, отроду снов не видала.

     - Спи,  выдумщик!  -  сердито  отвечала  овца. - Не для того тебя из-за

моря привезли, чтоб сны видеть да модника из себя представлять!

     Баран   был  породистый,  английский  меринос.  Помещик  Иван  Созонтыч

Растаковский  шальные  деньги  за  него  заплатил  и великие на него надежды

возлагал.  Но,  конечно,  не  для того он его из-за моря вывез, чтоб от него

поколение  умных  баранов  пошло,  а  для  того,  чтоб  он создал для своего

хозяина стадо тонкорунных овец.

     И   в  первое  время  по  приезде  его  на  место  баран  действительно

зарекомендовал  себя с самой лучшей стороны. Ни о чем он не рассуждал, ничем

не   интересовался,   даже   не  понимал,  куда  и  зачем  его  привезли,  а

просто-напросто  жил да поживал. Что же касается до вопроса о том, что такое

баран  и какие его права и обязанности, то баран не только никаких пропаганд

по  этому  предмету  не  распространял,  но  едва  ли  даже  подозревал, что

подобные  вопросы  могут  бараньи  головы  волновать.  Но  это-то  именно  и

помогало  ему  выполнять баранье дело настолько пунктуально и добросовестно,

что  Иван  Созонтыч  и  сам нарадоваться на него не мог и соседей любоваться

водил: смотрите!

     И  вдруг  этот  сон...  Что  это  был  за  сон, баран решительно не мог

сообразить.  Он  чувствовал  только, что в существование его вторглось нечто

необычное,  какая-то  тревога,  тоска. И хлев у него, по-видимому, тот же, и

корм   тот   же,   и   то   же   стадо   овец,   предоставленное   ему   для

усовершенствования,  а  ему  ни до чего -как будто бы дела нет. Бродит он по

хлеву, как потерянный, и только и дела блеет:

     - Что такое я во сне видел? растолкуйте мне, что такое я видел?

     Но  овцы  не  высказывали ни малейшего сочувствия к его тревогам и даже

не  без  ядовитости  называли его умником и филозбфом, что, как известно, на

овечьем языке имеет значение худшее, нежели "моветон".

     С  тех  пор  как  он  начал  сны  видеть,  овцы  с горечью вспоминали о

простом,  шлёнской  породы,  баране, который перед тем четыре года сряду ими

помыкал,  но  под  конец,  за  выслугу лет, был определен на кухню и там без

вести  пропал  (видели  только,  как  его  из  кухни  на  блюде с триумфом в

господский  дом  пронесли).  То-то  был  настоящий  служилый  баран! Никогда

никаких  снов  он  не  видел, никаких тревог не ощущал, а делал свое дело по

точному  разуму бараньего устава - и больше ничего знать не хотел. И что же!

его,  старого  и  испытанного  слугу,  уволили,  а  на  его место определили

какого-то  празднолюбца,. мечтателя, который с утра до вечера неведомо о чем

блеет, а они, овцы, между тем ходят яловы!

     - Совсем  нас  этот  аглецкой олух не совершенствует! - жаловались овцы

овчару  Никите.  -  Как бы нам за него, за фофана, перед Иваном Созонтычем в

ответе не быть?

     - Успокойтесь,   милые!   -  обнадежил  их  Никита.  -  Завтра  мы  его

выстрижем, а потом крапивой высечем - шелковый будет!

     Однако  расчеты  Никиты не оправдались. Барана выстригли, высекли, а он

в ту же ночь опять сон увидел.

     С  тех  пор  сны не покидали его. Не успеет он ноги под себя подогнуть,

как дрема уже сторожит его, не разбирая, день или ночь на дворе.

     И  как  только  он закроет глаза, то весь словно преобразится, и лицо у

него  словно  не  баранье  сделается,  а  серьезное, строгое, как у старого,

благомысленного  мужичка из тех, что в старинные годы "министрами" называли.

Так  что всякий, кто ни пройдет мимо, непременно скажет: не на скотном дворе

этому барану место - ему бы бурмистром следовало быть!

     Тем  не  менее  сколько  он  ни  подстерегал себя, чтобы восстановить в

памяти   только   что   виденный  сон,  усилия  его  по-прежнему  оставались

напрасными.

     Он  помнил,  что  во  сне перед ним проходили живые образы и даже целые

картины,  созерцание  которых приводило его в восторженное состояние; но как

только  бодрственное  состояние  возвращалось,  и  образы и картины исчезали

неведомо  куда,  и  он  опять  становился  заурядным  бараном.  Вся  разница

заключалась  лишь  в том, что прежде он бодро шел навстречу своему бараньему

делу,  а  теперь  ходил ошеломленный, чего-то, сдуру, искал, а чего именно -

сам  себе  объяснить  не мог... Баран, да еще меланхолик, - что, кроме ножа,

может ожидать его в будущем?

     Но,  кроме  перспективы  ножа,  положение  барана  и  само по себе было

мучительно.   Нет   боли  горшей,  нежели  та,  которую  приносят  за  собой

бессильные  порывания  от  тьмы  к  свету  встревоженной  бессознательности.

Пристигнутое  внезапной  жаждой  бесформенных  чаяний,  бедное,  подавленное

существо  мечется и изнемогает, не умея определить ни характера этих чаяний,

ни  источника их. Оно чувствует, что сердце его объято пламенем, и не знает,

ради  чего  это  пламя  зажглось;  оно  смутно чует, что мир не оканчивается

стенами   хлева,   что   за  этими  стенами  открываются  светлые,  радужные

перспективы,  и  не  умеет  наметить  даже  признаки  этих  перспектив;  оно

предчувствует  свет,  простор,  свободу  - и не может дать ответа на вопрос:

что такое свет, простор, свобода...

     По  мере  учащения  снов  волнение  барана  все  больше и больше росло.

Ниоткуда  не  видел он ни сочувствия, ни ответа. Овцы с испугу жались друг к

другу  при его приближении; овчар Никита хотя, по-видимому, и знал нечто, но

упорно  молчал. Это был умный мужик, который до тонкости проник баранье дело

и признавал для баранов только одну обязательную аксиому.

     - Коли  ты  в бараньем сословии уродился, - говорил он солидно, - в ём,

значит, и живи!

     Но  именно  этого-то баран и не мог выполнить. Именно "сословие"-то его

и  мучило,  не  потому, что ему худо было жить, а потому, что с тех пор, как

он   стал   сны   видеть,  ему  постоянно  чуялось  какое-то  совсем  другое

"сословие".

     Он  не  был  в  состоянии воспроизвести свои сны, но инстинкты его были

настолько   возбуждены,  что,  несмотря  на  неясность  внутренней  тревоги,

поднявшейся в его существе, он уже не мог справиться с нею.

     Тем  не  менее  с течением времени тревоги его начали утихать, и он как

будто  даже  остепенел.  Но  успокоение  это  не  было последствием трезвого

решения   вступить   на   прежнюю   баранью   колею,   а,  напротив,  скорее

свидетельствовало  об  общем  обессилении  бараньего  организма.  Поэтому  и

пользы от него не вышло никакой.

     Баран  - очевидно, с предвзятым намерением - с утра до вечера спал, как

будто  искал обрести во сне те сладостные ощущения, в восстановлении которых

отказывала ему бодр-ственная действительность...

     В  то  же  время  он  с  каждым  днем все больше и больше чах и хирел и

наконец  сделался  до  того  поразительно худ, что глупые овцы, завидев его,

начинали  чихать  и  насмешливо  между собой перешептываться. И по мере того

как  неразгаданный  недуг  овладевал  им, лицо его становилось осмысленнее и

осмысленнее.  Овчары все до единого жалели об нем. Все знали, что он честный

и  бодрый  баран и что ежели он не оправдал хозяйских надежд, то не по своей

вине,  а  единственно  потому, что его постигло какое-то глубокое несчастие,

вовсе  баранам  не свойственное, но в то же время, - как многие инстинктивно

догадывались, - делающее ему лично великую честь.

     Сам  Иван  Созонтыч  сочувственно относился к страданиям барана. Не раз

овчар  Никита  намекал,  что самая лучшая развязка в таком загадочном деле -

нож, но Растаковский упорно отклонял это предложение.

     - Плакали  мои  денежки, - говорил он, - но не затем я их платил, чтобы

шкурой его воспользоваться. Пускай своей смертью умрет!

     И  вот  вожделенный  момент  просияния  наступил.  Над  полями  мерцала

теплая,   облитая   лунным   светом  июньская  ночь;  тишина  стояла  кругом

непробудная;  не  только  люди притаились, но и вся природа как бы застыла в

волшебном оцепенении.

     В  бараньем  загоне  все  спало.  Овцы,  понурив  головы, дремали около

изгороди.  Баран  лежал одиноко посередке загона. Вдруг он быстро и тревожно

вскочил.  Выпрямил  ноги,  вытянул  шею,  поднял  голову кверху и всем телом

дрогнул.  В  этом выжидающем положении, как бы прислушиваясь и всматриваясь,

простоял  он несколько минут, и затем сильное, потрясающее блеяние вырвалось

из его груди...

     Заслышав   эти   торжественно-агонизирующие   звуки,   овцы   в  испуге

повскакали с своих мест и шарахнулись в сторону.

     Сторожевой  пес  тоже  проснулся  и с лаем бросился приводить в порядок

всполошившееся  стадо.  Но  баран  уже  не  обращал  внимания на происшедший

переполох: он весь ушел в созерцание.

     Перед  тускнеющим  его  взором воочию развернулась сладостная тайна его

снов...

     Еще  минута  -  и  он  дрогнул  в  последний раз. Засим ноги сами собой

подогнулись под ним, и он мертвый рухнул на землю.

     Иван Созонтыч был очень смертью его огорчен.

     - И  что  за  причина  такая?  -  сетовал он вслух. - Все был баран как

баран,  и  вдруг  словно  его  осетило... Никита! ты пятьдесят лет в овчарах

состоишь,  стало  быть, должен дурью эту породу знать: скажи, отчего над ним

такая беда стряслась?

     - Стало  быть,  "вольного  барана"  во  сне увидел, - ответил Никита. -

Увидать-то  во  сне  увидал, а сообразить настоящим манером не мог... Вот он

сначала  затосковал,  а  со  временем и издох. Все равно как из нашего брата

бывает...

     Но Иван Созонтыч от дальнейшего объяснения уклонился.

     - Сие  да  послужит  нам уроком! - похвалил он Никиту. - В другом месте

из  этого  барана,  может  быть,  козел  бы  вышел,  а по нашему месту такое

правило:  ежели  ты  баран,  так  и  оставайся  бараном без дальних затей. И

хозяину  будет  хорошо, и тебе хорошо, и государству приятно. И всего у тебя

будет  довольно:  и травы, и сена, и месятки. И овцы к тебе будут ласковы...

Так ли, Никита?

     - Это так точно, Иван Созонтыч! - отозвался Никита.