Русская классическая литература

Алексей Константинович

Толстой

Глава 8. Пир

     В  огромной  двусветной палате,  между  узорчатыми расписными столбами,

стояли длинные столы в  три ряда.  В  каждом ряду было по десяти столов,  на

каждом столе по двадцати приборов.  Для царя,  царевича и ближайших любимцев

стояли особые столы в конце палаты. Гостям были приготовлены длинные скамьи,

покрытые парчою  и  бархатом;  государю -  высокие резные  кресла,  убранные

жемчужными и  алмазными кистями.  Два льва заменяли ножки кресел,  а  спинку

образовал двуглавый орел с подъятыми крыльями,  золоченый и раскрашенный.  В

середине палаты стоял огромный четвероугольный стол  с  поставом из  дубовых

досок.  Крепки были толстые доски,  крепки точеные столбы,  на коих покоился

стол;  им надлежало поддерживать целую гору серебряной и золотой посуды. Тут

были и тазы литые,  которые четыре человека с трудом подняли бы за узорчатые

ручки,  и тяжелые ковши, и кубки, усыпанные жемчугом, и блюда разных величин

с   чеканными  узорами.   Тут  были  и   чары  сердоликовые,   и  кружки  из

строфокамиловых{72} яиц, и турьи рога, оправленные в золото. А между блюдами

и  ковшами  стояли  золотые кубки  странного вида,  представлявшие медведей,

львов,  петухов,  павлинов,  журавлей, единорогов и строфокамилов. И все эти

тяжелые блюда, суды, ковши, чары, черпала, звери и птицы громоздились кверху

клинообразным зданием, которого конец упирался почти в самый потолок.

     Чинно  вошла  в  палату блестящая толпа  царедворцев и  разместилась по

скамьям.  На столах в это время, кроме солонок, перечниц и уксусниц, не было

никакой посуды,  а  из  яств  стояли только блюда холодного мяса на  постном

масле, соленые огурцы, сливы и кислое молоко в деревянных чашах.

     Опричники уселись,  но  не  начинали  обеда,  ожидая  государя.  Вскоре

стольники,  попарно, вошли в палату и стали у царских кресел; за стольниками

шествовали дворецкий и кравчий.

     Наконец  загремели  трубы,  зазвенели дворцовые колокола,  и  медленным

шагом вошел сам царь Иван Васильевич.

     Он  был  высок,  строен  и  широкоплеч.  Длинная  парчовая одежда  его,

испещренная узорами, была окаймлена вдоль разреза и вокруг подола жемчугом и

дорогими  каменьями.  Драгоценное перстяное ожерелье  украшалось финифтевыми

изображениями спасителя,  богоматери,  апостолов и пророков. Большой узорный

крест  висел  у  него  на  шее  на  золотой  цепи.  Высокие  каблуки красных

сафьяновых  сапогов  были  окованы  серебряными скобами.  Страшную  перемену

увидел в Иоанне Никита Романович. Правильное лицо все еще было прекрасно; но

черты  обозначились резче,  орлиный нос  стал  как-то  круче,  глаза  горели

мрачным огнем и на челе явились морщины, которых не было прежде. Всего более

поразили князя редкие волосы в  бороде и усах.  Иоанну было от роду тридцать

пять лет;  но  ему казалось далеко за  сорок.  Выражение лица его совершенно

изменилось.  Так  изменяется здание  после  пожара.  Еще  стоят  хоромы,  но

украшения упали,  мрачные окна  глядят зловещим взором,  и  в  пустых покоях

поселилось недоброе.

     Со  всем  тем,  когда  Иоанн  взирал  милостиво,  взгляд  его  еще  был

привлекателен.  Улыбка его очаровывала даже тех,  которые хорошо его знали и

гнушались его  злодеяниями.  С  такою  счастливою наружностью Иоанн соединял

необыкновенный дар слова.  Случалось,  что люди добродетельные, слушая царя,

убеждались в  необходимости ужасных его  мер  и  верили,  пока  он  говорил,

справедливости его казней.

     С  появлением Иоанна все встали и низко поклонились ему.  Царь медленно

прошел между  рядами столов до  своего места,  остановился и,  окинув взором

собрание,  поклонился на все стороны;  потом прочитал вслух длинную молитву,

перекрестился, благословил трапезу и опустился в кресла. Все, кроме кравчего

и шести стольников, последовали его примеру.

     Множество  слуг,  в  бархатных  кафтанах  фиялкового цвета,  с  золотым

шитьем,  стали перед государем,  поклонились ему  в  пояс и  по  два  в  ряд

отправились за  кушаньем.  Вскоре они  возвратились,  неся сотни две жареных

лебедей на золотых блюдах.

     Этим начался обед.

     Серебряному пришлось  сидеть  недалеко  от  царского  стола,  вместе  с

земскими боярами, то есть с такими, которые не принадлежали к опричнине, но,

по  высокому сану  своему,  удостоились на  этот  раз  обедать с  государем.

Некоторых из них Серебряный знал до отъезда своего в Литву.  Он мог видеть с

своего места и самого царя,  и всех бывших за его столом.  Грустно сделалось

Никите Романовичу,  когда он  сравнил Иоанна,  оставленного им пять лет тому

назад, с Иоанном, сидящим ныне в кругу новых любимцев.

     Никита Романович обратился с вопросом к своему соседу, одному из тех, с

которыми он был знаком прежде.

     - Кто  этот  отрок,  что  сидит по  правую руку  царя,  такой бледный и

пасмурный?

     - Это  царевич Иоанн  Иоаннович,  -  отвечал боярин  и,  оглянувшись по

сторонам, прибавил шепотом:

     - Помилуй нас господи!  Не  в  деда он пошел,  а  в  батюшку,  и  не по

младости  исполнено его  сердце  свирепства;  не  будет  нам  утехи  от  его

царствования!

     - А  этот молодой,  черноглазый,  в  конце стола,  с  таким приветливым

лицом? Черты его мне знакомы, но не припомню, где я его видел?

     - Ты видел его,  князь,  пять лет тому,  рындою{74} при дворе государя;

только далеко ушел он  с  тех  пор и  далеко уйдет еще;  это Борис Федорович

Годунов,  любимый советник царский.  Видишь...  -  продолжал боярин, понижая

голос,  -  видишь возле него этого широкоплечего,  рыжего, что ни на кого не

смотрит,  а  убирает себе лебедя,  нахмуря брови?  Знаешь ли,  кто это?  Это

Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский,  по прозванию Малюта.  Он и  друг,  и

поплечник,  и  палач государев.  Здесь же,  в монастыре,  он сделан,  прости

господи,  параклисиархом. Кажется, государь без него ни шагу; а скажи только

слово Борис Федорыч,  так выйдет не по Малютину,  а по Борисову!  А вон там,

этот молоденький,  словно красная девица,  что  царю наряжает вина{74},  это

Федор Алексеич Басманов.

     - Этот?  -  спросил Серебряный,  узнавая женоподобного юношу,  которого

наружность поразила его на царском дворе, а неожиданная шутка чуть не стоила

ему жизни.

     - Он самый.  Уж как царь-то любит его; кажется, жить без него не может;

а случись дело какое, у кого совета спросят? Не у него, а у Бориса!

     - Да, - сказал Серебряный, взглядываясь в Годунова, - теперь припоминаю

его. Не ездил ли он у царского саадака{74}?

     - Так, князь. Он точно был у саадака. Кажется, должность незнатная, как

тут показать себя?  Только случилось раз, затеяли на охоте из лука стрелять.

А был тут ханский посол Девлет-Мурза. Тот что ни пустит стрелу, так и всадит

ее  в  татарскую шляпу,  что поставили на  шесте,  ступней во сто от царской

ставки. Дело-то было уж после обеда, и много ковшей уже прошло кругом стола.

Вот встал Иван Васильевич,  да и говорит:  "Подайте мне мой лук, и я не хуже

татарина попаду!" А татарин-то обрадовался:  "Попади, бачка-царь! - говорит,

- моя пошла тысяча лошадей табун,  а твоя что пошла?" -  то есть, по-нашему,

во что ставишь заклад свой?  "Идет город Рязань!" -  сказал царь и повторил:

"Подайте мой лук!"  Бросился Борис к  коновязи,  где стоял конь с  саадаком,

вскочил в седло;  только видим мы,  бьется под ним конь, вздымается на дыбы,

да вдруг как пустится, закусив удила, так и пропал с Борисом. Через четверть

часа вернулся Борис,  и колчан и налучье изорваны,  лук пополам,  стрелы все

рассыпались,  сам Борис с  разбитой головой.  Соскочил с  коня,  да и в ноги

царю:  "Виноват, государь, не смог коня удержать, не соблюл твоего саадака!"

А у царя, вишь, меж тем хмель-то уж выходить начал. "Ну, говорит, не быть же

боле тебе,  неучу,  при моем саадаке, а из чужого лука стрелять не стану!" С

этого дня пошел Борис в гору,  да посмотри, князь, куда уйдет еще! И что это

за  человек,  -  продолжал боярин,  глядя на Годунова,  -  никогда не суется

вперед, а всегда тут; никогда не прямит, не перечит царю, идет себе окольным

путем,  ни в  какое кровавое дело не замешан,  ни к чьей казни не причастен.

Кругом его кровь так и хлещет,  а он себе и чист и бел, как младенец, даже и

в  опричнину не  вписан.  Вон тот,  -  продолжал он,  указывая на человека с

недоброю улыбкой, - то Алексей Басманов, отец Федора, а там, подале, Василий

Грязной,  а вон там отец Левкий,  чудовский архимандрит; прости ему господи,

не пастырь он церковный, угодник страстей мирских!

     Серебряный слушал с любопытством и с горестью.

     - Скажи,  боярин,  -  спросил он,  -  кто этот высокий,  кудрявый,  лет

тридцати,  с  черными глазами?  Вот уж  он  четвертый кубок осушил,  один за

другим,  да еще какие кубки! Здоров он пить, нечего сказать, только вино ему

будто не  на радость.  Смотри,  как он нахмурился,  а  глаза-то горят словно

молонья. Да что он, с ума сошел? Смотри, как скатерть ножом порет!

     - Этого-то,  князь,  ты,  кажись бы,  должен знать;  этот был из наших.

Правда,  переменился он с тех пор,  как, всему боярству на срам, в опричники

пошел!  Это князь Афанасий Иваныч Вяземский. Он будет всех их удалее, только

не вынести ему головы! Как прикачнулась к его сердцу зазнобушка, сделался он

сам не свой.  И не видит ничего,  и не слышит, и один с собою разговаривает,

словно помешанный, и при царе держит такие речи, что индо страшно. Но до сих

пор ему все с рук сходило;  жалеет его государь.  А говорят, он по любви и в

опричники-то вписался.

     И  боярин  нагнулся  к  Серебряному,  желая,  вероятно,  рассказать ему

подробнее про Вяземского,  но в  это время подошел к  ним стольник и сказал,

ставя перед Серебряным блюдо жаркого:

     - Никита-ста! Великий государь жалует тебя блюдом с своего стола!

     Князь встал и, следуя обычаю, низко поклонился царю.

     Тогда все,  бывшие за одним столом с князем, также встали и поклонились

Серебряному,  в знак поздравления с царскою милостью.  Серебряный должен был

каждого отблагодарить особым поклоном, между тем стольник возвратился к царю

и сказал ему, кланяясь в пояс:

     - Великий государь! Никита-ста принял блюдо, челом бьет!

     Когда съели лебедей,  слуги вышли,  попарно, из палаты и возвратились с

тремя  сотнями  жареных  павлинов,  которых распущенные хвосты  качались над

каждым блюдом в  виде  опахала.  За  павлинами следовали кулебяки,  курники,

пироги с  мясом и  с  сыром,  блины всех  возможных родов,  кривые пирожки и

оладьи. Пока гости кушали, слуги разносили ковши и кубки с медами: вишневым,

можжевеловым и черемховым. Другие подавали разные иностранные вина: романею,

рейнское и  мушкатель.  Особые стольники ходили взад и  вперед между рядами,

чтобы смотреть и всказывать в столы.

     Напротив Серебряного сидел один старый боярин,  на  которого царь,  как

поговаривали,  держал гнев.  Боярин предвидел себе беду,  но не знал какую и

ожидал спокойно своей участи.  К  удивлению всех,  кравчий Федор Басманов из

своих рук поднес ему чашу вина.

     - Василий-су! - сказал Басманов, - великий государь жалует тебя чашею!

     Старик встал,  поклонился Иоанну и выпил вино, а Басманов, возвратясь к

царю, донес ему:

     - Василий-су выпил чашу, челом бьет!

     Все встали и поклонились старику; ожидали себе и его поклона, но боярин

стоял неподвижно. Дыхание его сперлось, он дрожал всем телом.

     Внезапно глаза его налились кровью, лицо посинело, и он грянулся оземь.

     - Боярин пьян, - сказал Иван Васильевич, - вынести его вон!

     Шепот пробежал по собранию,  а  земские бояре переглянулись и  потупили

очи в свои тарелки, не смея вымолвить ни слова.

     Серебряный содрогнулся.  Еще недавно не верил он рассказам о жестокости

Иоанна, теперь же сам сделался свидетелем его ужасной мести.

     "Уж не ожидает ли и меня такая же участь?" - подумал он.

     Между тем  старика вынесли,  и  обед продолжался,  как  будто ничего не

случилось. Гусли звучали, колокола гудели, царедворцы громко разговаривали и

смеялись.  Слуги,  бывшие в бархатной одежде,  явились теперь все в парчовых

доломанах{77}.  Эта  перемена  платья  составляла одну  из  роскошей царских

обедов.  На столы поставили сперва разные студени,  потом журавлей с  пряным

зельем,  рассольных петухов с  инбирем,  бескостных куриц и уток с огурцами.

Потом  принесли разные похлебки и  трех  родов уху:  курячью белую,  курячью

черную и  курячью шафранную.  За  ухою подали рябчиков со сливами,  гусей со

пшеном и тетерок с шафраном.

     Тут  наступил  прогул,  в  продолжение которого разносили гостям  меды,

смородинный, княжий и боярский, а из вин: аликант, бастр и мальвазию.

     Разговоры становились громче,  хохот раздавался чаще, головы кружились.

Серебряный,  всматриваясь в  лица  опричников,  увидел за  отдаленным столом

молодого человека,  который несколько часов перед тем  спас его от  медведя.

Князь спросил об  нем у  соседей,  но никто из земских не знал его.  Молодой

опричник,  облокотясь на стол и опустив голову на руки, сидел в задумчивости

и  не участвовал в  общем веселье.  Князь хотел было обратиться с вопросом к

проходившему слуге, но вдруг услышал за собой:

     - Никита-ста! Великий государь жалует тебя чашею!

     Серебряный вздрогнул.  За ним стоял с  наглою усмешкой Федор Басманов и

подавал ему чашу.

     Не колеблясь ни минуты,  князь поклонился царю и  осушил чашу до капли.

Все  на  него смотрели с  любопытством,  он  сам  ожидал неминуемой смерти и

удивился,   что  не  чувствует  действий  отравы.   Вместо  дрожи  и  холода

благотворная теплота  пробежала  по  его  жилам  и  разогнала  на  лице  его

невольную бледность.  Напиток,  присланный царем, был старый и чистый бастр.

Серебряному стало ясно,  что царь или отпустил вину его, или не знает еще об

обиде опричнины.

     Уже  более четырех часов продолжалось веселье,  а  стол  был  только во

полустоле.  Отличилися в этот день царские повара.  Никогда так не удавались

им лимонные кальи,  верченые почки и караси с бараниной. Особенное удивление

возбуждали исполинские рыбы,  пойманные в  Студеном море{78} и  присланные в

Слободу из  Соловецкого монастыря.  Их  привезли живых,  в  огромных бочках;

путешествие  продолжалось несколько  недель.  Рыбы  эти  едва  умещались  на

серебряных и  золотых  тазах,  которые вносили в  столовую несколько человек

разом. Затейливое искусство поваров выказалось тут в полном блеске. Осетры и

шевриги были так надрезаны, так посажены на блюда, что походили на петухов с

простертыми крыльями,  на  крылатых змиев  с  разверстыми пастями.  Хороши и

вкусны были также зайцы в  лапше,  и  гости,  как уже ни нагрузились,  но не

пропустили ни  перепелов с  чесночною подливкой,  ни  жаворонков с  луком  и

шафраном.  Но вот, по знаку стольников, убрали со столов соль, перец и уксус

и сняли все мясные и рыбные яства. Слуги вышли по два в ряд и возвратились в

новом  убранстве.  Они  заменили парчовые доломаны летними  кунтушами{78} из

белого аксамита с серебряным шитьем и собольею опушкой.  Эта одежда была еще

красивее и богаче двух первых.  Убранные таким образом,  они внесли в палату

сахарный кремль,  в пять пудов весу, и поставили его на царский стол. Кремль

этот был вылит очень искусно.  Зубчатые стены и башни, и даже пешие и конные

люди были тщательно отделаны.  Подобные кремли,  но только поменьше,  пуда в

три,  не более,  украсили другие столы. Вслед за кремлями внесли около сотни

золоченых и крашеных деревьев,  на которых,  вместо плодов,  висели пряники,

коврижки и  сладкие пирожки.  В  то же время явились на столах львы,  орлы и

всякие птицы,  литые из сахара.  Между городами и  птицами возвышались груды

яблоков,  ягод и волошских орехов.  Но плодов никто уже не трогал,  все были

сыты.  Иные допивали кубки романеи,  более из приличия, чем от жажды, другие

дремали,  облокотясь на стол;  многие лежали под лавками, все без исключения

распоясались и расстегнули кафтаны. Нрав каждого обрисовался яснее.

     Царь почти вовсе не ел. В продолжение стола он много рассуждал, шутил и

милостиво говорил с своими окольными.  Лицо его не изменилось в конце обеда.

То  же  можно было  сказать и  о  Годунове.  Борис Федорович,  казалось,  не

отказывался ни от лакомого блюда, ни от братины крепкого вина; он был весел,

занимал царя и любимцев его умным разговором, но ни разу не забывался. Черты

Бориса  являли  теперь,  как  и  в  начале  обеда,  смесь  проницательности,

обдуманного смирения и уверенности в самом себе. Окинув быстрым взором толпу

пьяных  и  сонных  царедворцев,  молодой  Годунов  неприметно  улыбнулся,  и

презрение мелькнуло на лице его.

     Царевич Иоанн пил много,  ел  мало,  молчал,  слушал и  вдруг перебивал

говорящего нескромною или  обидною шуткой.  Более всех  доставалось от  него

Малюте  Скуратову,  хотя  Григорий  Лукьянович не  похож  был  на  человека,

способного сносить насмешки.  Наружность его вселяла ужас в  самых неробких.

Лоб  его  был  низок и  сжат,  волосы начинались почти над бровями;  скулы и

челюсти,   напротив,   были  несоразмерно  развиты,  череп,  спереди  узкий,

переходил без всякой постепенности в какой-то широкий котел к затылку,  а за

ушами были такие выпуклости, что уши казались впалыми. Глаза неопределенного

цвета не смотрели ни на кого прямо,  но страшно делалось тому,  кто нечаянно

встречал их тусклый взгляд.  Казалось, никакое великодушное чувство, никакая

мысль,  выходящая из круга животных побуждений,  не могла проникнуть в  этот

узкий мозг,  покрытый толстым черепом и  густою щетиной.  В  выражении этого

лица было что-то неумолимое и безнадежное.  Глядя на Малюту,  чувствовалось,

что всякое старание отыскать в нем человеческую сторону было бы напрасно.  И

подлинно,  он  нравственно уединил  себя  от  всех  людей,  жил  посреди  их

особняком,  отказался от  всякой  дружбы,  от  всяких приязненных отношений,

перестал быть человеком и сделал из себя царскую собаку,  готовую растерзать

без разбора всякого, на кого Иоанну ни вздумалось бы натравить ее.

     Единственною светлою  стороной Малюты  казалась горячая  любовь  его  к

сыну,  молодому Максиму Скуратову;  но  то была любовь дикого зверя,  любовь

бессознательная,   хотя  и  доходившая  до  самоотвержения.   Ее  усугубляло

любочестие Малюты.  Происходя сам  от  низкого  сословия,  будучи  человеком

худородным,  он  мучился завистью при  виде  блеска и  знатности и  хотел по

крайней мере возвысить свое потомство,  начиная с  сына своего.  Мысль,  что

Максим,  которого он  любил тем  сильнее,  что  не  знал  другой родственной

привязанности,  будет всегда стоять в  глазах народа ниже  тех  гордых бояр,

которых он, Малюта, казнил десятками, приводила его в бешенство. Он старался

золотом  достичь  почестей,   недоступных  ему  по  рождению,  и  с  сугубым

удовольствием предавался убийствам:  он мстил ненавистным боярам, обогащался

их добычею и,  возвышаясь в милости царской, думал возвысить и возлюбленного

сына.  Но,  независимо от этих расчетов,  кровь была для него потребностью и

наслаждением.  Много  душегубств  совершил  он  своими  руками,  и  летописи

рассказывают,  что иногда, после казней, он собственноручно рассекал мертвые

тела топором и бросал их псам на съедение. Чтобы довершить очерк этого лица,

надобно прибавить,  что,  несмотря на  свою  умственную ограниченность,  он,

подобно  хищному  зверю,  был  в  высшей  степени хитер,  в  боях  отличался

отчаянным мужеством,  в  сношениях с  другими был мнителен,  как всякий раб,

попавший в незаслуженную честь,  и что никто не умел так помнить обиды,  как

Малюта Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский. Таков был человек, над которым

столь неосторожно издевался царевич.

     Особенный случай подал  Иоанну Иоанновичу повод  к  насмешкам.  Малюта,

мучимый  завистью  и  любочестием,  издавна  домогался  боярства;  но  царь,

уважавший иногда  обычаи,  не  хотел  унизить верховный русский сан  в  лице

своего худородного любимца и  оставлял происки его  без  внимания.  Скуратов

решился напомнить о  себе  Иоанну.  В  этот самый день,  при  выходе царя из

опочивальни,  он бил ему челом,  исчислил все свои заслуги и  в  награждение

просил боярской шапки.  Иоанн  выслушал его  терпеливо,  засмеялся и  назвал

собакой.  Теперь,  за  столом,  царевич  напоминал  Малюте  о  неудачной его

челобитне.  Не  напомнил бы  о  ней  царевич,  если бы  знал короче Григорья

Лукьяновича!

     Малюта  молчал и  становился бледнее.  Царь  с  неудовольствием замечал

неприязненные отношения между Малютой и сыном. Чтобы переменить разговор, он

обратился к Вяземскому.

     - Афанасий,  -  сказал он полуласково,  полунасмешливо, - долго ли тебе

кручиниться! Не узнаю моего доброго опричника! Аль в конец заела тебя любовь

- змея лютая?

     - Вяземский не опричник,  - заметил царевич. - Он вздыхает, как красная

девица.  Ты б,  государь-батюшка, велел надеть на него сарафан да обрить ему

бороду, как Федьке Басманову, или приказал бы ему петь с гуслярами. Гусли-то

ему, я чай, будут сподручнее сабли!

     - Царевич! - вскричал Вяземский, - если бы тебе было годков пять поболе

да не был бы ты сынок государев,  я  бы за бесчестие позвал тебя к Москве на

Троицкую площадь,  мы померились бы с  тобой,  и  сам бог рассудил бы,  кому

владеть саблей, кому на гуслях играть!

     - Афонька! - сказал строго царь. - Не забывай, перед кем речь ведешь!

     - Что ж, батюшка, господин Иван Васильевич, - отвечал дерзко Вяземский,

- коли повинен я  перед тобой,  вели мне голову рубить,  а  царевичу не  дам

порочить себя.

     - Нет,  -  сказал,  смягчаясь, Иван Васильевич, который за молодечество

прощал  Вяземскому его  выходки,  -  рано  Афоне  голову рубить!  Пусть  еще

послужит  на  царской  службе.  Я  тебе,  Афоня,  лучше  сказку  скажу,  что

рассказывал мне прошлою ночью слепой Филька:  "В славном Ростове,  в красном

городе,  проживал добрый молодец,  Алеша Попович.  Полюбилась ему пуще жизни

молодая княгиня,  имени не припомню.  Только была она,  княгиня,  замужем за

старым Тугарином Змиевичем, и, как ни бился Алеша Попович, все только отказы

от нее получал.  "Не люблю-де тебя,  добрый молодец; люблю одного мужа мово,

милого,  старого Змиевича".  -  "Добро,  -  сказал Алеша, - полюбишь же ты и

меня, белая лебедушка!" Взял двенадцать слуг своих добрыих, вломился в терем

Змиевича и  увез  его  молоду жену.  "Исполать тебе{81},  добрый молодец,  -

сказала жена,  -  что умел меня любить,  умел и мечом добыть; и за то я тебя

люблю пуще жизни,  пуще свету,  пуще старого поганого мужа мово Змиевича!" А

что,  Афоня,  -  прибавил  царь,  пристально смотря  на  Вяземского,  -  как

покажется тебе сказка слепого Фильки?

     Жадно слушал Вяземский слова Ивана Васильевича.  Запали они в душу его,

словно искры в снопы овинные,  загорелась страсть в груди его,  запылали очи

пожаром.

     - Афанасий, - продолжал царь, - я этими днями еду молиться в Суздаль, а

ты  ступай на  Москву к  боярину Дружине Морозову,  спроси его  о  здоровье,

скажи, что я-де прислал тебя снять с него мою опалу... Да возьми, - прибавил

он значительно, - возьми с собой, для почету, поболе опричников.

     Серебряный видел с  своего места,  как Вяземский изменился в лице и как

дикая радость мелькнула на чертах его, но не слыхал он, о чем шла речь между

князем и Иваном Васильевичем.

     Кабы догадался Никита Романович,  чему радуется Вяземский,  забыл бы он

близость государеву,  сорвал бы со стены саблю острую и рассек бы Вяземскому

буйную голову.  Погубил бы Никита Романович и свою головушку,  но спасли его

на этот раз гусли звонкие,  колокола дворцовые и говор опричников.  Не узнал

он, чему радуется Вяземский.

     Наконец Иоанн встал.  Все царедворцы зашумели, как пчелы, потревоженные

в улье. Кто только мог, поднялся на ноги, и все поочередно стали подходить к

царю,  получать  от  него  сушеные  сливы,  которыми он  наделял  братию  из

собственных рук.

     В  это  время  сквозь  толпу  пробрался опричник,  не  бывший  в  числе

пировавших,  и стал шептать что-то на ухо Малюте Скуратову. Малюта вспыхнул,

и  ярость изобразилась на  лице его.  Она не скрылась от зоркого глаза царя.

Иоанн потребовал объяснения.

     - Государь! - вскричал Малюта, - дело неслыханное! Измена, бунт на твою

царскую милость!

     При слове "измена" царь побледнел и глаза его засверкали.

     - Государь,  - продолжал Малюта, - намедни послал я круг Москвы объезд,

для того,  государь, так ли московские люди соблюдают твой царский указ? Как

вдруг неведомый боярин с  холопями напал на объезжих людей.  Многих убили до

смерти и больно изувечили моего стремянного. Он сам здесь, стоит за дверьми,

жестоко избитый! Прикажешь призвать?

     Иоанн  окинул  взором  опричников  и   на  всех  лицах  прочел  гнев  и

негодование.   Тогда  черты  его   приняли  выражение  какого-то   странного

удовольствия, и он сказал спокойным голосом:

     - Позвать!

     Вскоре расступилась толпа,  и в палату вошел Матвей Хомяк, с повязанною

головой.