Сталин

Лев Троцкий

     Написанный  Бакуниным   катехизис   революционера   представляет  собой

квинтэссенцию  бланкизма с целями анархической революции. "Революционер есть

человек обреченный" -- эта мысль  проникает катехизм,  который  мог получить

столь концентрированную форму в стране без подлинных революционных традиций,

без  политической  культуры, без движения  масс,  где революционеры  были на

перечет, лицом к лицу с непосильной задачей, и где они собирались преодолеть

непреодолимые   трудности   при   помощи   сверхгероизма,  сверхдемонической

конспирации  и  предельного  самоотвержения.  В  мрачных почти  инфернальных

параграфах катехизиса Суварин, вслед за  многими  другими моралистами, видит

ужасающий  цинизм;  на  самом  деле  тут  несравненно  больше  романтизма  и

фантастики,  которая  сама  себя  хочет убедить в  своем  реализме.  Правда,

молодой Нечаев сделал попытку придать  бакунинской романтике плоть  и кровь,

но применявшиеся  этим  юношей методы  террористического  материализма  были

извергнуты революционной средой  и слово "нечаевщина" вошло  в революционный

словарь,  как  их  непримиримое  осуждение.  Все  последующее  революционное

движение  с  его  неисчислимыми  жертвами  было  бы  немыслимо  без  высокой

солидарности и взаимного  доверия, взаимной выручки в борьбе, т.е.  качеств,

которые  предполагали  высокую  революционную  мораль.   Суварин  вслед   за

некоторыми другими пытается вывести большевистский  ампрапизм из катехизисов

Бакунина  и практических  методов  Нечаева. Эту теоретическую попытку нельзя

назвать  иначе, как  исторической клеветой. Русские  марксисты  готовы  были

всегда  взять и Нечаева под защиту от реакционных  филистеров. Что  касается

осужденных уже в прошлом методов его, то они находились в таком противоречии

с потребностями рабочего движения, что самый вопрос о них никогда больше  не

ставился. Только в советский период

     некоторые молодые историки  революции пытались установить родство между

революционным  катехизисом и методами большевизма. В  этом  сближении  можно

открыть нечто большее, чем простую  историческую аберрацию. По мере того как

новая бюрократия обособлялась от масс, она в борьбе  за  свое самосохранение

видела себя все больше вынужденной прибегать к тем методам террористического

материализма, которые Бакунин рекомендовал в интересах священной анархии, но

от которых он в ужасе отвернулся сам,  когда увидел  их применение Нечаевым.

Если некоторые неосторожные теоретики сталинской школы пытаются через голову

большевизма  протянуть  руку к  Нечаеву,  то  мы и здесь  готовы  взять тень

Нечаева под защиту.  Этот неподкупный революционер не  принял бы  протянутой

руки. Методами,  которых не может принять массовое движение, Нечаев  пытался

бороться  за  освобождение  масс,  тогда  как  бюрократия  борется   за   их

порабощение.  По   катехизису   Бакунина  всякий  революционер  обречен;  по

катехизису советской  бюрократии  обречен  всякий,  кто  борется  против  ее

господства.

     Революционный  катехизис  предписывает  отказаться от  всякого  личного

интереса, личного чувства, личной связи, порвать с цивилизованным миром, его

законами  и  условностями.  Признавать  только  одну   науку,  именно  науку

разрушения;  презирать общественное мнение, ненавидеть установленные нравы и

обычаи;  быть беспощадным и  не ждать пощады к себе,  быть  готовым умереть,

приучиться переносить пытку; задушить в себе всякое чувство родства, дружбы,

любви,  признательности, чести; не  иметь  другого удовлетворения, как успех

революции;  уничтожать  все,  что препятствует этой цели;  ценить  товарищей

только в зависимости от их пользы для дела, проникать во все круги общества,

включая полицию,  церковь и двор; эксплуатировать высокопоставленных  людей,

богатых и влиятельных, подчиняя их себе  посредством овладения их секретами,

усугублять  всеми средствами  беды и несчастья,  от  которых страдает народ,

дабы  исчерпать   его  терпение  и  толкнуть  его  на   восстание.  Наконец,

соединяться  с  разбойниками,  единственными  подлинными  революционерами  в

России.

     Суварин,  который  в  катехизисе  Бакунина  и  в  методах Нечаева хочет

открыть зародыши принципов большевизма, придает

     понятию  и  фигуре "профессионального  революционера" огромное значение

для   понимания  аморализма  большевиков   и  их  дальнейшего  перерождения.

Профессионального революционера нужно, однако,  сравнивать  не с совершенным

человеком,  вне  времени и пространства, а  с европейским рабочим-бюрократом

(парламентарием,   секретарем   профсоюза,   редактором   рабочей   газеты).

Профессиональный  революционер  и есть рабочий-бюрократ,  только  в условиях

подполья,  нелегальной  работы   и   постоянных  преследований.  Он  так  же

приспособляется  к условиям  царизма,  как французский  социалист к кулуарам

парламента.  Что касается  их  морали,  то профессиональный революционер  во

всяком  случае  должен  был быть гораздо глубже проникнут идеей  социализма,

чтоб идти навстречу лишениям и  жертвам,  чем парламентский социалист,  идея

которого  открывала  заманчивую   карьеру.  Разумеется,  и  профессиональный

революционер  мог  руководствоваться, вернее, не  мог  не  руководствоваться

личными  мотивами,  т.е.  заботой  о  добром мнении  товарищей, честолюбием,

мыслью о грядущих победах. Но  такого рода историческое  честолюбие, которое

почти  растворяет  в  себе  личность, во всяком случае  выше  парламентского

карьеризма или тред-юнионистского черствого эгоизма.

     Вслед за Дон  Левиным Суварин  считает  революционный катехизис Нечаева

основой   морали   большевиков.   Исторический  подход   подменяется   чисто

литературным. Бакунин был  вдохновителем народнического анархизма.  Марксизм

вырос в  борьбе с этим течением.  К  этому можно еще  прибавить,  что методы

Нечаева вызвали острую реакцию в самом народничестве.

     Суварин  открывает главную слабость большевистской партии  в  том,  что

она,  способная к  единодушному действию под руководством гениального вождя,

зависела  от него полностью, в том числе и от его ошибок,  и, следовательно,

без  него,  предоставленная  самой  себе,  неминуемо  должна  была оказаться

несостоятельной. Несмотря на всю свою внешнюю правоту, это рассуждение имеет

столь  же отвлеченный  и безжизненный характер,  как и большинство  суждений

того же автора. Что гениальные люди не рождаются пачками, -- несомненно, как

и  то,  что*"  они оказывают  исключительное влияние на  свою  партию  и  на

современников вообще. Такова была судьба Ленина. Средний

     уровень большевистской  партии был,  во всяком случае, не ниже среднего

уровня  меньшевиков. Если  гениальность  Ленина выражалась  в  том,  что  он

прокладывал  новые  исторические  пути, то  и  люди, которые  группировались

вокруг  него,  не могли уступать  по  своему интеллектуальному и  моральному

уровню тем,  которые топтались в старой колее. Разумеется, каждый  большевик

не  мог заново  создавать  те  формулы и  открывать те  перспективы,  вокруг

которых Ленин  объединял  партию. Авторитет Ленина был, однако, не  впитан с

молоком матери и не внушен школьными  учебниками  и  церковными проповедями.

Каждый  большевик  от  ближайших  сотрудников  Ленина  и до  провинциального

рабочего должен был на опыте бесчисленных дискуссий, полити-' ческих событий

и действий убеждаться в превосходстве идей и методов Ленина. Вряд ли уместно

поэтому  говорить  об  интеллектуальной пассивности. Что  партия  без Ленина

сразу оказалась неизмеримо слабее, чем с Лениным, -- бесспорно. Но это вовсе

не значит, что партии, созданные или руководимые посредственностями, имеют в

этом отношении преимущество. Будем надеяться, что в  дальнейшем человечество

научится   поднимать  интеллектуальный   уровень   всех  своих   членов   до

гениальности, но  это  не  причина видеть  в  отдельных гениях  историческое

несчастье.

     В  брошюре "Наши  политические задачи", написанной автором этой книги в

1904 году и заключающей в себе резкую критику Организационных планов Ленина,

имеется,  между прочим, следующий прогноз:  "Аппарат партии замещает партию,

Центральный   Комитет  замещает  аппарат,  и,  наконец,  диктатор   замещает

Центральный Комитет".  Не трудно видеть,  что  эти  строки  дают  достаточно

точное выражение тому процессу  перерождения,  который большевистская партия

претерпела за последние 15 лет. Немудрено,  если некоторые историки пытаются

воспользоваться этой  формулой для доказательства  того,  что  сталинизм был

полностью заложен в методах Ленина. На самом деле это не так. Прогноз в моей

юношеской брошюре вовсе не отличается той  исторической глубиной, какую  ему

неосновательно приписывают некоторые авторы.

     Демократизм и централизм, сведенные к отвлеченным прин-

     ципам, могут, подобно законам математики, найти свое применение в самых

различных областях.  Не трудно чисто логически "предсказать",  что  ничем не

сдерживаемая  демократия  ведет  к  анархии  или  атомизированию,  ничем  не

сдерживаемый централизм -- к  личной диктатуре. Такие обобщения можной найти

не только в брошюре 1904  года,  но и несколько раньше, например, у Плутарха

и, пожалуй, у Фукидида. Поскольку централист Ленин  казался* мне чрезмерным,

я, естественно, прибег к  логическому доведению до  абсурда. Но дело шло все

же не  об абстрактных математических  принципах,  а  о  конкретных элементах

организации, причем соотношение  между этими  элементами вовсе не оставалось

неподвижным.  После  периода  разброда  и  местного  обособления (1898-1903)

стремление  к  централизации  не  могло  не  принимать  утрированный и  даже

карикатурный  характер.  Сам  Ленин говорил,  что  палку,  изогнутую в  одну

сторону,  пришлось  перегибать  в другую.  Его  собственная  организационная

политика  вовсе  не представляет одной  прямой  линии. Ему не  раз  пришлось

давать  отпор  излишнему  централизму партии и апеллировать к  низам  против

верхов. В конце концов партия  в условиях величайших трудностей, грандиозных

сдвигов и потрясений, каковы бы ни были колебания в  ту  или другую сторону,

сохраняла необходимое  равновесие элементов демократии и централизма. Лучшей

проверкой этого равновесия явился тот исторический факт,  что партия впитала

в себя пролетарский авангард, что этот авангард сумел через  демократические

массовые  организации, как  профсоюзы, а затем Советы, повести за собой весь

класс и даже больше, весь трудящийся народ. Этот великий исторический подвиг

был  бы  невозможен  без  сочетания самой широкой демократии,  которая  дает

выражение  чувствам  и мыслям самых  широких  масс  с централизмом,  который

обеспечивает твердое руководство.

     Нарушение   этого   равновесия   явилось  не   логическим   результатом

организационных принципов Ленина,  а политическим  результатом изменившегося

соотношения между партией и  классом. Партия  переродилась  социально,  став

организацией  бюрократии.   Утрированный   централизм   явился   необходимым

средством  ее самообороны.  Революционный  централизм  стал  бюрократическим

централизмом; аппарат, который для разреше-

     ния внутренних конфликтов  не может  и не  смеет  апеллировать к массе,

вынужден искать высшую инстанцию над собой.  Так  бюрократический централизм

неизбежно ведет к личной диктатуре.

     В 1898 году, когда партия была формально провозглашена, она заключала в

себе  по  некоторым  весьма  приблизительным вычислениям  не  более  пятисот

членов. Впрочем, самое понятие  о членах не отличалось в тот период  большой

определенностью.

     В 1900 году  в Мюнхене была  основана "Искра". Программное заявление  и

первая статья были написаны Лениным. Он относился в  тот период с величайшим

уважением к  Плеханову, как  и к другим членам группы "Освобождения  труда".

Тем  не  менее, ему  и  в голову не могло  прийти просить Плеханова написать

руководящую  статью. У него  было глубокое чувство  уверенности, что он  сам

напишет конкретнее, деловитее,  т.е. в большем  соответствии с потребностями

движения.

     Уже  в "Искре" Плеханов  писал, что в мировом социалистическом движении

пробиваются две различные  тенденции и кто знает,  -- спрашивал он, -- может

быть,   революционная   борьба   XX    века   приведет   к   разрыву   между

социал-демократической горой и социал-демократической жирондой.

     На Втором съезде Плеханов  выдвинул  ряд якобинских положений,  которые

потрясли чистых демократов. "Благо  революции  -- высший  закон", -- говорил

он. Он  допускал возможность  такой обстановки, когда  пролетариат  окажется

вынужден  ограничить   избирательные  права  имущих  классов.  Он  предвидел

возможность того, что пролетариату в революционную эпоху придется  разогнать

представительное  собрание,  избранное  на  основе   всеобщего  голосования.

Наконец, он не  отказывался  в  принципе  от смертной казни, считая, что она

может понадобиться против царя и его сановников.

     Поразительно, что этот  человек, дававший  такие законченные якобинские

прогнозы, оказался  сам,  когда  пришли  события,  на правом фланге жиронды.

Разгардка  в  том, что революционной  теории  его  мысли не  соответствовала

революционная воля.

     В  руках Ленина в начале  нынешнего столетия сосредоточилась фактически

руководящая организационная работа. Его переписка с Россией, которую  он вел

то  лично, то  через  посредство Крупской, составляла  исключительно  важную

часть его работы.

     Именно   в   этот   период   происходит   отбор   молодых   марксистов,

превращающихся  в  профессиональных  революционеров.  Из  них   складывается

постепенно   централизованный   нелегальный   аппарат,   нити   от  которого

протягиваются за  границу и  сосредоточиваются в руках  Ленина.  В поле  его

зрения попадают неизбежно все сколько-нибудь выдающиеся социал-демократы, те

работники  не  местного   только,  а  общегосударственного  значения.  Ленин

переписывается с одними из них  лично, других  упоминает в своих  письмах  в

третьем  лице,  некоторых   называет   в  своих  статьях,  разумеется,   под

псевдонимами.  С этой  точки  зрения,  список  революционеров,  названных  в

статьях   и  письмах  Ленина   в   период  первой   революции,  представляет

исключительный  интерес.  Списки этих  лиц вместе  с их краткими биографиями

даны  в  приложении  к  каждому  тому  сочинений  Ленина.  В  1903  году  мы

насчитываем всего четыре-пять таких имен.  В  1903-1904 -- уже около сорока.

Около   60-ти  в  1904-1905  году.   Затем  число   революционеров  начинает

уменьшаться, новых лиц почти нет, зато некоторые имена повторяются все чаще.

Это  значит,  что  сложился известный кадр  центральных  работников, который

продолжает   держаться   в   нелегальной   организации  и   после   снижения

революционной волны. Таким  образом, список корреспондентов Ленина  вместе с

лицами, о которых идет речь в самих корреспонденциях, чрезвычайно поучителен

с точки зрения развития революции, большевистской партии, роли самого Ленина

в ней, как и роли  отдельных  лиц, которые войдут затем в историю под именем

старых большевиков.

     Первая группа, на  которую опирается Ленин, состоит из его сверстников,

т.е.  людей,  родившихся  около  1870  года. Самым молодым  из них  является

родившийся  в  1873  году  Мартов, будущий вождь меньшевизма.  До 1903  года

переписка  охватывает  преимущественно  людей  этого   поколения  (Красиков,

Лепешинс-кий.  Мещеряков  и   др.).   С   1903  года  круг  профессиональных

революционеров  расширяется десятками лиц, родившихся  около 1880 года, т.е.

ровесников Сталина. Более молодым из них является Каменев, родившийся в 1883

году. Большинство  этих лиц участвовали в революционном  движении и  раньше,

некоторые  --  с  конца  предшествующего  столетия.  Но  понадобилась  волна

студенческого движения, рабочих стачек и уличных мани-

     фестаций, наконец, годы тюрьмы и ссылки, чтобы превратить чисто местных

работников в революционных деятелей национального масштаба.

     Особенно могущественный  толчок  дал в этом направлении 1905 год, когда

революционное  движение  окончательно  вышло из  подполья и даже протягивало

руку  к власти.  Агитаторы, которые  до  того отдавали свое время  кружкам в

десяток--два  десятка человек, получили  сразу  возможность  говорить  перед

тысячами.  Авторы прокламаций,  печатавшихся  на подпольных  станках,  стали

редакторами  больших ежедневных газет. Во главе Советов стали революционеры,

только накануне вышедшие из тюрьмы, или  вернувшиеся из  ссылки. Нелегальные

клички  стали  достоянием всей печати,  политические репутации создавались в

течение  нескольких недель.  На этой волне поднялось немало случайных фигур,

рыцарей на час и даже  проходимцев, которые  вскоре  затем  повернули  спину

рабочему  классу.  Однако  в  то  же  время  все  сколько-нибудь   одаренные

представители  подполья,  агитаторы,  журналисты или  организаторы, успели в

большей или меньшей мере показать свой рост в бурные месяцы 1905 года.

     Замечательное  дело, что за  весь этот период мы ни разу не встречали в

переписке и статьях Ленина упоминания о Сталине. Он еще совершенно не входит

в  поле  зрения центральной  группы революционных  деятелей. Между тем,  все

остальные члены  будущего Политбюро 1917-1926  гг. вступают в  этот период в

связь с Лениным и между собой.

     Если оставить в стороне Богданова и Луначарского, принадлежавших к тому

же поколению,  что  и Ленин, и не  игравших  в  дальнейшем  роли, ближайшими

сотрудниками Ленина в эпоху первой революции становятся  Зиновьев и Каменев,

из которых первый моложе Сталина на два года, а второй -- почти на четыре.

     Мое сотрудничество с Лениным  начинается в 1902 году,  чтобы  через год

превратиться во  фракционную  борьбу.  Рыков  впервые  появляется  на  арене

большевистского  Третьего  съезда в  1905  году и, как видно из  протоколов,

проявляет полную независимость по отношению к Ленину.

     В 1907 году на  трибуне лондонского  съезда  обращает на  себя внимание

молодой рабочий М.Томский, родившийся в 1880 го-

     ду.  В   1908   году  Ленин  цитирует  в  центральном   органе   партии

корреспонденцию  Томского  из Петербурга, причем стремится  отметить в своей

статье,  что Томский  всецело  прав, тысячу раз прав, "по  меткому выражению

Томского" и проч.

     Представителями Кавказа на  Втором съезде партии (1903) были Кнунианц и

Зурабов. Что они были не  случайными представителями, показала их дальнейшая

судьба. Кнунианц был руководителем большевиков в первом Петербургском Совете

рабочих депутатов, Зурабов стал меньшевистским депутатом Второй Думы.

     О  Сталине  за весь  этот  период  за  пределами  Кавказа  или, вернее,

нескольких мест на Кавказе никто ничего не знает. Правда, и он появляется на

Лондонском съезде 1907 года с сомнительным и непризнанным съездом  мандатом.

Но, в отличие от Томского, Сталин за время съезда не  произносит ни слова и,

в отличие от  Зиновьева,  который на  этом съезде  избирается  в Центральный

Комитет, Сталин  покидает  съезд с  такой же неизвестностью, как и прибыл на

него.  Впервые имя Сталина упомянуто Лениным в марте 1910 года в подстрочной

ссылке на корреспонденцию из Кавказа в центральном органе партии.

     Разумеется,  одной   этой   хронологии   совершенно  недостаточно   для

определения удельного  веса  будущих вождей  Октябрьской  революции. Но  эта

хронология далеко не  безразлична для характеристики  путей развития каждого

из них. Начавшиеся около десяти лет тому назад  попытки изобразить  Сталина,

как одного из  наиболее выдающихся вождей революционного движения, начиная с

конца прошлого столетия, не находят ни малейшей опоры в фактах. Политическое

развитие  Сталина имело крайне медленный характер. В нем во всяком случае не

было тех черт "вундеркинда", которыми хотят его наделить некоторые биографы.

В  то время, как Зиновьев вошел в Центральный Комитет 26-ти лет, а Рыков  на

два года раньше, когда ему не было еще 24-х лет, Сталину было 33 года, когда

его впервые кооптировали в руководящее учреждение партии.

     Муссолини и Гитлер  каждый были инициаторами  движения, исключительными

агитаторами, трибунами.  Их политическое возвышение, как фантастично оно  ни

казалось само по себе,

     совершалось на  глазах у всех,  в неразрывной  связи с ростом движения,

которое они  возглавляли  с первых  его шагов. Совершенно иной,  ни с  чем в

прошлом не сравнимый характер имело возвышение Сталина. У него как будто нет

предыстории.   Процесс  восхождения  совершался  где-то  за   непроницаемыми

политическими  кулисами. Серая  фигура  неожиданно  отделилась  в  известный

момент от кремлевской  стены --  и мир впервые узнал  Сталина,  как готового

диктатора.  Тем   острее   тот   интерес,  с   каким  мыслящее  человечество

присматривается к Сталину вот уж десять лет. В особенностях его личности оно

ищет ключ к пониманию его судьбы.

     Нынешние  официальные  приравнивания   Сталина   к   Ленину  --  просто

непристойность.  Если  исходить  из размеров личности, то  нельзя  поставить

Сталина  на  одну доску даже с Муссолини или Гитлером.  Как ни скудны "идеи"

фашизма,  но  оба  победоносных  вождя  реакции,  итальянской и  германской,

начинали сначала, проявляли инициативу,  поднимали на ноги массы, про лага л

и новые пути. Ничего этого  нельзя сказать  о Сталине. Большевистскую партию

создал Ленин. Сталин вырос из ее аппарата  и неотделим  от него. К массам, к

событиям, к  истории  у него нет другого подхода, как через  аппарат. Только

после того, как обострение социальных противоречий на основе НЭПа, позволило

бюрократии подняться над обществом, Сталин стал  подниматься над  партией. В

первый период он сам был застигнут врасплох  собственным подъемом. Он ступал

неуверенно,  озираясь по сторонам, всегда  готовый  к  отступлению. Но его в

качестве противовеса мне поддерживали  и  подталкивали  Зиновьев  и Каменев,

отчасти Рыков,  Бухарин, Томский. Никто из них не думал  тогда,  что  Сталин

перерастет через их головы. В период "тройки" Зиновьев относился  к  Сталину

осторожно-покровительственно.  Каменев -- слегка иронически. Помню, Сталин в

прениях ЦК употребил однажды слово "ригористический" совсем не по назначению

(с ним это случается нередко!); Каменев оглянулся на меня  лукавым взглядом,

как бы  говоря: "Ничего не поделаешь, надо брать его таким, каков  он есть".

Бухарин считал  что "Коба" (старая подпольная  кличка Сталина) --  человек с

характером (о  самом Бухарине  Ленин публично говорил: "мягче воска"), и что

"нам такие нужны, а если он невежествен

     и малокультурен, то  "мы" ему поможем.  На этой идее  основан был  блок

Сталина-Бухарина после распада тройки.  Так  все  условия,  и  социальные  и

персональные, содействовали подъему Сталина.

     По  поводу  своего  обращения  в  социализм  Сталин  говорил:  "Я  стал

марксистом благодаря,  так сказать, моей социальной позиции --  мой отец был

рабочий в  обувной  фабрике, моя мать также была работницей, -- но так же  и

потому,  что я слышал голос возмущения в  среде,  которая меня окружала,  на

социальном уровне моих родителей, наконец, вследствие  резкой нетерпимости и

иезуитской дисциплины,  господствовавших в  православной  семинарии,  где  я

провел  несколько  лет... Вся моя атмосфера была насыщена ненавистью  против

царского гнета, и я от всего сердца бросился в революционную борьбу".

     Казалось бы,  вопрос  о  том,  был  ли Джугашвили-отец пролетарием  или

ремесленником, вряд ли может  повлиять на историческую репутацию сына. Маркс

вышел  из  буржуазной среды,  Энгельс  был фабрикантом,  Ленин принадлежал к

бюрократической   семье.   Социальное   происхождение    может   представить

значительный биографический интерес, но ничего не прибавляет и не убавляет в

значении исторического деятеля.  Однако это верно лишь  в тех случаях, когда

само  это значение  бесспорно,  т.е.  когда  оно вытекает из  исключительных

неоспоримых качеств  самой  личности.  Наполеону I  не  нужны  были  предки.

Наоборот,  Наполеон  lit был жизненно  заинтересован в фамильном сходстве со

своим  мнимым  дядей. Биография  Сталина строится такими же бюрократическими

приемами, как его политическая карьера.

     Во  всяком  случае,  привлекать  для  объяснения  жизненного  пути сына

характеристику отца  как фабричного рабочего, значит, вводить в заблуждение.

Пролетарское родословие могло бы действительно представить интерес,  если бы

дело  шло о крупной промышленности и  современном пролетариате, объединенном

опытом классовой борьбы. Ни о чем подобном не было в данном случае  и  речи.

Семья Джугашвили стояла на грани  захолустного ремесла и  пауперизма. Своими

корнями она  уходила  в крестьянское средневековье.  Она  продолжала жить  в

атмосфере традиционной нужды и традиционных суеверий. Вступление на

     революционный путь означало  для сына не продолжение семейной традиции,

а разрыв с нею. Однако и после разрыва  эта отвергнутая  традиция продолжала

жить в нервах и в  сознании  в виде примитивных культурных навыков, грубости

ощущений,  узости  горизонта.  В  частности,  пренебрежительное отношение  к

женщине и  деспотическое --  к  детям наложило на Иосифа  отпечаток  на  всю

жизнь.

     Ретроспективный взгляд  на детство  Иосифа  Джугашвили способно бросить

детство  Якова  Джугашвили,  протекавшее  в  Кремле на  глазах  моей  семьи.

Двенадцатилетний Яша походил на отца, каким его представляют ранние  снимки,

не восходящие, впрочем, раньше 23-х лет; только у сына в лице было, пожалуй,

больше  мягкости, унаследованной от матери, первой жены Сталина. Мальчик Яша

подвергался частым  и  суровым наказаниям  со стороны отца.  Как большинство

мальчиков тех бурных лет, Яша  курил. Отец,  сам не  выпускавший  трубки изо

рта, преследовал этот грех с  неистовством захолустного  семейного  деспота,

может быть,  воспроизводя педагогические  приемы  Виссариона Джугашвили. Яша

вынужден  был иногда  ночевать на площадке лестницы, так как отец не впускал

его в дом. С горящими глазами, с серым отливом на  щеках, с сильным  запахом

табака на губах Яша искал нередко убежища в нашей кремлевской квартире. "Мой

папа  самашедший", -- говорил он с резким грузинским  акцентом. Мне думается

сейчас,  что  эти  сцены воспроизводили,  с неизбежными  отличиями  места  и

времени, те эпизоды, которые разыгрывались  тридцатью пятью годами раньше  в

Гори, в домике сапожника Виссариона.

     Во время  пребывания  Сталина  в  тюрьме его друг  Аллилуев переехал из

Тифлиса в  Баку, где  работал в  качестве  машиниста.  Аллилуев  женился  на

грузинке. В сентябре 1902 года она родила дочку,  которую назвали  Надеждой.

Сталину в это время было 22  года.  После революции Надежда Аллилуева станет

женой Сталина.  От  Аллилуевой у  Сталина было двое детей:  в 1932 году сыну

Василию было 8 лет, дочери Светлане 5 лет.

     У Сталина есть еще, кажется, дочь, от  какой  именно жены, не  знаю, во

всяком  случае не от Аллилуевой,  эта дочь замужем  за  чешским  коммунистом

Шмералем.

     Рассказ  о  том,   будто  Иосиф  преднамеренно  выдал  всех  участников

семинарского кружка,  является  несомненной клеветой.  По словам Иремашвили,

Коба  посещал  бывших  членов  кружка  семинарии, доставляя  им  нелегальную

литературу. Это было  бы совершенно невозможно, если бы их исключили по  его

доносу.  Но  несомненным фактом являются  две записки, выброшенные  Кобой из

окна батумской тюрьмы  с расчетом,  что кто-либо из посетителей  поднимет  и

передаст по назначению.

     По  словам Иремашвили, через  несколько дней после 1 мая 1902 года  (на

самом деле после  Батумской  манифестации)  к  к  нему  ночью  явились  двое

батумских рабочих с запиской от  Кобы, в  которой заключалась та же просьба:

показать  в  качестве  свидетеля,  что  Коба  в  дни  батумской манифестации

находился в Гори.  Из этого приходится заключить, что, помимо  перехваченной

записки, Коба написал другую, дошедшую по назначению.

     Цель записки была уменьшить опасность для себя. Но записка представляла

опасность для Иремашвили и для Елисабедаш-вили. По всем обстоятельствам было

больше шансов,  что записка попадет в  руки  тюремных надзирателей. Риск был

слишком  велик.  Но  Иосиф  не остановился  перед  риском  за счет  другого.

Иремашвили  и Елисабедашвили подверглись обыску, о  причинах которого  тогда

вряд ли догадывались.

     Из Сольвычегодске он  пишет  явно компрометирующее письмо в Москву, без

всякой  практической надобности, единственно повинуясь  толчку тщеславия.  И

здесь  он рискует безопасностью других. Письмо, как и должно было опасаться,

попадает в  руки  жандармов. Ни  в  одном из  этих  двух  случаев  не  было,

разумеется, желания подвести  товарищей под удар. Но нельзя говорить также и

о случайной ошибке. Нельзя ссылаться на  легкомыслие  молодости. Коба не был

легкомыслен.  Осторожность  составляла  важнейшую  черту  его характера.  Во

втором случае он был уже опытным революционером. В обоих случаях бросается в

глаза эгоизм, безразличие  к судьбе других. Обращает на себя внимание, что в

обоих  случаях  Иосиф  до  некоторой  степени   рисковал  своей   репутацией

революционера.  Можно уже сейчас с тревогой спросить себя: на какие действия

окажется способен  этот молодой человек, когда обстоятельства оградят его от

риска?

     Генри  Барбюс  после  сентиментальной  биографии Иисуса  Христа написал

официальную биографию  Сталина. Автор  не  давал себе  труда изучать хотя бы

наиболее доступные источники.  Он ограничился беглой литературной обработкой

фактов и цитат, которые были  сообщены  ему в  Кремле и  в  некоторых других

местах во время его посещения СССР. С  точки зрения научной, книжка не имеет

никакой цены. Но если она неспособна показать Сталина таким,  каким он был и

стал, то зато она нередко ясно  показывает нам Сталина таким, каким он хочет

казаться.

     "Его портрет -- скульптура, рисунок, фотография -- повсюду на советском

континенте, как  портрет  Ленина и рядом  с  портретом  Ленина.  Нет  угла в

предприятии, казарме, канцелярии, на  оконной выставке, где он не  выделялся

бы на красном фоне... Невозможно найти комнат рабочих или интеллигентов, где

не было бы изображения Сталина".

     "Принципиальная  политика  единственно правильная",  -- повторял Сталин

вслед за Лениным.

     "Великая  пружина для двигания общественного  прогресса --  это вера  в

массу".

     Барбюс и здесь  только повторяет то, что бму предложено было повторить.

Несокрушимую  верность принципам и веру  в массу  Ленин действительно пронес

через  всю свою жизнь, несмотря  на маневренную гибкость  своей  политики. В

этих обоих отношениях Сталин составляет прямую противоположность Ленину, его

отрицание и, если позволено сказать, его поругание. Принципы никогда не были

для  него ничем  иным, кроме прикрытия. Никогда в течение своей жизни  он не

имел общения с действительными массами,  т.е.  не  с десятками, а  с сотнями

тысяч миллионов. У него не было органов и ресурсов для  такого общения, и из

его неспособности  "объясняться с массами" и непосредственно влиять на  них,

вырос  его  страх  перед массами,  а затем  и вражда к  ним. Весь дальнейший

тоталитарный режим вырос из страха бюрократии перед массами.

     Барбюс  продолжает:  "Он  зарабатывает  в  месяц  несколько сот рублей,

которые составляют скромный максимум чиновника в  коммунистической партии (у

нас это составляло бы нечто вроде полутора или двух тысяч  франков) ". Здесь

показание Барбю-

     са  является   заведомой  ложью.  Как   и  у  всех  высших  сановников,

существование  Сталина  обеспечено   не  несколькими  рублями,   которые  он

получает,  а   теми  материальными   условиями,  которые  ему   обеспечивает

государственный аппарат: автомобили, дачи, секретари и дары  природы со всех

концов  Советского союза.  Одни подарки,  перечисляемые "Правдой", во  много

десят-. ков раз  превосходят  ту сумму,  которую  называет  слишком усердный

Барбюс.

     Крайне интересны те авторитеты, на которых опирается Барбюс, чтобы дать

портрет молодого Сталина. Это прежде  всего "Енукидзе, один из первых борцов

революционного дела  на Кавказе и в настоящее  время  важный  руководитель".

Следующим   источником   является    Орахелашвили,   который   характеризует

убедительность пропаганды. "Он умел говорить на языке своей аудитории". Как?

Образами,  живыми примерами?  Орахелашвили тоже  будет  расстрелян, вслед за

Енукидзе.

     О работе Сталина в  Батуми  Барбюсу  рассказывал  Лакоба,  как о "новой

странице великой  биографии". Лакоба будет расстрелян еще до Енукидзе. Почти

все  авторитеты, на  которых опирается Барбюс: Бубнов. Шумяцкий,  Бела Кун и

другие  --  были  в  дальнейшем  либо  расстреляны,  либо  подготовляются  к

расстрелу. Немудрено: о молодых годах Сталина  могли  говорить только старые

большевики.  Между  тем  именно  они, эти  соратники  Сталина с молодых лет,

составляли, как оказалось, сплоченную фалангу изменников и врагов народа. Их

восторженные отзывы о Сталине  делались ими в тот период, когда над ними уже

нависала зловещая судьба.

     Еще один  источник -- книга Берия.  История возникновения  исследования

Берия  приблизительно такова. О  работе Сталина в  молодые  годы не  имелось

никаких публичных источников, несмотря на  то,  что установить его орбиту по

данным партийных  и  полицейских архивов не представляло  бы никакого труда.

Вопрос  осложнялся  тем,  что  во  всех  исследованиях и  воспомина--  ниях,

посвященных  началу   нынешнего  столетия,   имя   Сталина   совершенно   не

встречалось. Это обстоятельство  вызывало  естественно  толки и  недоумения.

Суварин подчеркивает то обстоятельство, что в  монографии старого большевика

Филиппа Махарадзе о революционной работе на Кавказе имя Сталина упоми-

     нается  лишь  один  раз в простом  перечне  без  всяких  индивидуальных

примеров.   Между   тем  работа   Махарадзе  появилась  уже  в   1927  году.

Опубликование книги  Суварина делало  невозможным дальнейшее молчание. Берия

было поручено сделать  все, что  можно, и он начал свое исследование с того,

что объявил исторические работы Махарадзе  "недобросовестными". Одновременно

с  этим  Суварин  был  включен в  список  врагов народа и имя его как агента

Гестапо было названо в процессе Бухарина-Рыкова.

     Разработка истории партии  и  революции  составляет задачу тяжеловесной

системы  учреждений  в  Москве, в  национальных республиках  и  в  отдельных

городах.  Целый  ряд  журналов  опубликовал чрезвычайно  обильные материалы,

часть  из которых  окажется незаменимой для  будущих историков  и биографов.

Однако  работа  над  историей  партии имеет  свою  собственную  политическую

историю.  В грубых чертах  ее можно разбить на  три периода.  До  1923  года

воспоминания,   отдельные   исследования,   подбор   материалов   отличаются

достаточной  добросовестностью  и  достоверностью.  У  авторов  не  было  ни

основания,  ни  побудительных причин изобретать  или обманывать.  Из  самого

текста воспоминаний тех первых годов видна  полная свобода от предвзятости и

отсутствие всяких личных подчеркиваний  и  славословий. Вместе с тем, работы

этого  периода  отличаются  наибольшей  конкретностью  и богатым фактическим

материалом. Дело идет о действительных человеческих документах.

     Второй период открывается со времени  болезни и смерти Ленина. "Тройка"

еще  не  имеет  полного  контроля  прессы в  своих  руках,  но  уже способна

оказывать давление на редакторов и авторов. Новые воспоминания и поправки  к

старым   воспоминаниям  приобретают   все  более   тенденциозный   характер.

Политической  целью  является возвеличение "старой большевистской  гвардии",

т.е. тех ее членов, которых поддерживает тройка.

     После  разрыва Сталина  с  Зиновьевым и  Каменевым  открывается  новый,

наиболее радикальный, пересмотр партийного прошлого, который через несколько

последовательных этапов вступает в стадию прямого обожествления Сталина. Чем

дальше  от событий, чем  более преднамеренный  характер  получают позднейшие

воспоминания, тем меньше в них фактического содер-

     жания.  Они  превращаются  в голословные рассуждения на заданную тему и

своей   сознательной  неопределенностью  и  бессодержательностью  напоминают

покаяния  подсудимых  московских  театральных  судов.  Все   вместе  придает

официальной советской историографии характер очень  сложный. С этого  текста

надо  смыть  или  соскоблить,  по  крайней  мере,  два-три  слоя  позднейших

византийских начертаний.

     В очерках  и  воспоминаниях  о  работе на  Кавказе  в начале  нынешнего

столетия  недостатка нет,  как  в  лагере меньшевиков,  так и  у большевиков

(Махарадзе, Аркомед, Енукидзе, Аллилуев и др).

     Ни в каких мемуарах или  исследованиях, писанных до 1924, пожалуй, даже

до 1926 года, мы не найдем каких-либо следов или отголосков руководящей роли

Сталина. Его имя либо вовсе не упоминается, либо называется в ряду с другими

именами,   среди  членов   комитета,  или  среди  арестованных.  Официальные

исторические  очерки,  включая  объемистые   учебники  по   истории  партии,

решительно ничего не  говорят об  особой роли Сталина на Кавказе. Даже после

того,  как в руках  генерального секретаря сосредоточивается власть,  фигура

его не сразу начинает отбрасывать тень прошлого, традиции партии еще слишком

живы в  старшем  поколении.  Старые большевики еще  на  свободе  и сохраняют

относительную независимость.  Даже заведомые пройдохи не смеют  еще  открыто

торговать ложью из страха стать объектом посмешища и презрения.

     В  биографической  литературе  мы  видим упорное стремление  отодвинуть

деятельность Сталина назад. Мы наблюдали это по отношению к первому периоду,

когда он был превращаем  в руководителя организаций Кавказа  в  тот  период,

когда он был лишь скромным учеником,  скромным по знаниям и влиянию,  хотя и

не по  амбиции. Мы видим систематические  попытки  провозгласить  его членом

Центрального Комитета за несколько лет до того, как он им стал. Его пытаются

изобразить влиятельной фигурой  в  годы  первой  революции.  Ему приписывают

почти решающую роль в период второй революции. И неправильно объяснять такие

попытки одним только византийским сервилизмом биографов.  В биографиях  явно

враждебного  характера (а  в  них  нет недостка)  роль Сталина  до  1923  г.

подвергается

     почти такому же  чудовищному преувеличению, хотя и со знаком минус.  Мы

наблюдаем здесь тот интересный оптико-психологический феномен, когда человек

начинает отбрасывать от себя тень в свое собственное пршлое. Людям, лишенным

исторически  воспитанного воображения, трудно представить  себе, что человек

со столь ординарным и серым прошлым мог вдруг подняться на такую высоту.

     Прошлая  биография Сталина, как  она  ни скудна,  оказалась чрезвычайно

подходящей для  требований той новой роли, которую  ему пришлось сыграть. Он

был  несомненно старым  большевиком, следовательно,  был связан  с  историей

партии  и  ее  традициями. Его политика, поэтому, легко  могла представиться

продолжением  и развитием старой политики большевистской партии. Он был  как

нельзя лучшим прикрытием для термидорианской  реакции. Но если он был старым

большевиком, то прошлая его  деятельность оставалась  фактически неизвестной

не только народным массам, но и партии.  Никто  не знал, что говорил и делал

Сталин до 17-го и даже до 23-24-го годов.

     В  конце 1925  года  Сталин  говорит еще  о  вождях в  третьем  лице  и

восстанавливает против  них партию.  Он  вызывает аплодисменты среднего слоя

бюрократии,  что  отказывает  вождям в  поклонах. В  это  время  он уже  был

диктатором.  Он был  диктатором, но  не чувствовал  себя  вождем, никто  его

вождем  не  признавал. Он был  диктатором  не силою своей личности,  а силою

аппарата, который порвал со старыми вождями.

     Так как никто не знал его прошлого,  кроме  небольшого числа лиц, никто

не мог сопоставлять  настоящее с прошлым.  Широкие массы, наоборот,  склонны

были прошлое выводить из настоящего. Это дало возможность Сталину при помощи

аппарата  составлять себе биографию, которая отвечала  бы  потребностям  его

новой исторической роли.

     Его  эмпиризм,  несклонность  и  неспособность  к  широким  обобщениям,

облегчали ему поворот психологический.  Он сам никогда не видел своей орбиты

в  целом. Он  разрешал  задачи по  мере  того, как они выдвигались ходом его

борьбы за власть. Его идеи и методы изменялись незаметно для него самого, по

мере изменения обстановки и условий, в которые он был поставлен.

     Иностранцам трудно поверить, какими методами создается сейчас биография

Сталина. Вдовы старых большевиков, в прошлом игравшие крупную роль в истории

партии, вынуждаются давать эти воспоминания.

     Главной  свидетельницей  выступает  в  этом  последнем случае  Швейцер,

подруга того самого Спандарьяна,  который был  действительным  руководителем

туруханской   ссылки  в   вопросах  интернационализма.   Вдову   Спандарьяна

заставляют, иначе  нельзя выразиться, ограбить память своего  бывшего мужа в

интересах  исторической  репутации  Сталина. Такое же  давление неоднократно

производилось  и продолжает производиться на Крупскую. Она  далеко  пошла по

пути уступок.  Но Крупская оказалась все же несколько  стойче,  да и  память

Ленина  не так легко  обокрасть. Вдова Орджоникидзе написала воспоминания, в

которых  она  говорит о вещах, которых не  знала и  знать не  могла  и,  что

главное,  принижает своего бывшего мужа  в  интересах возвеличения  Сталина.

Формулы  возвеличения  у Швейцер, у Зинаиды Орджоникидзе и  у многих  других

одни и те же. Совершенно непростительным представляется этот поход историков

на вдов с целью обобрать их бывших мужей,  дабы  заполнить пробелы биографии

Сталина. Ничего похожего по злонамеренности, систематичности, беспощадности,

цинизму не было еще в мировой истории.

     Вдова   Якира,  разделявшая  с  ним   20  лет  борьбы,  вынуждена  была

опубликовать  или,  вернее,  допустить опубликования  в  газетах  письма,  в

котором  она проклинала спутника своей  жизни,  как "бесчестного изменника".

Такова эксплуатация вдов.

     Изучая внимательно и шаг за шагом постепенное преобразование  биографии

Сталина, как и всей партии, испытываешь впечатление, будто присутствуешь при

формировании  мифа.  Коллективная   ложь  приобретает   силу   естественного

исторического процесса. Новая каста привилегированных  выскочек нуждается  в

собственной  психологии. Личные  притязания  Сталина только потому встречают

поддержку и  освещение  в виде  вымыслов,  что они  совпадают  с притязанием

правящей  касты,  которая  нуждается  в  полубоге,  как увенчании.  Статья о

благополучно царствующем государе императоре Александре III в старой русской

энциклопедии, написанная, очевидно, каким-либо чиновни-

     ком  придворного  ведомства,  кажется   ныне  образцом  правдивости  по

сравнению  со статьями советской  энциклопедии. В  религии сталинизма Сталин

занимает место  бога со  всеми его атрибутами.  Но  это не христианский бог,

который растворяется  в Троице. Время тройки  Сталин  оставил далеко позади.

Это, скорее,  Аллах -- нет Бога, кроме Бога  -- который  наполняет вселенную

своей  бесконечностью. Он средоточие, в котором все соединяется.  Он господь

телесный  и  духовный мира,  творец  и правитель.  Он  всемогущ,  премудр  и

предобр, милосерден. Его решения неотмеримы. У него 99 имен.

     Крупнейший  писатель  Алексей  Толстой,  который  носит имя  одного  из

могущественных и независимых писателей  страны, этот Алексей Толстой говорит

о  Сталине:  Ты,  ясное солнце народов. Беззакатное  солнце  современности И

больше, чем солнце,  ибо  в солнце нет  мудрости...  А в сборнике  "Сталин в

песнях народов СССР" в "Песне о возвращенном солнце" поется:

     Мы солнце свое получили от Сталина, Мы сытую жизнь получили от Сталина,

Большого,  как  солнце... Хорошую  жизнь в забураненных тундрах Мы сделали с

ним сообща, заодно, С сыном Ленина, Сталиным мудрым.

     Надо  прямо  сказать:  эта  поэзия переходит в хрюканье. Сталин решает,

какова должна быть архитектура дворца Советов -- чудовищного здания, которое

своей  тяжелой ненужностью, своей  брутальной грандиозностью дает  выражение

брутальному режиму- без идей, без  преспектив.  Сталин просматривает фильмы,

чтобы давать не только  политические, но и технические указания режиссерам и

артистам. Назначение фильмов  -- прославлять вождя. Так была убита советская

кинематография, которая имела такое обещающее начало.

     В старых воспоминаниях о революции мы почти не встречаем имени Сталина,

даже тогда,  когда дело идет о работе местного  кавказского  масштаба. То же

самое и  по отношению  к партийным съездам. То же повторяется и в  отношении

петербургского

     периода  его работы. В  старых воспоминаниях, в официальных  сборниках,

посвященных периоду революционного подъема "Правды" и "Зари" обычно ни слова

не говорится  о влиянии Сталина на ход работы.  Первое издание  воспоминаний

бывшего депутата Думы Бадаева отводит Сталину в жизни партии,  в частности в

жизни думской фракции "Правды", гораздо меньшую роль, чем следующее издание,

вышедшее в 1932 г.

     "На ряде заводов, --  пишет  Бадаев, -- на  летучих  собраниях выступал

тов.  Сталин,  только  что  бежавший из  Нарыма".  Впрочем,  это  упоминание

относится  ко второму изданию. В  первом  издании  о выступлении Сталина  на

заводах не упоминается вовсе.

     Официальное издание 1926 г. "Революция и РКП в материалах и документах"

говорит: "Русская коллегия ЦК выделила из своей среды исполнительное бюро из

четырех лиц: Тимофея, Серго, Кобу и  Филиппа". Имя Сталина стоит на  третьем

месте.  (Отметим тут же, что  из  тройки  ближайших  сотрудников  Сталина по

нелегальной работе Тимофей Спандарян умер во время  войны, Серго умер в 1937

г.  при обстоятельствах, которые считаются очень  таинственными  и, наконец,

Филипп Голощекин -- числится в числе исчезнувших).

     Что  означает  все это?  Почему  в  бесспорных и  несомненных, т.е.  не

продиктованных  сверху воспоминаниях  и исторических  очерках  и пр.  фигура

Сталина не упоминается вовсе  или упоминается  мимоходом, как фигура второго

или третьего порядка?  Значит  ли это, что Сталин представляет действительно

заурядную,  ничтожную  величину  или   же  его  не  умели  заметить?  Вопрос

заслуживает внимания.

     На  самом деле  секрет  состоит  в противоречии  между его  напряженной

крепкой волей  и  наличными духовными ресурсами. Кому дана была  возможность

столкнуться с волею  Сталина в те периоды,  тот отмечал его. Одним из первых

заметил   его  Ленин.  Сулиашвили,  состоявший  членом  лейпцигской   группы

большевиков,  рассказывает:  "От  товарища Сталина мы  получали вдохновенные

письма  о Ленине. Письма получал  тов.М.Давиташвили.  Товарищ Сталин в  этих

письмах восхищался  Лениным...  В одном из  писем  т.Сталин  называл  Ленина

"горным орлом" и восторгался его непримиримой борьбой против меньшевиков.

     Мы эти письма переслали Ленину,  и скоро  получили  от  него  ответ,  в

котором он Сталина называл "пламенным колхидцем".

     Этот рассказ имеет  своим назначением хотя бы косвенно  подтвердить уже

знакомую  нам  версию  о переписке  между  Лениным и  Сталиным  в  1903 г. К

сожалению,  приводя  свидетельство  Сулиашвили, Берия  не называет  даты,  к

которой  относится  упоминание  о "горном орле"  и  "пламенном  колхидце". У

самого  Берия этот эпизод включен  в  главу о  1905  г. Упоминание  в письме

Сталина  о "непримиримой  борьбе  (Ленина) против  меньшевизма" ни  в  каком

случае не могло быть сделано в 1903 году.

     Ленин  назвал  Сталина  "пламенным  колхидцем",  опираясь  на  Пушкина,

который  назвал  Кавказ  "пламенной  Колхидой".  В  этом  смысле  "пламенный

колхидец" означает просто описательное название кавказца.

     Те,  кто  судил  по  обычным  повседневным проявлениям  о  деятельности

Сталина  не могли  не относить  его к  фигурам  второго  или третьего плана.

Наконец, люди, которые соприкасались с ним в тюрьме или ссылке, т.е. в очень

интимной  обстановке, где  он  поворачивался к ним разными сторонами  своего

характера, эти люди видели,  с одной стороны, его значительность, а с другой

стороны, никак  не могли  признать  его интеллектуального авторитета. Отсюда

двойственность отношения со стороны всех тех, которые близко соприкасались с

ним. Понадобились  особые исторические условия, где от  него не  требовалось

никакого творчества  и его интеллект  должен был  только  суммировать работу

коллективного интеллекта  целой касты,  но  где  борьба  этих  каст за  свое

самосохранение,  за  упрочнение  своих  позиций   требовала  персонификации,

требовала  напряженной  воли  к  власти,  понадобилось такое  исключительное

сочетание исторических условий, чтобы его интеллектуальные качества при всей

своей посредственности  получили большое всеобщее  признание, помноженное на

коэффициент его воли.

     У  Сталина  была достаточно  крепкая  воля,  чтобы противостоять  чужим

влияниям, тогда,  когда он их природу понимал. Но ему часто не хватало этого

теоретического  понимания. Сталину свойственно  презрение к  теории.  Теория

берет действительность больших масштабов. Здравый смысл берет дейст-

     вительность в малых масштабах. От того  Сталин чрезвычайно чувствителен

ко всякой непосредственной опасности,  но не способен  предвидеть опасность,

коренящуюся  в  больших  исторических тенденциях. В  этих  особенностях  его

личности и заложена разгадка его дальнейшей судьбы.

     По   словам   Николаевского,   Бухарин  называл   Сталина   "гениальным

дозировщиком".  Это выражение, только  без гениальности, я слышал впервые от

Каменева. Оно имеет в виду способность Сталина выполнять свой план по частям

в   рассрочку.  Эта   возможность  предполагает  в  свою   очередь   наличие

могущественного централизованного аппарата.  Задача дозировки состоит в том,

чтобы постепенно  вовлекать аппарат  и общественное  мнение  страны  в  иные

предприятия, которые,  будучи  представлены сразу в полном объеме вызвали бы

испуг, негодование и даже отпор.

     Он был сильнее  других наделен волей и честолюбием,  но  он  не был  ни

умнее других, ни образованнее  других, ни красноречивее. Он не обладал  теми

качествами, которые  привлекают  симпатии. Зато природа щедро  наделила  его

холодной настойчивостью и практической  сметкой.  Он никогда  не повиновался

чувствам, а всегда умел  подчинять  их расчету. Недоверие к массам,  как и к

отдельным  людям,  составляет основу  природы  Сталина.  От того  в  больших

вопросах  революции,  где все  зависит  от вмешательства партии, он  занимал

действительно оппортунистическую позицию. Но в практических действиях узкого

масштаба,  где  решал  аппарат,  он  всегда склонялся  к  самым  решительным

действиям, Мржно сказать,  что  он  был  оппортунистом стратегии  и  крайним

человеком действия и тактики.

     Он  долго  и недоверчиво  осматривался,  прежде  чем примкнуть к  чужой

инициативе.  Революция  сразу   отодвинула   партийный  аппарат,   революция

предъявила  особые  требования: медлить,  выжидать  и  комбинировать нельзя,

нужно давать ответы на запросы масс и принимать решения на месте.

     Перед лицом массы он чувствовал себя бессильным,  у него  не  было дара

речи. Он  был журналистом поневоле. Ему нужно  было орудие, машина, аппарат,

чтобы действовать  на  массы. Он чувствовал себя уверенным только у рукоятки

партийного аппа-

     рата.  Мужество мысли было чуждо ему. Зато  он  был наделен бесстрашием

перед лицом опасности. Физические лишения не пугали его. В этом отношении он

был  подлинным  представителем  ордена   профессиональных  революционеров  и

превосходил многих из их числа.

     Нельзя понять Сталина и его позднейший успех, не поняв основной пружины

его личности: любовь  к власти, честолюбие и зависть,  активная, никогда  не

засыпающая зависть ко  всем тем, кто  даровитее,  сильнее  или выше  его.  С

отличающей его  хвастливостью  Муссолини сказал одному из друзей: "Я никогда

еще  не  встречал  никого, кто  был  бы  мне  равен". Сталин вряд  ли мог бы

повторить  эту  фразу даже  самому интимному другу, ибо  она  прозвучала  бы

слишком  фальшиво и  несообразно.  В одном только большевистском штабе  были

люди,  превосходившие Сталина во многих отношениях, если не во всех. Во всем

за исключением  сконцентрированного честолюбия. Ленин очень ценил власть как

орудие  действия.  Но  чистое  властолюбие,  борьба  за  власть,   были  ему

совершенно  чужды.  Для  Сталина  же  психологически  власть  всегда  стояла

отдельно  во всех задачах, которым она должна  служить. Воля господства  над

другими была основной пружиной его личности. И эта  воля получала тем  более

сосредоточенный,  не  дремлющий,  наступательный,  активный, ни перед чем не

останавливающийся характер, чем чаще Сталину приходилось убеждаться, что ему

не  хватает  многих  и  многих  ресурсов  для  достижения   власти.   Всякая

особенность характера, достигнув известной силы напряжения, превращается при

известных условиях в преимущество.

     Сталину нужно всегда насилие над самим собою, чтобы подняться на высоту

чужого обобщения, чтобы принять  далекую  революционную перспективу. Как все

эмпирики, он  по существу своему скептик, притом цинического  склада. Он  не

верит   в   большие   исторические   возможности,  способности   человека  к

усовершенствованию,   возможности   перестройки   общества   в   радикальных

направлениях. Глубокая вражда к существующему делает его способным на смелые

действия.  Эмпиризм  или  чисто  крестьянский  консерватизм мысли делают его

неспособным долго оставаться на вершинах. Предоставленная самой себе, его

     мысль  неизбежно  сползает вниз. Он фатально занимал  во  всех вопросах

(поскольку   был   предоставлен  самому  себе)  оппортунистическую  позицию.

Поскольку  же  под  давлением  Ленина  и  событий он  поднимался  на  высоту

революционного обобщения, он удерживался  на высоте недолго и в конце концов

сползал вниз. Цель, которую  он себе поставил, он будет разрешать с  большим

упорством,  с  большей  настойчивостью,  чем подавляющее большинство  других

людей. Но он не способен поставить себе самостоятельно большую  цель и долго

держаться ее, поскольку она  внушена ему событиями или людьми. Революционное

движение окрыляет людей, требует смелости мысли, далекой перспективы. Именно

в такие периоды мы наблюдаем Сталина в состоянии растерянности.

     Наоборот, реакционные  эпохи  являются вместе с тем  эпохами  сползания

мысли.  Смелая революционная мысль в эпоху реакции может только прокладывать

в будущем, подготовлять в сознании небольшого авангарда будущие перспективы,

но  непосредственного,  практического  приложения найти  не  может. С другой

стороны, сильная воля, характер сохраняют в эпоху реакции свои преимущества.

В партии Сталин выдвигается  впервые  в  годы реакции, после  1907 г. В годы

начавшегося подъема  он  еще продолжает играть незначительную роль, не более

значительную, чем подавляющее большинство передовых большевиков. По тем  или

другим   причинам  во   время  войны,   которая  предвещает  и  подготовляет

грандиозные перемены, Сталин окончательно уходит в  себя. Во время революции

1917 г. он играет крайне незаметную роль.

     Сталину несомненно свойственно было нечто вроде суеверного страха перед

талантом  и   образованием.  Он  боялся   людей,   которые  умеют   свободно

разговаривать  с  массой  или легко  и  внимательно излагать  свои мысли  на

бумаге.  Еще больше он боялся людей, которые имели свои  собственные  мысли,

способны  к  обобщениям,  оперируют фактическим материалом, вообще чувствуют

себя  по  домашнему в области общих  идей. Условия России до двадцатых годов

нынешнего столетия были таковы, что  требовали  общих идей литературного или

ораторского таланта. Именно поэтому Сталин оставался в тени.

     Только после политической ликвидации Бухарина, Рыкова и

     Томского, последних сподвижников Ленина  в Политбюро,  после обновления

всего руководящего персонала исторических комиссий  и  после  грозной статьи

Сталина "О некоторых  вопросах"  партийной истории",  т.е.  приблизительно с

1929 года, начинается радикальный пересмотр прошлого  и перегруппировка всех

его элементов вокруг новой  оси. Те  самые  авторы, которые не-- сколько лет

тому  назад не  упоминали самого  имени Сталина,  хотя  он был  уже и  тогда

генеральным  секретарем,  теперь,  как  бы  под действием  высшей благодати,

открывали  в самых  глубоких подвалах своей  памяти  новые эпизоды  или чаще

всего  общее ретроспективное  убеждение, что  за  всеми  важнейшими  фактами

революционного движения стоял Сталин.

     Бесформенный   эмпиризм,   дополненный   политической  двойственностью,

служили и  направлялись  нередко  против  Сталина в  периоды, когда  события

быстро сменяли  друг  друга,  когда  требовалась немедленная ориентировка  и

когда  выжидательное лавирование  обрекало  на  запоздание.  В такой  период

Сталин не мог не оставаться на втором плане, в тени.  Так было  в период  до

войны,  во время войны  1917 г. и годы гражданской войны. Нужно было,  чтобы

история изменила  свой  ритм, чтобы  прилив сменился отливом, чтобы тот  ход

событий,  который  доводил  до  крайности   все  противоречия  до  последних

логических выводов и давал всем конфликтам крайне резкие очертания, чтобы он

сменился отливом, который,  наоборот, смывал острые  углы, притупляя идейные

противоречия,    придавал    политическим    формулам    расплывчатость    и

бесформенность.  Только в этих  новых  условиях  уклончивая выжидательность,

дополненная  лавирующим вероломством,  могла  превратиться  в  положительную

силу.

     Послушный  полученным  им конспектам  и  инструкциям,  Барбюс  пытается

уподобить  Сталина  Ленину  физически  и морально.  "Поразительно,  как этот

молодой человек ненавидел фразы. Стиль Сталина был уже с молодых лет тот же,

что и у  Ленина". Нельзя  сделать на самом деле утверждения более ложного  и

более  грубого  в своей  ложности. Простота  Ленина  есть результат  простой

работы мысли, которая пришла к  полной ясности. Простота Сталина  вульгарна,

основана  на устранении самых  важных сторон вопроса, не говоря о том, что в

этой простоте на каждом шагу чувствуется  робость человека,  не  овладевшего

инструментом языка.

     В годы первой революции 1905-1907 гг. Сталин выступает как практический

руководитель  местных экономических  и политических боев. Он называет себя в

этот период "подмастерьем" революции. И это определение можно  принять в том

смысле, что он еще полностью остается фигурой провинциального масштаба.

     Замечательно,  что  когда  в  декабре  1905 года  началось  решительное

наступление реакции и полиция арестовала, сослала и расстреляла весь верхний

слой  революционеров,  Сталин не  только не  был  арестован,  но оставался в

столице  в качестве  легального  человека:  революция  не  знала  его  и  не

интересовалась им.

     Угнетенные  национальности Закавказья,  естественно, порождают  в самой

буржуазии  автономистские и даже сепаратистские тенденции. В Грузии мы видим

социалистов-федералистов  (их  социализм  того  же типа,  что,  например,  у

французских радикал-социалистов) , в Армении -- дашнаков, в Азербайджане  --

мусса-ватистов. В лице этих трех партий молодая туземная буржуазия стремится

свою  оппозицию  против  царской  бюрократии  использовать  для  того,  чтоб

подчинить себе рабочих. Можно установить полную историческую аналогию  между

названными  партиями  и  национально-буржуазными  партиями   колониальных  и

полуколониальных стран всего мира. Не  только большевизм, но даже меньшевизм

развивался на Кавказе  в борьбе с партиями буржуазного национализма.  Это не

помешало Сталину в дальнейшем сделать все для того, чтоб подчинить китайских

рабочих Гоминдану, который  ничем не отличался от федералистов, дашнаков или

муссаватистов Кавказа.

     По существу своих воззрений Сталин,  как и многие тогдашние большевики,

даже  в  большей  мере,  чем  другие большевики,  был в  тот период,  как  и

значительно позже, революционным демократом,  с  отдаленным социалистическим

идеалом. Ближайшая  революция  мыслилась  и  чувствовалась,  как  завоевание

политических  свобод  и  парламентаризма, т.е.  как  буржуазная европеизация

царской России. Конституция была магическим словом. Либеральный режим должен

был  создать  условия  для  парламентской  партии  и  легальных  профсоюзов.

Агитация поддерживалась  главным образом примерами того, как борются'рабочие

в Западной Европе или в Америке. Социализм характеризо-

     вался  как  "конечная цель".  На  Западе  эта  конечная  цель  казалась

удаленной на  многие десятилетия,  если не  на  столетия. Никто из тогдашних

русских социал-демократов  не допускал мысли, что в России  социалистическая

революция может произойти раньше, чем на Западе.

     Между стоявшей на очереди буржуазной революцией и  между конечной целью

социализма раскрывался,  таким  образом,  неопределенно долгий  исторический

период   капиталистического   развития,   подъема   культуры,   организации,

воспитания  рабочих  масс,  завоевания парламентских  позиций, строительства

профсоюзов  и  кооперативов.  Достаточно  сказать,   что  член  Центрального

Комитета большевистской партии, Рожков, писал в 1905 году, что о  социализме

вопрос встанет лишь тогда, когда подавляющее население страны будет состоять

из организованных рабочих. В  этом вопросе, который  должен был через 14 лет

после первого раскола получить решающее значение (1917 год), позиция Сталина

в  период первой  революции и долго после нее  совершенно  не  отличалась от

позиции Жордания,  Церетели  и  вообще меньшевиков.  Разногласия касались не

соотношения между демократией и социализмом, а методов борьбы за демократию.

То, что Сталина и многих других привлекло в тот период к большевизму, это не

классовая  позиция, не  интернационализм, а  прежде всего и главным образом,

решительность  в   борьбе   с   царизмом,  твердая  постановка   вопроса   о

необходимости  вооружения   и  подготовки  восстания.  Через  несколько  лет

большевики  называли  себя  в  легальной  печати  под  цензурными  условиями

"последовательными демократами". По  существу дела  это  определение гораздо

больше  соответствует  мировоззрению   многих  тогдашних  большевиков   типа

Сталина, чем название социалистов и марксистов.

     На Стокгольмском съезде 1906 года во время выработки аграрной программы

революции Сталин  отстаивал  раздел  помещичьих  и  государственных земель в

личную собственность крестьян.  Только очень глубокие мотивы  могли побудить

его   отстаивать  безнадежную  позицию,  притом   в   борьбе  не   только  с

меньшевиками, но и с  большевиками. Эти мотивы надо  искать не  в какой-либо

общей концепции  революции, а в жизненном укладе  грузинского крестьянина. В

первом самостоятельном вы-

     .  ступлении на  государственной  арене Сталин обнаруживает  себя,  как

упорный провинциал.

     Только  социалисты-революционеры   проповедовали  тождество   интересов

крестьян и рабочих; практически  в этом отождествлении выражалось стремление

подчинить пролетариат интересам и  взглядам  мелкой буржуазии. Марксисты,  и

прежде всего Ленин,  вели против сентиментального народничества непримиримую

борьбу. В  борьбе  против  пережитков крепостного режима крестьянин  борется

вместе  с  рабочим.  "Но  в  то  же время  он тяготеет  к  укреплению  своей

собственнической  позиции  в буржуазном  обществе, и поэтому,  если  условия

развития  этого общества складываются сколько-нибудь благоприятно (например,

промышленное процветание, расширение внутреннего рынка вследствие  аграрного

переворота  и т.п.), то мелкий  товаропроизводитель  неизбежно  поворачивает

против пролетария, который борется за социализм" (разрядка Ленина).

     В 1906  г. в  отчете  о  Стокгольмском  съезде  Ленин  писал:  "Союзник

пролетариата до победы буржуазной революции --  крестьянская и революционная

бюрократия". Только  до  победы буржуазной  революции. Ленин  не считал, что

крестьянство,   как    крестьянство,   будет    союзником   пролетариата   в

социалистической революции. "Иллюзий  насчет крестьянского социализма нет ни

у кого из социал-демократов", -- писал Ленин в том же отчете.

     На Стокгольмском  съезде победила безжизненная меньшевист-кая программа

муниципализации  земли.  Но за  ними никогда не оставалось  последнее слово.

Ленин провел свою  программу национализации и Сталину  пришлось  к ней долго

приспособляться. Но поистине  замечательно, что  сейчас  же вслед за смертью

Ленина он делает попытку передать национализированную землю  в собственность

крестьян  под  видом  многолетнего  "владения" личными  участками.  И  здесь

опять-таки --  такова  сила  старых  корней!  Сталин  пытается  первый  опыт

денационализации   провести  в  Грузии.  По  секретной  инструкции   Сталина

грузинский нарком  земледелия  подготовил проект передачи земли в  подворное

владение  крестьян.  Только протесты Зиновьева,  который  оказался  в  курсе

заговора,  и  тревога,  поднятая  проектом  в  партийных  кругах,  заставила

Сталина, еще не чувствовавшего себя

     твердо  на  ногах,  отказаться  от  своего  замысла.  Козлом  отпущения

оказался, разумеется, злополучный грузинский нарком.

     Годы реакции  были  временем усиленной теоретической работы. В  порядке

дня, кроме аграрного вопроса и  характера революции, стояла философия. Ленин

неистово защищал диалектический материализм против Богданова, Луначарского и

других  сторонников австрийской  физики Маха.  В 1909 г. вышла  книга Ленина

"Материализм и эмпириокритицизм". С этой полемикой связана большая  полоса в

жизни партии. Интерес Кобы к философским и вообще теоретическим проблемам ни

в чем не проявился за годы реакции. Не ясно даже, прочитал ли он философский

труд Ленина. В его письмах из ссылки нет ни слова  на эту  тему. Ни слова  о

своих  занятиях, о  теоретических и литературных интересах, что  было бы так

естественно  со стороны ссыльного,  если б он жил сколько-нибудь интенсивной

умственной жизнью.

     Между тем, на основании опубликованных данных,  далеко не согласованных

между   собой,  можно  сделать  вывод,  что  Сталин  в  течение  всей  своей

революционной работы провел свыше двух с половиной лет в тюрьме и свыше пяти

с  половиной  лет  в  ссылке.  Всего  свыше  восьми   лет.  Несомненно,  что

значительная часть этого времени должна  была уйти на чтение. Так как ссылка

разбивалась на короткие периоды, то много времени уходило на устройство и на

подготовку к работе.  Только последний раз Сталин пробыл в ссылке непрерывно

почти  четыре  года. Во всяком случае за восемь лет вынужденного бездействия

можно было бы одолеть большое количество книг.

     Поражает   еще   и   то   обстоятельство,   что  от  этих   восьми  лет

изолированности не  осталось  ни одного исследования, ни  одной литературной

работы.  Между  тем  почти  все  ссыльные,  которые  чувствовали  какую-либо

склонность  к теоретической работе, к  публицистике, литературе, предавались

со  страстью  работе пером. Факт давно установленный,  что тюрьма  и ссылка,

обрекавшие людей  на самоуглубление, чрезвычайно содействовали пробуждению и

развитию  всякого рода  исследовательских и  писательских дарований. Если за

время ссылки  Сталин  не написал ни  одной работы, ни  одной статьи, которая

была бы в его

     собственных глазах достойна воспроизведения, то один этот факт является

самым убедительным доказательством отсутствия у него теоретических интересов

и литературного дарования.

     Можно  сказать,  что  все  гениальные  люди  истории,  все  творцы, все

новаторы высказывали свое главное слово уже  в течение  первых двадцати пяти

-- тридцати лет жизни. Дальше шло только развитие, углубление  и применение.

У Сталина в первый период его жизни мы не находим ничего, кроме  вульгарного

повторения готовых формул.  В гении Сталин был возведен только  после  того,

как  бюрократия, руководимая своим  генеральным  секретарем, разгромила весь

штаб  Ленина. Вряд ли нужно доказывать,  что человек, не сказавший ни одного

нового  слова и  автоматически поднятый кверху  силой бюрократии,  когда ему

далеко перевалило за сорок, не может быть причислен к гениям.

     Бажанов,  бывший  секретарь  Сталина,  рассказывает,   как   мало  этот

последний   интересовался   важнейшими   государственными   вопросами.   Его

предупреждали:  "Он ничего  никогда не  читает, и  если он  просматривает  в

течение года  десять или  12 документов, это уже  много".  Бажанов,  по  его

словам,  не  хотел верить этому, но  после  дюжины заседаний  в Политбюро, в

которых он принимал участие, он убедился, что Сталин не знаком  с вопросами,

которые  стоят в  повестке  дня. Он  был  поражен,  по  собственным  словам,

обнаружив, что Сталин является лишь малокультурным кавказцем, не знакомым ни

с литературой, ни с иностранными языками, мало осведомленный в экономических

и финансовых вопросах.

     Бажанов  рассказывает, как  два секретаря Сталина -- Бажанов и Товстуха

разговаривали однажды в  коридоре  здания Центрального  Комитета. Появляется

Сталин. Секретари умолкают. 'Товстуха, -- говорит Сталин после паузы, -- моя

мать имела козла, который походил на тебя... Он  не  носил  только очков..."

Довольный собою, Сталин уходит в свой кабинет.

     Весной  1924 года после одного  из  пленумов Центрального Комитета,  на

котором я  по болезни  не присутствовал, я сказал  Смирнову:  "Сталин  будет

диктатором СССР". Смирнов хорошо знал Сталина по прошлой работе и по ссылке,

где люди лучше

     всего узнают  друг друга. Старый большевик И.Н.Смирнов,  разгромивший и

расстрелявший Колчака, а позже расстрелянный Сталиным вместе с  Зиновьевым и

Каменевым, возражал мне: "Сталин -- кандидат в диктаторы? Да ведь это совсем

серый  и  ничтожный  человек.  Это   посредственность,  серое  ничтожество!"

"Посредственность   --  да,  ничтожество  --  нет,  --  ответил  я  ему.  --

Историческая  диалектика  уже  подхватила  его  своим крючком  и  будет  его

поднимать вверх. Он нужен им всем: бюрократам, нэпманам, кулакам, выскочкам,

пройдохам, всем тем,  которые  прут из  почвы,  унавоженной  революцией.  Он

способен  возглавить их.  Он  готов возглавить их,  у  него есть заслуженная

репутация  старого революционера.  Он  даст  этим самым  прикрытие в  глазах

страны. У  него  есть  воля и смелость.  Он  не побоится опереться на  них и

двинуть их против партии. Он уже начал эту работу. Он подбирает  вокруг себя

пройдох  партии.  Конечно,  большие события в Европе, Азии и  у нас, все это

опрокинуто.  Но, если все  пойдет  автоматически дальше, как идет теперь, то

Сталин автоматически станет диктатором".

     На  ту же тему были у  меня два с лишним года спустя споры с Каменевым,

который,  вопреки  очевидности, утверждал, что  Сталин  --  "вождь  уездного

масштаба".  В  этой  саркастической  характеристике была,  конечно,  частица

правды,  но  только  частица.  Такие  свойства  интеллекта,   как  хитрость,

вероломство, способность  играть  на низших свойствах  человеческой  натуры,

развиты  у  Сталина  необычайно  и,   при  сильном  характере,  представляют

могущественные орудия в борьбе. Конечно, не во всякой освободительной борьбе

масс нужны такие качества. Но где дело идет  об отборе привилегированных, об

их  сплочении духом  касты,  об  обессиленьи  и дисциплинированьи масс,  там

качества Сталина  поистине  неоценимы, и  они  по праву сделали  его  вождем

бюрократической реакции и термидора.

     И все же, взятый  в целом,  Сталин  остается посредственностью.  Его ум

лишен не только блеска и полета, но даже способности к логическому мышлению.

Вообще, в лагере сталинизма  вы  не найдете  ни одного  даровитого писателя,

историка, критика. Это  царство наглых посредственностей.  Каждая фраза речи

Сталина преследует какую-либо практическую цель: но речь  в целом никогда не

поднимается до логического построения. В этой слабое-

     ти  --  сила  Сталина.  Бывают  исторические  эпохи, когда обобщение  и

предвиденье   исключают   непосредственные   успехи:  это  эпохи  сползания,

снижения, реакции. Гельвеции говорил  некогда, что каждая общественная эпоха

требует своих великих  людей, а  когда таковых не находит, то она изобретает

их. По поводу  забытого ныне  французского генерала  Шенгарнье Маркс  писал:

"При  полном  недостатке  в великих  людях  партия порядка  естественно была

вынуждена приписать недостающую всему  ее  классу  силу одному единственному

индивидууму  и  таким  образом  раздула  его  в  какое-то  чудовище".  Чтобы

закончить с цитатами, можно применить к Сталину  слова, сказанные  Фридрихом

Энгельсом о  Веллингтоне:  "Он  велик в  своем  роде,  а  именно  настолько,

насколько  может  быть  великим,  не  переставая   быть  посредственностью".

Индивидуальное "величие" есть в последнем счете -- социальная функция.

     Если бы Сталин мог с самого начала предвидеть, куда его  заведет борьба

против "троцкизма", он,  вероятно, остановился  бы, несмотря  на перспективу

победы  над всеми  противниками. Но  он ничего  не  предвидел.  Предсказанья

противников, насчет того, что он станет вождем Термидора, могильщиком партии

и революции, казались ему пустой игрой воображения. Он верил в самодовлеющую

силу  аппарата, в его способность разрешать  все  задачи.  Он  совершенно не

понимал  выполняемой  им   исторической   функции.  Отсутствие   творческого

воображения, неспособность  к обобщению и  к предвидению,  убили Сталина как

революционера.  Но  те   же  черты   позволили   ему   авторитетом   бывшего

революционера прикрыть восхождение термидорианской бюрократии.

     Бесчисленные воспоминания, опубликованные в первые десять лет советской

власти,  совершенно  не  упоминают  имени  Сталина.  В  своих  революционных

"Силуэтах" не упоминает Сталина Луначарский. В приложениях к первому изданию

сочинений  Ленина  говорится,  что  Сталин  в   начале   1912  года  включен

посредством  кооптации  в  Центральный  Комитет.  Правда,  в  более  поздних

биографических  справках говорится, что Сталин был  выбран в ЦК на  Пражской

конференции.  Но  в  этом случае,  как и во  всех других, мы больше доверяем

первым биографи-

     ческим справкам, писавшимся  в  то время, когда  история  партии еще не

перерабатывалась  в плановом порядке. Можно не сомневаться, что в 1912  году

Ленин стремился ввести  Сталина в Центральный  Комитет. Если ему не  удалось

достигнуть  этого  на  Пражской конференции, то очевидно, потому  что многие

делегаты  совершенно  не знали Сталина, а некоторые были, может быть, против

него.

     Только  Центральный  Комитет, состоявший  из узкого  круга  лиц,  тесно

связанных с Лениным, пошел, очевидно, навстречу доводам Ленина: только так и

можно  объяснить  кооптацию  Сталина  в  ЦК  сейчас  же  вслед  за  Пражской

конференцией 18-30 января 1912 г.

     Только с 1928 года  изменяется характер и  тон биографической  справки.

Прежде всего подчеркивается, что Сталин стал большевиком с первого часа, что

совершенно  не   подтверждается  документами.  Здесь  же  мы  встречаем  уже

утверждение,  что  Сталин был выбран в  Центральный  комитет в 1912  году. С

этого времени ссылка на  Кавказ  исчезает бесследно.  Эта деталь  не  лишена

интереса. Она  показывает,  что Сталин  поднимается  по  ступеням  партийной

иерархии  за  спиной партии,  без  ее ведома и участия. Уже в  молодые  годы

Сталин  --  человек  аппарата,  кадр, и  он  поднимается  вверх  на  рычагах

аппарата. Его не избирают массы, а кооптируют чиновники.

     Ленин  ищет каждого повода, чтоб  ободрить, отметить успех,  похвалить.

Так он приветствует передовую  статью  "Кто победит?", написанную Сталиным и

помещенную  в No 146  "Правды"  18 октября 1912 года.  В письме  к  товарищу

Сталину  от  6 декабря  Ленин пишет: "Дорогой друг,  насчет 9  января крайне

важно обдумать и подготовить дело  заранее. Заранее должен быть готов листок

с призывом к митингам, однодневной стачке и демонстрациям..."

     Письма Ленина к редакции "Правды" из-за границы начинаются  обыкновенно

словами "Дорогой  друг". Это обращение используется ныне для  характеристики

особенно близких,  дружеских  отношений  между Лениным и  Сталиным. На самом

деле эти слова не заключают в себе ничего личного. Обращение  направлялось к

членам  редакции  вообще.  Необычный  характер  обращения  :  "друг"  вместо

"товарищ", объясняется тем, что слово

     "товарищ"  означало  прямую  принадлежность  к партии, тогда  как слово

"друг"  имело  по  внешности  более личный  и менее  политически обязывающий

характер.  Все письма Ленина  к товарищам  по партии  за границей начинаются

словами "дорогой товарищ"; все его письма, направленные в Россию, начинаются

словами   "дорогой   друг".   К   тому  же   приему   прибегали   и   другие

эмигранты-революционеры.

     В  1913  г. в  январе Сталин написал наиболее выдающуюся  свою  статью,

работу по  национальному  вопросу. В  ней были  результаты  его  собственных

наблюдений на Кавказе,  результаты  выводов  из  практической  революционной

работы, ряд широких исторических обобщений,  которые  принадлежали не ему, а

Ленину. Сталин усвоил их  в литературном смысле, т.е.  соединил их с  своими

собственными  выводами,  но  не  ассимилировал их  до  конца.  Это полностью

обнаружил  советский период,  когда задачи администрирования  поднялись  для

него  на  высоту   и  определяли  собою   все  остальные  стороны  политики.

Поразительно,  что наиболее острые конфликты  Сталина  с Лениным в последний

период  жизни   последнего   возникли  именно  по   национальному   вопросу.

Принципиальная  солидарность,  порукой  которой  являлась  статья  1913  г.,

оказалась в значительной мере фикцией. Принципы никогда  не имели власти над

Сталиным.  В   национальном   вопросе,   пожалуй,   меньше,  чем  в  других.

Административные  задачи возвышались для  него всегда  над законами истории.

Еще в 1905  г. он признавал  движение масс  только с  разрешения Комитета. В

годы   реакции   он  защищал   подполье   потому,  что  ему   необходим  был

централизованный аппарат. После Февральской революции,  когда  аппарат вышел

из  подполья,  Сталин утерял различие  между меньшевизмом и  большевизмом  и

готовился  к  объединению с  партией  Церетели.  Наконец,  после  завоевания

партией  власти  все   вопросы,  все  задачи,  все  перспективы  подчинились

потребностям аппарата всех аппаратов, т.е. государства. В качестве народного

комиссара  национальностей Сталин  рассматривал национальные  проблемы  не с

точки  зрения законов истории,  которым он отдал дань в своей  работе в 1913

г.,  а  с  точки зрения  удобства  административного  управления.  Этим  он,

естественно, пришел в противоречие с потребное-

     тями  наиболее  отсталых  и  угнетенных  наций  и  обеспечил перевес за

великорусским бюрократическим империализмом.

     Замечательно, что во время этой чистки в национализме оказались виновны

все  угнетенные  национальности;  только  в   Москве,   где  сосредоточились

угнетатели,  Сталин не открыл никакого  национализма.  Между тем еще Ленин в

1923 году, незадолго до второго удара, предостерегал партию от великорусских

бюрократических   тенденций  Сталина.  Чтоб   грузин   стал   представителем

великорусских  тенденций,  такие  парадоксы в истории  бывали не раз. Грузин

Джугашвили стал носителем  великорусского бюрократического гнета  по тем  же

законам  истории,  по которым австриец  Гитлер дал крайнее  завершение  духу

прусской милитаристской касты.

     Дело зашло  так  далеко,  что  Сталин  оказался  вынужден  выступить  с

печатным заявлением, которое гласило: "Мы боремся против Троцкого, Зиновьева

и  Каменева  не  потому,  что они евреи, а потому, что  они  оппозиционеры и

проч." Для всякого политически мыслящего человека было  совершенно ясно, что

это  сознательно  двусмысленное заявление,  направленное против  "эксцессов"

антисемитизма,  в  то  же  время  совершенно преднамеренно  питало его.  "Не

забывайте,  что  вожди  оппозиции  -- евреи", --  таков был  смысл заявления

Сталина,  напечатанного  во  всех  советских  газетах.  Сам  Сталин  в  виде

многозначительной  "шутки" сказал  Пятакову  и Преображенскому:  "Вы  теперь

против ЦК  прямо  с  топорами выходите,  тут  видать  вашу  "прав о-славную"

работу, Троцкий действует потихоньку, а не с топором".

     Только в 1917 году, рядом с Лениным и под руководством Ленина, Сталин в

первый раз, по собственным словам, научился понимать,  что значит быть одним

из  руководителей рабочего класса  в  масштабе страны. Впоследствии в  своей

тифлисской речи Сталин сказал:  "Там, в среде русских рабочих, освободителей

угнетенных  народов  и  застрельщиков  пролетарской  борьбы  всех народов, я

получил  мое  третье  крещение в  революционной борьбе. Там,  в  России, под

руководством  Ленина,  я стал  одним  из мастеров революции.  Позвольте  мне

принести моим русским учителям мою искреннюю товарищескую бла-

     годарность и склонить голову пред памятью моего учителя Ленина".

     В этой речи  не остается и  следа от того  скороспелого гения, которого

будут  изображать  через  несколько  лет  слишком  услужливые  биографы,   с

одобрения  самого   Сталина,  который  успеет  основательно  позабыть   свою

тифлисскую речь.

     Между тем  в свое  время  речь  эта  не была  бескорыстным экскурсом  в

прошлое.  Нет,  она имела своей задачей  подготовить  будущее. Сталину нужно

было  противопоставить себя теоретикам, ораторам, бывшим эмигрантам,  людям,

которые, как  Зиновьев и  Каменев,  играли уже национальную  роль, тогда как

Сталин   был   еще  практическим  работником   местного  масштаба.  Из  этой

медленности своего  развития он  пытается сделать преимущество,  он проходил

практическую школу  под  руководством рабочих,  поднимаясь  вместе с ними со

ступеньки  на  ступень.  Рабочие  должны видеть  в  нем  практика  и  своего

человека.

     Эта  речь,  тщательно  подготовленная в стиле семинарского красноречия,

передает  в  общем правильно этапы  политического развития Сталина. Исходной

точкой  пути  является  Тифлис,  где  произошло  соприкосновение  с  первыми

рабочими кружками. Это  был период чистого ученичества.  Позднейшие открытия

Берия о руководящей роли Сталина в  Тифлисе должны быть отнесены к числу тех

легенд и ненужных  преувеличений, которые Сталин сам  еще считал необходимым

опровергнуть в 1926 г.

     Сталин  оставляет без  упоминания  Батумский  период  своей работы, как

лишенный  в его собственных глазах особого значения.  Если  б он  остался  в

собственной памяти руководителем уличной демонстрации, которая потрясла в те

годы  всю  Россию,  он  не мог  бы не  упомянуть о батумском  этапе в  своем

революционном восхождении.

     Если оставить в стороне случайную встречу  без  слов  в Вене около 1911

г., на квартире Скобелева, будущего министра Временного правительства, -- то

впервые   я  соприкоснулся  со   Сталиным   после   прибытия  из  канадского

концентрационного лагеря в  Петербург, в  мае  1917 г.  Сталин был тогда для

меня лишь одним из  членов  большевистского штаба, менее  заметным, чем  ряд

других.

     На фоне грандиозных митингов, демонстраций, столкновений он политически

едва существовал.  Но и на совещаниях большевистского  штаба он  оставался в

тени.  Его медлительная  мысль  не  поспевала  за темпом событий.  Не только

Зиновьев и Каменев, но и молодой Свердлов, даже Сокольников занимали большее

место в прениях,  чем  Сталин,  который весь  1917  год провел  в  состоянии

выжидательности. Позднейшие попытки  наемных  историков  приписать Сталину в

1917 году  чуть  ли не руководящую роль  (через посредство несуществовавшего

"Комитета" по  руководству  восстанием)  представляют грубейшую историческую

подделку.

     После  высылки Троцкого о центре стали писать с большей настойчивостью.

После великой  "чистки"  центр был введен в  учебники, в  живопись и фильмы.

Мифы,  как известно, не раз вдохновляли художественное  творчество. Но никто

до  сих  пор  не сказал,  где и когда  заседал этот  центр, что  делал, кому

отдавал приказания,  почему отсутствовал в самые важные

моменты и почему о нем никто никогда ничего конкретного не вспоминал.

     Окончательное узаконение призрака в качестве руководителя  Октябрьского

переворота было  дополнено  тем, что Сталину была отведена  руководящая роль

внутри  центра.  Для  этого  протокольная  запись  не  давала  даже  внешних

оснований: на первом  месте  стоит имя Свердлова, а не  Сталина. Но  в конце

концов, это  лишь деталь. Большой подлог был бы незаконченным, если б его не

дополнить малым подлогом.

     В апреле 1917  года Сталин был  впервые  нормальным порядком  выбран  в

Центральный  Комитет  партии  на  Апрельской  конференции.  Но  и теперь  он

отодвинут на задний план. Только в июле, после того,  как Ленину и Зиновьеву

пришлось скрыться, а Каменев и Троцкий были арестованы, фигура Сталина рядом

с фигурой Бухарина поднимается на партийном съезде.

     Шестой съезд  был, несомненно, высшей  точкой деятельности  Сталина  за

весь 1917 год.  Впервые после марта он выступает  перед представителями всей

партии  с важнейшим политическим докладом. Правда, съезд видит в  нем только

заместителя, "в отсутствие вождей".

     "На этом съезде, -- вспоминал позже Пятницкий, один из ны-

     нешних  секретарей  Коминтерна,  --  не  присутствовали  ни  Ленин,  ни

Троцкий, ни Зиновьев, ни Каменев... Хотя вопрос о программе партии  был снят

с порядка дня, все же съезд прошел без вождей партии деловито и хорошо"...

     В  основу работ  были  положены  тезисы  Ленина. Докладчиками выступали

Бухарин и  Сталин.  Доклад  Сталина недурно отмеряет расстояние,  пройденное

самим докладчиком вместе со всеми кадрами партии за четыре месяца со времени

приезда Ленина.  Теоретически  неуверенно, но политически  уверенно,  Сталин

пытается  перечислить  те  черты,  которые  определяют  "глубокий   характер

социалистической,  рабочей революции".  Единодушие  съезда  по  сравнению  с

Апрельской конференцией сразу бросается в глаза.

     1917 год еще больше, чем 1905 год, становится для Сталина годом острого

недомогания.  За  кулисами   он  исполняет  административные  и  технические

поручения Центрального Комитета. Всегда являлся кто-нибудь, кто публично его

поправлял,  затмевал,  отодвигал,  причем в  такой роли выступал  не  только

Ленин,  но и более молодые, менее влиятельные члены партии,  в  том  числе и

новички. Но Сталин не  мог выдвигаться качествами,  которые  были у  других,

поэтому все его мысли и усилия характера направлялись на закулисную интригу.

Сталин тяготился обществом людей с более высоким умственным кругозором.

     Он  двигается медленно  и  осторожно,  где можно  -- отмалчивается.  Но

победы в Петрограде и позже -- в Москве убеждают его. Он начинает входить во

вкус  власти.  После  завоевания  власти  Сталин стал чувствовать себя более

уверенно, не переставая, однако, оставаться фигурой второго плана. Я заметил

вскоре, что  Ленин "выдвигает" Сталина. Не  очень  задерживаясь вниманием на

этом  факте, я ни на  минуту  не сомневался, что Лениным руководит не личное

пристрастие,  а деловые  соображения. Постепенно  они выяснились мне. Ленин,

несомненно, высоко ценил в Ста лике некоторые  черты:  твердость,  цепкость,

настойчивость,  упорство,  хитрость  и даже  беспощадность, как  необходимые

качества  в  борьбе. Но Ленин  вовсе не считал, что эти данные, хотя бы и  в

исключительном масштабе, достаточны для руководства  партией и государством.

Ленин видел в Сталине революцио-

     нера, но не политика большого стиля. Самостоятельных идей, политической

инициативы,  творческого воображения он  от  него  не ждал  и  не  требовал.

Ценность   Сталина   в   глазах   Ленина   почти   исчерпывалась  в  области

администрирования и аппаратного маневрирования.

     Помню, во время гражданской войны  я расспрашивал члена ЦК Серебрякова,

который тогда  работал  вместе со Сталиным  в  Революционном Военном  Совете

Южного фронта:  не мог бы Серебряков в интересах экономии  сил справиться  и

без Сталина. Серебряков ответил:  "Нет, так нажимать, как Сталин, я не умею,

это  не  моя специальность". Способность  "нажимать"  Ленин  в Сталине очень

ценил.  Сталин  чувствовал  себя  тем  увереннее,  чем  больше  рос  и  креп

государственный аппарат "нажимания".  И тем больше дух  революции отлетал от

этого аппарата.

     Чтобы как-нибудь объяснить ту неизвестность, в которой оставался Сталин

до  1924 года и  даже  позже, официальные историки повторяют: "Он  не  искал

популярности".  Неправда, он  напряженно  и страстно  искал ее,  но не  умел

найти.  Эта неспособность  всегда сверлила  его сознание  и толкала  его  на

обходные и кривые  пути.  В  свете  нынешнего положения  вещей,  когда  весь

аппарат государства  и  партии превращен в машину  славословия вождя, трудно

принять  всерьез это объяснение. Нет,  жажда известности,  влияния на  самом

деле пожирала его.  Но в тот период, когда известность  можно  было получить

непосредственно волею самих  масс, когда завоевать ее можно было лишь пером,

устной  речью, теоретическим  творчеством -- эта известность оставалась  для

него  совершенно недоступной. Нужно было,  чтоб  известность  и популярность

привела  к образованию аппарата  и  чтоб этот аппарат  сам стал машиной  для

фабрикации популярности.

     На  самом  деле Сталина не любят даже  в ближайшем окружении.  Служащие

Кремля  относились к  нему  с неприязнью. "Ходит по Кремлю насупленный,  как

Иван  Грозный", -- говорила наша кухарка,  эстонка.  (Жили  в  Кремле крайне

скученно. Большинство  работало вне стен Кремля. Заседания  кончались во все

часы   дня.  Столовая  имеет  овальную  форму.  Тут  подают  пищу,   которая

доставляется  из  ресторана  или  которую  готовит  женщина,  находящаяся  в

услужении.)

     Это не означает, однако, что не  существовало  преданных  Ста-  .  лину

людей.  Наоборот, их  было  много. Но это была преданность особого  рода. Не

преданность учеников  учителю,  который  обогатил  их  мысли, а  преданность

людей,  которых  вождь вывел из ничтожества и которым он помогает обеспечить

привилегированное положение.

     Лишенный  возможности апеллировать к лучшим чувствам массы, Сталин ищет

с нею связи  грубостью выражений. Он подлаживается  к худшим сторонам массы:

невежеству, узости кругозора,  примитивности мысли. В  то же  время грубость

служит  ему для  прикрытия хитрости.  Грубость  это именно  то  впечатление,

которое  складывается у среднего человека, когда он  слушает  речь  Сталина.

Именно  это впечатление Сталину и нужно, ибо он тщательно контролирует  свою

грубость и подчиняет ее  своей  хитрости.  Свою страсть он  вкладывает не  в

сильные  выражения,  а  в тщательно  подготовленный  план,  по  отношению  к

которому органическая грубость  составляет лишний дополнительный ресурс. Это

метод крайне приспособленного человека, у которого при большой и напряженной

воле слабые логические ресурсы. "Сталин сделал ошибку", -- говорит противник

по какому-нибудь конкретному поводу. Вместо анализа этого конкретного повода

Сталин  отвечает: "Мой противник никогда  не  делал ничего,  кроме  ошибок".

Суварин  пишет  биографию  Сталина,  где  на  основании  неоспоримых  фактов

вскрывает некоторые  неблагоприятные  стороны его характера и  деятельности.

Сталин  отвечает: "Суварин  является  агентом  наци". Таков  основной  метод

Сталина, таков его единственный метод.

     Почему не издается собрание речей и статей Сталина, полное собрание его

сочинений?  Можно не  сомневаться,  что  мысль  о  таком издании возникала у

всегда  готовых  молодых  карьеристов не раз.  Но Сталин не мог не подавлять

такие  планы в зародыше.  Ничего более  опасного  для  Сталина  нельзя  себе

представить. Девятилетний период духовной школы наложил неизгладимую  печать

на его  личность  и  на его  успехи.  Русскому языку он научился  на  уроках

духовной схоластики. Русский язык навсегда остался для него полуиностранным,

семинарским, натянутым.  Богословие не было  для  него наукой,  для изучения

кото-

     рой он пользовался русским языком, как и для изучения  других  наук. Он

изучал  русский язык вместе  с  богословием.  От  этого богословские формы и

обороты вошли навсегда в его сознание, как формы и обороты русского языка.

     Богословская  аргументация  всегда  имеет формальный  характер,  и  чем

дальше, тем меньше она уверена  в  себе. Она подбирает доводы у  авторитетов

церкви,  классифицирует  эти доводы  и нумерует  их.  Семинарист должен  был

доказательство бытия Бо-жия заучивать  в порядке схоластических доводов. Эту

манеру  изложения  Сталин изучал  вместе  с  богословием и  русским  языком,

который остался для него, однако, навсегда чужим языком матери. Иосиф Сталин

также  плохо  владеет  русским  языком, как  Адольф  Гитлер  -- немецким.  В

оправдание  Сталина нужно, однако,  сказать, что он лишь в одиннадцатилетнем

возрасте  познакомился с русским языком. Но мысль его лишена оригинальности,

смелости, меткости. Анализ  ее  стиля  обнаруживает крайнюю  неуверенность в

себе.  Может  показаться,  что эта  характеристика совершенно  не  вяжется с

образом Сталина,  главной чертой которого является  решительность.  На самом

деле решительность  свойственна Сталину только в области действия, когда оно

навязывается  ему всей совокупностью обстоятельств  и  когда  оно может быть

осуществлено  через  посредство массивного  аппарата.  В  царстве  мысли  он

чувствует себя,  как на льду,  боится поскользнуться, выбирает  уклончивые и

неопределенные  выражения.  Талант обобщения ему  не  свойственен, его мысль

слишком медлительна и эмпирична, его ум неповоротлив и скуден, его заученные

образы отдают до сего дня тифлисской семинарией, даже строки, продиктованные

подлинной ненавистью. Наш автор не идет дальше вульгарности.

     Характерными   чертами  ораторской   речи  является  не   отдельная  от

логических доводов "часть  патетическая", а проникающий через всю  речь  дух

импровизаций,   творчества  в  момент   произнесения,   обусловленное   этой

импровизированностью волнение, увлечение  непосредственным общением с массой

слушателей и возможность подвинуть их к неотложному решению.

     Сталин дает нам совсем другие образцы:

     "Россия  -- заряженное ружье с приподнятым  курком, могущее разрядиться

от малейшего сотрясения. Да, товарищи, не да-

     леко то время, когда русская революция поднимет паруса и сотрет  с лица

земли  гнусный  трон  презренного царя!.."  и т.д. Ружье  с поднятым курком,

которое на всех парусах  стирает царя с  лица земли  --  этого нагромождения

образов  достаточно для  характеристики  Кобы, как теоретика и как писателя.

Годы, увы, не принесут в этой области больших изменений.

     "Никогда не был прочь", -- пишет Сталин вместо  "всегда был не  прочь".

Текст звучит обычно посредственный, как перевод  с иностранного  языка. "Что

такое  Временное  правительство?" --  спрашивал  Сталин  и отвечал: "Это  --

кукла, это -- жалкая ширма, за которой стоят кадеты, военная клика и союзный

капитал -- три опоры контрреволюции".

     Литературные ресурсы  Сталина остались те же, что  в Тифлисе. Временное

правительство оказывается  одновременно "куклой" и "ширмой". Но  по существу

оценка верна.

     В "Жизни национальностей" за 1920  г.,  No  39 воспроизводится  доклад,

сделанный  Сталиным  в  Баку  8  ноября  1920 г.  под  заглавием  'Три  года

пролетарской революции".  Здесь мы встречаем следующие заключительные слова:

"Несомненно, что наш путь не из легких, но, несомненно, также, что трудности

нас не пугают. Перефразируя  некоторые слова Лютера,  Россия  могла сказать:

Здесь  я   стою   на   рубеже   между  старым  капиталистическим   и   новым

социалистическим  миром,  здесь,  на   этом   рубеже,   я  объединяю  усилия

пролетариев  Запада  с   усилиями  крестьянства   Востока  для  того,  чтобы

разгромить старый мир. Да поможет мне в этом бог истории".

     В  первые четыре года советской власти Сталин пишет  передовые статьи в

"Жизни национальностей",  причем число этих статей небольшое с самого начала

-- литературная производительность Сталина невелика, убывает из года в  год.

В  1920-1921  годах  мы находим каких-либо две-три  статьи. В 1922  г. -- ни

одной статьи. Сталин перешел уже в этот период целиком на аппаратную работу.

     В 1929 году Сталин  пишет:  "Всем организациям и  товарищам, приславшим

приветствия партии  рабочего класса, родившей и воспитавшей меня по образу и

подобию своему..." (как грубо!)  "...я  готов  и впредь  отдать...  всю свою

кровь, каплю за каплей..." (а отдавал-то кровь других!).

     Недаром сказано, что человек --  это стиль. Никто не требует от Сталина

качеств писателя,  но его стиль вполне выдает природу его мысли.  Как только

Сталин переходит в область общих идей, его  язык становится  неопределенным,

сбивчивым, термины только  приблизительно  отвечают  понятиям, и  одна фраза

искусственно связана с другой.

     Ленин стал главой могущественной и влиятельной  партии,  прежде чем ему

удалось обратиться к массам с живым словом. Его публичные выступления в 1905

году  были  малочисленны  и прошли  незамеченно.  Как  массовый оратор Ленин

появляется на арене  только в 1917  году  и  то на короткий срок, в  течение

апреля, мая  и июля.  Он приходит к власти не как оратор, а прежде всего как

писатель, инструктор, пропагандист,  воспитавший кадры, в том числе  и кадры

ораторов.

     Сталин представляет в этом отношении явление совершенно исключительное.

Он не мыслитель, не писатель и  не  оратор. Он завладел властью до того, как

массы научились отличать его фигуру от других во время торжественных шествий

по Красной площади. Сталин завладел  властью не при помощи личных свойств, а

при помощи безличного  аппарата. И  не он  создал аппарат, а аппарат  создал

его. Этот аппарат со  своей силой и со своим авторитетом  явился результатом

длинной,  долгой  и  героической работы  большевистской партии, которая сама

выросла  из идей.  Аппарат  был носителем  этой  идеи,  прежде  чем  он стал

самоцелью.  Сталин  возглавил  аппарат  с  того  момента,  когда он  отрезал

пуповину идеи  и стал вещью в себе. Ленин создавал аппарат путем постоянного

общения  с  массой   если   не   устным  словом,   то   печатным,   если  не

непосредственно, то  через  посредство  своих  учеников.  Сталин не создавал

аппарата, а овладел им. Разумеется, не всякий может  овладеть аппаратом. Для

этого нужны были исключительные и особые качества, которые не имеют, однако,

ничего общего с качествами исторического инициатора, мыслителя, писателя или

оратора.   Аппарат  вырос   в  свое  время  из   идей.  Сталину  нужно  было

презрительное отношение к идее.

     Особенное  значение имел для его  развития  наглядный  урок  того,  как

сравнительно  небольшая, но  единодушная и  дисциплинированная  партия может

через свою повседневную агитацию формировать мысль масс и вести их за собою.

Значение "аппа-

     рата"  предстало  перед   ним  в  грандиозных   масштабах   и   гораздо

непосредственнее, чем те политические идеи, которые связывали этот аппарат с

массами.

     Нетрудно представить себе уже  теперь, какие изменения политического  и

идеологического  типа должны  будут  произойти в большевистской  бюрократии,

когда она окажется  у власти.  Из тонкой  прослойки, находящейся всегда  под

контролем партии и под непосредственным давлением  революционного авангарда,

большевистские кадры разбухнут, вовлекая в себя остатки всех других партий и

мелкобуржуазную интеллигенцию вообще, превратятся в  мощный социальный слой,

который сосредоточит  в  своих  руках всю политическую власть и распоряжение

богатствами  страны. Влияние марксистской  доктрины интернационализма  будет

спадать,  поскольку идеи  этого  типа  совершенно  не  отвечают  социальному

положению и  интересам мощного мелкобуржуазного слоя, который сосредоточил в

своих  руках  постепенно  силу  и  привилегии  всех  прежних  господствующих

классов. Зависимость  от масс ослабевала,  поскольку  сами эти  массы теряли

дорогу  и   перспективу,  впадали  в  индифферентизм,  поскольку  бюрократия

перестала быть тонкой прослойкой, а находила социальную устойчивость в самой

себе. В  этом смысле, конечно, можно сказать, что сталинизм  вырос из старой

большевистской партии, ибо  новые  формации не  падают  с  неба, а  питаются

формациями предшествующего периода. Но  в старой большевистской  партии было

три    элемента:    революционная    динамика    пролетарского    авангарда,

централизованные  организации  и марксистская доктрина.  Из  всех  этих трех

элементов   сталинизм  унаследовал   только   централизованную  организацию,

переключив ее из классовой борьбы пролетариата на социальные интересы нового

господствующего слоя. Формы,  обрядность,  фразеология,  знамена остались до

некоторой  степени  старые,  и эта внешняя  шелуха обманывает  поверхностные

взоры.  Существо же изменилось в  корне,  между  сталинизмом  и большевизмом

пропасть гораздо  больше, чем когда бы то ни было была бы между большевизмом

и меньшевизмом. Бесспорным образом этот факт доказывается тем, что сталинизм

в испанской революции и во французской политике идет рука об руку с самыми

     правыми меньшевиками, социал-демократами и буржуазными демократами, а в

то же  время в  СССР оказался вынужден истребить всю большевистскую  партию.

Только совершенные глупцы,  только  совсем пустые  головы могут думать,  что

дело  идет  здесь  об  эпизодах  исторического  процесса,  а не о  полном  и

окончательном социальном перерождении того, что было  некогда большевистской

партией.

     Печать  время  от  времени   возобновляет  предположение,  что   Сталин

стремится   к   международной   революции.   Нет   более   ошибочной  мысли.

Международная   политика   полностью  подчинена  для   Сталина   внутренней.

Внутренняя политика означает для него прежде всего борьбу за самосохранение.

Политические  проблемы подчинены полицейским. Только  в  этой  области мысль

Сталина работает непрерывно и неутомимо.

     Как утверждалась репутация Сталина как теоретика?

     Молодой профессор коммунистического  университета в  Тифлисе Гегешиндзе

заявил однажды: "Сталин  не теоретик".  После этого  ему пришлось много  раз

брать назад свое  заявление  и каяться;  это не спасло его,  он был  смещен,

возможно, что попал позже под нож чистки.

     Сталин  поучает:  "Революционный антиимпериалистический  блок...  может

принять,  но  не  всегда (!) обязательно  (!)  должен  принять  форму единой

рабоче-крестьянской  партии,  связанной  формально  (?)  единой, платформой"

(Сталин, "Вопросы Ленинизма", 1928, с.265).

     Ленин  учил, что союз рабочих и крестьян  ни в коем случае и никогда не

должен вести к объединению партий. Сталин же делает Ленину одну единственную

уступку:  хотя блок классов и  должен  принимать  по Сталину  "форму  единой

партии, партии рабоче-крестьянской, вроде  Гоминдана", -- но  не обязательно

всегда. Спасибо и на том.

     Роль Сталина как  "теоретика"  почему-то  не  явствует и  из  партийных

протоколов:  "Заседание  18/5 октября  1917  г. ...Для подготовки  к  съезду

проекта  программы  намечена комиссия:  Ленин,  Бухарин,  Троцкий,  Каменев,

Сокольников,  Коллонтай".  Странное дело,  а как  же  забыли  про  теоретика

Сталина? Через четыре месяца снова встает вопрос о программе: "Заседание

     6 февраля (24 января) 1918 г. Для выработки программы решено образовать

комиссию, в которую выбраны Бухарин, Сокольников и Ленин". Троцкий был в это

время в Бресте. Но как же так -- в программную комиссию  не включен теоретик

Сталин? Явное упущение редактора Савельева: надо было включить.

     В заседании  ЦК 24 января (6 февраля) 1918 г. выбрана была комиссия для

выработки программы партии в составе Бухарина, Ленина и Сокольникова. Сталин

находился в Петрограде, но в комиссию не был включен.

     Еще  в  1924  году "Правда"  сообщала:  "Есть указание  на  постепенное

организационное оформление национально-освободительного  движения  в  Корее,

выливающееся в  форму создания  рабоче-крестьянской  партии".  ("Правда",  2

марта 1924  года, No 51). А тем  временем Сталин поучал коммунистов Востока:

"От  политики единого национального фронта  коммунисты  должны перейти...  к

политике  революционного блока  рабочих  и мелкой буржуазии. Блок этот может

принять в таких  странах  форму  единой партии, партии  рабоче-крестьянской,

вроде  Гоминдан... (Сталин,  "Вопросы  ленинизма", 1928, с.264). Следовавшие

затем  "оговорочки"  о  самостоятельности  компартии,  --  очевидно по  типу

"самостоятельности"  пророка  Ионы  во  чреве  кита,  -  служат  только  для

маскировки.

     "Правда" от  3 марта  1929 г.  посвящена десятилетию Коминтерна. Сталин

совершенно не  упоминается  в  этой  статье. В  тот  период  еще органически

немыслимо было приписывать ему роль "вождя мирового пролетариата".

     Нам рассказывали о дискуссиях в политической тюрьме с участием Сталина.

Мы знаем об участии Сталина  в дискуссии Стокгольмского съезда. Но вообще те

случаи,  где он  выступал в прениях  наравне с  другими  участниками, редки.

Сталин воздерживался от какого бы то ни было участия в товарищеских прениях,

отделываясь  односложными  замечаниями. Не  чувствуя себя в силах парировать

полемические  удары, лишенный  находчивости, он избегал подставляться. Никто

не  слышал его в  прениях с  меньшевиками или с социалистами-революционерами

в1-течение 1917 года.  И однако же более позднее время, когда  он

получил возможность выступать, не боясь возражений, показало.

     что он  любит себя послушать.  Он не выступал  не потому, что у него не

было склонности  выступать,  а потому  что он опасался  подставлять себя под

удар.  На партийных совещаниях он выступал в качестве  докладчика,  когда за

ним было  обеспечено заключительное  слово  и когда  он чувствовал  за собой

опору   всего   Центрального  Комитета  и  мог,  следовательно,  не  бояться

оппонентов. Во время дискуссии о профессиональных союзах, он выступил против

меня один  раз в условиях крайне характерных для его манеры. Докладчиком был

Лозовский, от  имени ВЦСПС.  Я был содокладчик,  и в качестве  такового имел

заключительное слово до Лозовского. Сталин сговорился  с Лозовским  на  счет

того, чтоб тот  уступил ему свое  заключительное слово. Он  не  делал, таким

образом,  доклада и не дал мне возможность возразить ему. Зато после меня он

имел возможность  говорить и  возразить.  Это  было не  вполне  лояльно,  но

протестовать не было у меня  основания. Вся эта сцена ярко врезалась  в  мою

память, страна  жила накануне  перехода к НЭПу. Шли восстания.  Стоял голод,

стоял холод. Сзади  была  какая-то сизая  мгла. Большинство лиц осунувшихся,

большинство кашляли.  Угрюмое настроение.  Сталин стоял  перед аудиторией  в

длинной солдатской шинели до пяток...

     Говорил он  медленно и осторожно. Но под этим  как бы апатичным голосом

слышалась  сдерживаемая страшная злоба, к которой  гармонировали  желтоватые

белки глаз. Вся фигура показалась мне в первый раз зловещей и, пожалуй, и не

мне  одному. Речь мало касалась темы  и  не отвечала на аргументы.  Зато она

заключала в себе  ряд  осторожных инсинуаций, которые большинству оставались

непонятны, да они и предназначены были для кадров, для людей аппарата.

     Сталин как бы инструктировал их, как надо  выступать перед массами, где

нет верхов партии и где можно говорить, не стесняясь.

     Я  вспоминаю,   впрочем,  эпизод,   где  Сталин   вышел  из  себя.  Это

происходило, кажется,  на заседании  Советской  делегации  Коммунистического

Интернационала. Речь шла  об интриге, которую Сталин подводил под Зиновьева,

как  председателя  Коммунистического  Интернационала.   Сталин,  как  всегда

требовал искрен-

     ности и  сокрушенно  говорил,  что у  оппозиции нет  искренности.  Надо

сказать, что разговоры  Сталина  об  искренности, его любимая  тема,  всегда

выводили оппозицию из себя. Да и сторонникам Сталина не всегда было по себе.

Каменев крикнул какое-то  резкое замечание, вроде "лицемер". Сталин  ответил

грубым ругательством, завязалась подлинная перебранка. Каменев стоял бледный

и взволнованный, сцена была очень тяжелая.

     Был и  другой эпизод, когда Сталин под давлением оппозиции увидел  себя

вынужденным огласить  перед широкой  аудиторией  запретный текст  ленинского

завещания.  Сталин   редко   выходит  из  себя,  редко  повышает  голос  или

употребляет   жестикуляцию,  только  по  грубости  выражений,   по   цинизму

обвинений,  да еще и по глухому тембру  голоса  можно  подметить душащую его

злобу. Таким именно тоном он читал завещание Ленина. В отместку он  прочитал

некоторые  старые документы,  которые могли повредить членам  оппозиции.  Он

читал  с  намеренными   искажениями,  предназначенными  для  протокола.  Его

прерывали, поправляли, уличали.  На возгласы  с мест он  не находил  ответа.

Полемическая  находчивость не свойственна его неповоротливому  уму. В  конце

концов  он  совершенно потерял  равновесие  и,  приподнявшись  на  цыпочках,

форсируя свой  голос,  с  поднятой  вверх  рукой стал хрипло кричать бешеные

обвинения и угрозы, вызвавшие оторопь во всем зале. Ни раньше, ни позже я не

видел его в таком состоянии исступления.

     Непримиримость Сталина не имеет ничего общего с непримиримостью Ленина.

У Ленина  настойчивость  и  непримиримость вытекали из  большой исторической

перспективы.  Они,  эти  качества, направлялись на большие  проблемы, личные

конфликты  вытекали  только  из этих больших  проблем.  И  как  только Ленин

обеспечивал  политическое  торжество  своих  идей,  он  проявлял  величайшую

уступчивость, величайший оппортунизм в области личных  отношений.  Наоборот,

общие идеи всегда были для Сталина только приправой, украшением, дополнением

некоторых  эмпирических непосредственных целей. Именно в осуществлении  этих

практических   целей,   всегда  пропитанных  личным   началом,  он  проявлял

величайшую  непримиримость,  перешедшую  впоследствии  в  прямое зверство. С

другой стороны, он очень

     легко отрекался от самых основных  идей  и принципов  большевизма, если

это  оказывалось  ему  выгодно  для  достижения  тех  или  других  ближайших

практических  целей.  Весь  его  переход  от  революционного  марксизма,  от

большевизма   к  самому  крайнему   бюрократическому  оппортунизму  оказался

возможен  и  осуществлен только  в виде сильного ряда  такого рода отказа от

того  или  другого  принципа или  новое  истолкование принципа  в  интересах

очередной  практической  задачи.  Дело  шло  не  о  ренега-ции, не  о прямом

единовременном отказе от  программы, а постеленном эмпирическом  сползании с

одной  позиции  на другую, прямо  противоположную.  То,  что характеризовало

Ленина,  как  и  его  учителя  Маркса,  это  интеллектуальная  честность,  в

спасительную ложь они никогда не верили. Нужно быть в согласии с фактами и с

их  развитием,  таково  основное  требование  революционной   политики.  Они

относились   враждебно   ко  всякой  идейной   неряшливости  и   ко   всякой

незаконченности в области анализа.  Британский полумарксист Гайндман испытал

однажды эту черту  Маркса в споре  с ним по  поводу американского экономиста

Генри Джорджа. Гайндман защищал Г.Джорджа перед Марксом такими доводами, что

де "Джорд научит большему своих вдалбливанием ошибки, чем другие люди научат

полным изложением истины".

     "Маркс, --  пишет  Гайндман,  --  и  слышать  не  хочет о  допустимости

подобных  доводов.  Распространение  ошибки  никогда не могло  быть  полезно

народу, таково было его мнение.  Оставлять ошибку неопро-вергнутой,  значит,

поощрять  интеллектуальную нечестность.  На десятерых, которые пойдут дальше

Джорджа, придется,  может быть,  сотня таких, которые останутся со взглядами

Джорджа, а эта опасность слишком велика, чтобы рисковать ею".

     В 1911 г.Ленин в  "Звезде"  (No  31, 9 декабря/26 ноября 1911) приводил

этот эпизод. "Так  говорил Маркс",  --  писал  он с  двумя  восклицательными

знаками. В этом  отношении  Сталин представлял прямую  противоположность  не

только основоположнику марксизма, но и вообще марксистскому типу мышления.

     Двойственность  проходит  через   всю  политику  Сталина.   Фазу   этой

двойственности составляет эмпирическая нерасчлененная мысль, которая никогда

не доводит своих выводов до конца и

     сохраняет  за собой  возможность соглашаться с той и с другой стороной.

Этот органический  оппортунизм мыслей Сталин делает сознательным  орудием  в

борьбе. Свою неспособность  к последовательному и  систематическому мышлению

Сталин превращает в  орудие  политической интриги. Он  не  додумывает  и  не

договаривает свои мысли до конца. У него  нет потребности к  систематической

оценке обстановки. Он не торопится. Он выжидает. Он полусоглашается с одними

и другими,  пока  не созревает обстановка  для окончательного решения или не

вынуждает его занять позицию.

     Мы  видим Сталина  тем же в  вопросе о строительстве Красной  армии. Он

повторяет свой маневр  в Октябре, как и целую серию предшествующих маневров.

Формально  он  с  Лениным и постольку  с Троцким. На  деле  он  полностью  с

оппозицией. Он руководит ею, подбирает обиженных, распространяет через своих

агентов наиболее отравленные слухи, он,  наконец, опираясь  на  опыт фронта,

систематически пытается оказать давление на Ленина. Он не решается выступить

против военной политики открыто, пока Ленин стоит на ее защите.

     Если оставить в стороне кавказский  период, который запечатлен больше в

ретроспективных воспоминаниях,  малонадежных, то мы  знаем Сталина в  четыре

периода. Во-первых, когда  в  1910-1911 гг.  в период  самой  острой  борьбы

внутри  партии Сталин, ища дверь  в Центральный Комитет  в письме за границу

солидаризировался  с  примиренцами против  Ленина.  Во-вторых,  когда  он  в

редакции "Правды"  поддерживает  примиренцев против Ленина  и  доводит  свою

двойную  игру  до  острого  конфликта  с   Лениным.  Мы  помним  также,  как

снисходительно Сталин отнесся в 1915 г. к  Каменеву и его поведению на суде.

Где Ленин видел поведение, недостойное  революционного социал-демократа, там

Сталин  голосовал за резолюцию, которая в общем и  целом одобряла  поведение

Каменева и  депутатов на суде. В-третьих, в Сибири,  где  он лавирует  между

Лениным и  интернационалистами-примиренцами.  Эта  его позиция особенно ярко

проявилась в  марте  1917  г.,  когда  он, заявляя  о  своей  солидарности с

Лениным, стоял за объединение с меньшевиками. Наконец, в октябрьский период,

в момент несоизмеримо более важный, чем

     когда-либо, мы видим Сталина в составе большинства ЦК и в то же время в

качестве  защитника правой  оппозиции  Каменева  и  Зиновьева. Он  не  видел

оснований  "лезть на  стену". Разногласия  Зиновьева и  Каменева  с  Лениным

казались  ему  второстепенными.  В  общем и целом, он был согласен  с обеими

сторонами. Дело шло  о  массах, о  неизвестных величинах. Сталин  не  спешил

сжигать мосты  к позиции Зиновьева и Каменева. Беседовский писал: "Сталин --

маньяк интриги. Он  обожает создание закулисных темных интриг и  комбинаций,

-- и лучшие моменты его жизни связаны с титанической борьбой против Ленина и

Троцкого".

     По словам того же Беседовского "цареубийство было  делом Сталина. Ленин

и Троцкий стояли за то, чтобы держать царскую семью  в Петербурге, а Сталин,

опасаясь,  что пока  жив Николай II, он будет  притягивать белогвардейцев  и

пр."   12  июля  1918   года   Сталин   сговорился  со  Свердловым,  обычным

председателем съезда Советов. 14-го июля он посвятил в свой план Голощекина,

который  15 июля  шифрованной  телеграммой  известил комиссара Белобородова,

который вел наблюдение  за царской семьей,-о намерениях Сталина и Свердлова.

16-го   июля  Белобородов  телеграфировал  в  Москву,  что  через  три   дня

Екатеринбург должен пасть. Голощекин повидал Свердлова, Свердлов -- Сталина.

Положив  в  карман  донесение Белобородова,  Сталин  сказал:  "Царь  ни коим

образом  не должен быть выдан белогвардейцам".  "Эти слова  были равносильны

смертному приговору", -- пишет Беседовский.

     Среди молодых революционеров царской эпохи был известный процент таких,

которые на допросах держали себя без достаточного мужества. В зависимости от

их  дальнейшего  поведения  партия либо  изгоняла  их  навсегда,  или  снова

принимала их в свои ряды. В 1923 г. Сталин в качестве генерального секретаря

сосредоточивал  все  материалы в своих руках,  и они остались  у него лучшим

орудием   против  сотен   старых   революционеров.  Угрозами   разоблачения,

компрометации или исключения из партии Сталин добивался от этих лиц рабского

послушания и доводил их шаг за шагом до полной деморализации.

     Сталин не мог подчинить себе людей более высокого склада.

     В Курейке он замыкался и членораздельно отвечал на вопросы, потому  что

не располагал ресурсами для господства  над людьми, которые были  по крайней

мере равны ему, а  в некоторых отношениях и  выше его. Он  поэтому направлял

свое внимание на людей примитивного склада, низкой  культуры, сильной воли и

слабого  интеллекта.  В тюрьме он тяготел  к  уголовным. Ленин  впоследствии

говорил, что  Сталин умеет разговаривать с башибузуками. Чтобы  справиться с

людьми,  превосходившими  его,  он  подбирал   аппарат  из   людей,  которые

подчинялись ему. Не было такого средства, перед которым он бы остановился. В

Центральном  Комитете при разного рода ответственных назначениях приходилось

давать характеристику людей.  Сталин пользовался высказыванием отдельных лиц

ЦК, чтоб сообщить это заинтересованному, восстановить его  против противника

и привязать  к себе. Эти приемы развернулись постепенно в целую систему. Эта

система стала могущественной с того  времени, как Сталин стал господствовать

в организационном бюро  ЦК.  У всех  других, начиная с  Ленина, были  другие

задачи,  более,  казалось,   важные,   сложные  и  во  всяком  случае  более

притягательные. Оргбюро представляло организационную кухню партии.

     После  смерти Ленина Сталин  сейчас  же удалил старых секретарей  бюро,

которые хорошо  знали  отношения внутри Политбюро, и в частности,  отношение

Ленина к  Сталину.  Старая революционерка Лассер,  глубоко преданная Ленину,

была заменена  молодым человеком новой школы  Баженовым. Выбор  оказался  не

очень  счастливым.  Бажанов  скоро  порвал  с партией,  бежал  за границу  и

разоблачил все, что  он успел узнать за время своего  короткого пребывания в

Политбюро, прибавив к этому свои догадки и вымыслы.

     Без инициативы Зиновьева Сталин едва ли стал бы генеральным секретарем.

Зиновьев  хотел  использовать  эпизодическую  дискуссию  о  профессиональных

союзах зимой  1920-1921 г. для дальнейшей борьбы против меня. Сталин казался

ему,  и не без  основания,  наиболее  подходящим  человеком  для  закулисной

работы.

     Сталин ведет в  этот период переговоры с представителями тех  различных

национальных организаций, которые признали власть Совета Народных Комиссаров

и выражали желание уста-

     новить  с  ним  правильные  отношения.  В большинстве  своем  это  были

враждебные  или  полувраждебные организации,  которые  лавировали до поры до

времени,  стараясь  извлечь  для  себя  выгоды  из  смены  режима.  В   этих

переговорах  с мусульманами и  белорусами  Сталин  был как нельзя  более  на

месте. Он  лавировал  против лавирующих,  отвечал  хитростью на  хитрость  и

вообще не давал себя одурачить. Именно это качество ценил в нем Ленин.

     Когда  на  11-м  съезде (март  1921) Зиновьев  и его  ближайшие  друзья

проводили  кандидатуру Сталина  в  генеральные  секретари,  с  задней мыслью

использовать его враждебное  отношение ко мне, Ленин в тесном кругу возражая

против назначения  Сталина генеральным секретарем, произнес  свою знаменитую

фразу:  "Не советую,  этот повар  будет готовить только острые блюда"  Какие

пророческие слова!

     Победила,  однако,   на  съезде  руководимая  Зиновьевым  петроградская

делегация. Победа далась ей тем  легче, что Ленин не принял боя. Он не довел

сопротивление кандидатуре Сталина до конца только потому, что пост секретаря

имел   в   тогдашних   условиях  совершенно  подчиненное   значение.  Своему

предупреждению  сам  он  не хотел  придавать преувеличенного значения:  пока

оставалось  у власти старое Политбюро, генеральный секретарь мог быть только

подчиненной фигурой.

     Здоровье Ленина резко  надломилось в конце 1921 года.  Пять  месяцев он

томился, наполовину  отстраненный врачами от постоянной  работы,  в борьбе и

тревоге с подтачивавшим  его недугом. В мае 1922 года Ленина поражает первый

удар. После  заболевания  Ленина  тот  же Зиновьев взял на  себя  инициативу

открытой  борьбы  против  меня.  Он  рассчитывал,  что  тяжеловесный  Сталин

останется его начальником штаба. Генеральный секретарь продвигался в  те дни

очень  осторожно. Массы его не  знали совершенно. Авторитетом он пользовался

только  у  части партийного аппарата, но и там его  не любили. В  1924  году

Сталин сильно  колебался.  Зиновьев  толкал  его  вперед.  Для политического

прикрытия своей закулисной работы Сталин нуждался в Зиновьеве и Каменеве: на

этом  основана  была   механика  "тройки".  Наибольшую  горячность  проявлял

неизменно Зиновьев: он на буксире тянул за собой своего будущего палача.

     В 1926 г., когда Зиновьев и Каменев после трех с лишним лет совместного

со Сталиным заговора против меня перешли в оппозицию к аппарату, они сделали

мне ряд очень поучительных сообщений и предупреждений.

     -- Вы думаете, --  говорил Каменев, -- что Сталин размышляет сейчас над

тем, как возразить вам по поводу вашей критики? Ошибаетесь. Он думает о том,

как  вас  уничтожить,  сперва  морально, а потом,  если  можно, и физически.

Оклеветать, организовать  провокацию, подкинуть военный заговор,  подстроить

террористический  акт. Поверьте мне, это не  гипотеза; в тройке  приходилось

быть откровенными друг с  другом, хотя  личные отношения и  тогда уже не раз

грозили  взрывом. Сталин ведет борьбу совсем в другой плоскости, чем вы.  Вы

не знаете этого азиата...

     Сам Каменев хорошо знал Сталина. Оба они начали в  свои молодые годы, в

начале столетия, революционную  работу в кавказской организации, были вместе

в  ссылке, вместе  вернулись в Петербург  в марте 1917  г.,  вместе  придали

центральному органу партии оппортунистическое направление, которое держалось

до приезда Ленина.

     Приезд Ленина  помешал Сталину довести свою политику до  конца, т.е. до

разгрома пролетариата и революции. Впоследствии Сталин в очень двусмысленных

выражениях признавал неправильность  своей  позиции в 1917 г. Но научился ли

он чему-нибудь из  этого большого опыта?  Решительно ничему, отвечает нам на

это  опыт китайской революции. Власть Гоминдана Сталин рассматривал  не  как

диктатуру буржуазии, а как власть междуклассового  аппарата,  в который надо

проникать и врастать, чтоб  радикализировать  власть. Доказательством такого

реформистски-демократического  понимания  природы  государства является  вся

политика  Сталина в отношении Гоминдана.  Из бесчисленного количества речей,

статей  и  резолюций,  одна  другой постыдней,  приведем здесь  только  одну

цитату,  непосредственно   характеризующую  сталинское   понимание   природы

государства:

     "Несомненно,  -- писал Сталин  во время северного похода Чан-Кай-Ши, --

что в новых освобожденных  провинциях будет создаваться новая власть по типу

кантонской власти...  И вот  задача  коммунистов и вообще (?) революционеров

Китая состоит

     в том, чтобы  проникать в  аппарат новой в  л а с-т  и,  сближать  этот

аппарат  с крестьянскими массами  и помогать крестьянским массам  через этот

аппарат   удовлетворить  свои  насущные  требования..."   ("О   перспективах

революции в Китае", с.52, разрядка моя).

     Власть есть "аппарат", в который надо проникать, который надо сближать,

через который надо  действовать. Одно  только не сказано:  аппаратом  какого

класса является данная власть? Между тем только с этого вопроса и начинается

марксизм.  Для  марксиста ясно,  что  пролетариату  бессмысленно  стремиться

проникать  в  аппарат буржуазной  диктатуры  и что  крестьянство  ни в каком

случае   не   может   "через  этот   аппарат  удовлетворить   свои  насущные

потребности".  В   приведенных  словах  Сталина  повторяющих  претворение  и

развитие  его  взглядов  1917  года,  дано  наиболее  законченное  выражение

мелкобуржуазно-демократического понимания природы государства.

     Когда Бухарин говорил  о  врастании кулака в социализм через  "аппарат"

советского государства, то он только подходил к той  же сталинской формуле с

другого  конца. Если сам Сталин не давал этой формулировки,  то политика его

проникнута ею насквозь.

     Марксистское определение  государства как машины классового  угнетения,

признаваемое  по  традиции  на словах, во всех  важных и критических случаях

заменяется демократическим  понятием  государства  как  аппарата  классового

сотрудничества. Именно  такое материально-опустошенное понимание государства

составляет источник сталинской религии аппарата.

     23  апреля  1920   года  московская   организация  партии   праздновала

пятидесятилетие Ленина. Праздник был очень скромный, интимный,  причем Ленин

появился только на короткое  время, решительно отказавшись слушать хвалебные

речи,  которые  произносились  в  его  честь. Среди десятка ораторов  был  и

Сталин.  Темой своей речи он, совершенно неожиданно  для всех, выбрал ошибки

Ленина -- тему,  малоподходящую к юбилейному торжеству, но очень характерную

для  Сталина. Его собственные ошибки в  1917 году  были  еще слишком свежи в

памяти; и он чувствовал внутреннюю .потребность напомнить партии, что и

     Ленин не  безгрешен. Речь, в  высшей  степени  нескладная и  угловатая,

исходила из "скромности" Ленина, из его готовности признавать свои ошибки.

     Что руководило Сталиным  -- трудно  сказать.  Во  всяком  случае,  речь

показалась всем настолько несообразной,  что в  "Правде"  и в "Известиях" на

следующий день,  24  апреля, было сказано  только:  "Товарищ Сталин  сообщил

несколько эпизодов из прошлой совместной дореволюционной работы". И только.

     К 50-летию Ленина Сталин  написал общую статью "Ленин как организатор и

вождь РКП". Статья  интересна тем, что показывает, чему именно Сталин учился

и хотел учиться у Ленина. Теоретическая и литературная ценность статьи очень

невелика. Достаточно сказать,  что  статья открывается с такого утверждения:

"В  то время как  на Западе, во Франции, в Германии, рабочая партия вышла из

профессиональных  союзов  в  условиях существования  союзов  и  партий...  в

России,   наоборот,   образование  пролетарской   партии   происходило   при

жесточайшем  абсолютизме..."  Партия  вышла   из   профессиональных   союзов

Великобритании.  Неверно  будто  она  вышла из  профессиональных  союзов  во

Франции. Чудовищно утверждение, будто она вышла из профессиональных союзов в

Германии. Наоборот, в Германии партия строила профессиональные  союзы.  Одна

эта фраза  показывает, что история европейского рабочего движения оставалась

для Сталина в 1920 г., как остается и ныне, книгой за семью печатями.

     Интерес статьи в том, что Сталин  на первое место не только в заглавии,

но и во всей своей концепции ставит Ленина как организатора и лишь на второе

место как политического вождя. "Величайшая заслуга т.Ленина", которую Сталин

ставит  на  первое  место, это  "его  бешеная атака  против  организационной

распущенности  меньшевиков".  Достоинство  организационного   плана   Ленина

состояло  в  том,  что  он  "мастерски  обобщал  организационный опыт лучших

практиков".  "Только  в  результате  такой  организационной  политики  могла

создать себе  партия  то внутреннее  единство и поразительную  сплоченность,

обладая  которыми она безболезненно вышла из июльского кризиса при Керенском

и вынесла на своих  плечах  Октябрьское  восстание, без потрясений  пережила

кризис брестского периода, организовала победу над Антантой и пр. ..."

     Только  после этого Сталин говорит: "Но организационные достоинства РКП

представляют  лишь  одну сторону  дела". Дальше  он  говорит  о политическом

содержании  работы  партии,  об  ее  программе  и  тактике.  Вряд  ли  будет

преувеличением  сказать,  что  никакой  другой  марксист,  особенно  русский

марксист, не построил бы так оценку Ленина.

     Организационные  вопросы являются не  фундаментами политики, а выводом,

кристаллизацией теории, программы  и тактики.  Однако  Сталин  не случайно в

основу  кладет  организационный  рычаг.  Вторая  часть  статьи,   касающаяся

программы  и  политики,  является  для  него  в  сущности   орнаментом   над

организационным фундаментом.

     В этой  статье интересно и то, что Сталин  едва ли  не в последний  раз

более или менее  правильно формулировал еще совершенно  свежие тогда взгляды

большевизма на роль пролетарской партии в условиях буржуазно-демократической

революции  нашей эпохи. Издеваясь  над меньшевиками,  Сталин писал,  что для

них, плохо переваривших историю старых революций, "пролетариат не может быть

гегемоном русской революции;  руководство должно  быть предоставлено русской

буржуазии, той самой, которая  против революции; крестьянство так  же должно

быть предоставлено  попечению буржуазии, а пролетариату следует оставаться в

положении  крайне левой  оппозиции. Эти пошлые перепевы плохоньких либералов

выставлялись меньшевиками как последнее слово подлинного марксизма!.."

     Замечательно,  что уже чрезе три  года Сталин применил слово  в  слово,

буква   в   букву  эту  концепцию  меньшевиков  по   отношению  к  Китайской

буржуазно-демократической революции, а затем с  несравненно большим цинизмом

в  Испанской  революции в  1931-1939  гг.  Такой чудовищный поворот  был  бы

совершенно невозможен, если  бы Сталин в свое  время действительно  усвоил и

продумал до конца ленинскую  концепцию революции.  Но этого не было.  Сталин

усвоил  в примитивном  виде  только  ленинскую  концепцию  централизованного

аппарата.   Когда  он  овладел  этим  аппаратом,  теоретические  предпосылки

оказались для него по  существу  безразличными  и  он,  согласно  всей своей

натуре,   своему   прошлому,   своему  социальному   происхождению,   своему

воспитанию, естественно, тяготел к мелкобуржу-

     азной концепции, к оппортунизму, к соглашательству.  Если в 1917 г. ему

не удалось осуществить объединение  с меньшевиками, Ленин помешал  ему, то в

Китайской  революции  он  полностью   осуществил  под  знаменем  большевизма

меньшевистскую концепцию, но он применял ее при помощи  мер организационного

доверия,  т.е. при помощи того самого аппаратного централизма, в  котором он

видел   сущность   большевизма.  С  еще  большей  законченностью,   поистине

убийственной, та же политика была осуществлена в Испанской революции.

     Если, таким образом,  статья Сталина  о Ленине, переиздававшаяся с того

времени  бесчисленное  количество раз  на  всех  языках,  крайне  упрощенно,

односторонне характеризует Ленина, то зато она  дает ключ для  всей политики

Сталина.

     В статье "Ленин как организатор и вождь РКП" есть интересные  строки, в

известном смысле  автобиографические:  "Не редко наши  товарищи  (не  только

меньшевики) обвиняли т.Ленина  в чрезмерной склонности к полемике и расколу,

в непримиримой борьбе  с  примиренцами и пр. Несомненно, и то и другое имело

место  в свое  время..."  В 1920 г.  Сталин все еще  считается  несклонным к

чрезмерной  полемике и к  расколу,  как он  считал в  1913  г. В  дальнейших

строках   он   оправдывает   Ленина,   не   снимая,  однако,   обвинения   в

преувеличениях, чрезмерности, оправдывая тем свою позицию в 1913 г.

     У  Сталина выходит, что  он расходился с Лениным только  в тех случаях,

когда... Ленин был  неправ: отказ от лозунга Советов после июля 1917 года, и

подготовка  Октябрьского  восстания. Сталин нашел в позднейшие годы  Ленина,

как  средневековые  схоласты  нашли  Аристотеля,   или   католики   --  Фому

Аквин-ского.  Ленин  ему  нужен  был  как  опора  для  собственной   слишком

эмпирической и потому неуверенной в себе мысли.

     В  своей статье, говоря о  "плане Ленина" в  1905-1914-1917 гг.  Сталин

пишет: "Достоинство  этого  плана состояло в том, что он, прямо и решительно

формулируя      классовые      требования      пролетариата     в      эпоху

буржуазно-демократической  революции в  России, облегчал переход к революции

социалистической,  носил  в  себе зародыш  натуры пролетариата". Эта  мысль,

несомненно, правильна. Непримиримая  классовая позиция большевистской партии

исключала возможность демократической диктатуры.

     которая  не  имела  опоры  в  социальных  условиях  и  неизбежно вела к

диктатуре пролетариата. В  этом смысле правильно. Но это правильное указание

разрушает в корне позицию и толкование, будто концепция большевиков включала

в  себя не в зародыше,  а в  развернутом  виде,  не только  социалистическую

революцию, но и построение  социализма в отдельной стране. Отношения  Ленина

со Сталиным официально характеризуются, как тесная дружба. На самом деле эти

две фигуры были отделены не только  десятью годами, но и размерами личности.

О дружбе  между ними не  могло быть и речи.  Ленин, несомненно,  стал ценить

Сталина как смелого и решительного практического организатора в годы реакции

(1907--1913),  со времени кавказских  экспроприации. Если в  годы  революции

Сталину не хватало  качеств  вождя,  то  в  годы  реакции он зато  обнаружил

качества  упорного профессионального революционера. Он принадлежал  не к тем

многочисленным тысячам, которые  в тот период  дезертировали из партии,  а к

тем немногим сотням, которые оставались в ее рядах.

     Но в годы  советского режима Сталин все  больше отталкивал Ленина своей

грубостью и нелояльностью.

     На 11 съезде Ленин  еще делает  попытку взять Сталина под защиту. Боясь

дальнейшего  развития  своей  болезни,  он всячески избегает конфликтов.  Он

надеется еще  урегулировать руководство при помощи соглашения, в  частности,

своего    собственного   соглашения    со   Сталиным.   Отсюда   его   ответ

Преображенскому: "Сталин занят кучей дел".

     С другой стороны,  Сталин с  тех пор, как он  соприкоснулся  с Лениным,

т.е. особенно после октябрьского переворота, не выходил из состояния глухой,

беспомощной, но тем более раздраженной оппозиции к нему. При его завистливом

честолюбии   он   не  мог  не  чувствовать   на  каждом   шагу   подавляющий

интеллектуальный и моральный перевес Ленина. Он  пытался, видимо, сблизиться

со мной. Только позже я отдал себе отчет  в его попытках создать нечто вроде

фамильярности  отношений.  Но он  отталкивал меня  теми  же чертами, которые

составили  впоследствии  его  силу  на  волне  упадка:   узостью  интересов,

эмпиризмом,   психологической  грубостью   и  особым  цинизмом  провинциала,

которого марксизм освободил от многих предрассудков.

     не  заменив их, однако,  насквозь продуманным и перешедшим в психологию

миросозерцанием.  По  некоторым  разрозненным  его замечаниям, которые мне в

свое время казались  случайными,  но вряд  ли  были  такими на  деле, Сталин

пытался  найти  во мне поддержку против невыносимого для  него  контроля  со

стороны Ленина. При каждой такой его попытке я делал инстинктивный шаг назад

и проходил мимо. Думаю, что в этом надо искать  источник холодной, на первых

порах  трусливой  и   насквозь   вероломной   вражды  ко  мне  Сталина.   Он

систематически  подбирал  вокруг  себя  людей,  схожих с  ним по  типу, либо

простаков, стремившихся жить не мудрствуя лукаво,  либо, наконец, обиженных.

И тех, и других, и третьих было немало.

     После  первого  приступа болезни Ленин возвращается к работе 2  октября

1922  г.  В  первые недели  Ленин делает попытку согласовать свою  работу  с

секретариатом. В национальном вопросе он пытается даже лоддержать  авторитет

Сталина и Орджоникидзе  против грузинской  оппозиции. 21 октября 1922 г.  он

резкой  телеграммой отвечает на чрезвычайно горячий в южном стиле написанный

протест оппозиции против Орджоникидзе и Сталина.

     С теми и другими  колебаниями эти отношения тянулись до болезни Ленина,

когда они  превратились  в  прямую  борьбу  и  закончились полным  разрывом:

накануне   второго   удара  Ленин  написал  Сталину  коротенькое   письмо  о

прекращении с ним всяких личных и товарищеских отношений.

     Наиболее верных соратников, первых своих  соратников,  Сталин  нашел  в

Орджоникидзе и  Дзержинском.  Оба они  находились в  своем  роде  под опалой

Ленина. Орджоникидзе  при несомненной  воле, мужестве  и твердости характера

был человеком  по существу  малокультурным и  не  способным к  контролю  над

собой. Пока он был революционером, его мужество,  решительное самоотвержение

перевешивали.  Но  когда он  стал  высоким чиновником,  то  на  первое место

выступили необузданность и грубость. Ленин, который  очень тепло относился к

нему в прошлом, все больше отстранялся от него. Орджоникидзе чувствовал это.

Дело закончилось тем, что Ленин предложил исключить Орджоникидзе на год, два

из партии за злоупотребление властью.

     Между  Лениным  и Дзержинским  также  произошло охлаждение. Дзержинский

отличался   глубокой   внутренней   честностью,  страстностью  характера   и

импульсивностью.  Власть не испортила  его. Но его качеств не всегда хватало

для  тех задач, которые ложились на него.  Он был неизменным членом ЦК, но в

эпоху Ленина не могло  быть и речи о включении его в Политбюро.  В 1921 или,

может быть, 1922 году Дзержинский, крайне самолюбивый, жаловался мне с нотой

покорности к судьбе в голосе, что Ленин не считает его политической фигурой.

Я старался,  разумеется,  как мог,  рассеять это впечатление. "Он не считает

меня организатором, государственным человеком", -- настаивал  Дзержинский. -

"Из чего вы  это заключаете?" -  "Он  упорно отказывается принять мой доклад

как народного  комиссара путей сообщения". Ленин, видимо,  не был в восторге

от работы Дзержинского на этом посту.

     Дзержинский действительно не был организатором в  широком смысле слова.

Он  привязывал к себе  сотрудников, организовывал  их своей личностью, но не

своим методом. Для  приведения  в  порядок путей сообщения  этого было  явно

недостаточно.  В  1922  году  Орджоникидзе и  Дзержинский  чувствовали  себя

неудовлетворенными  и  в  значительной  мере обиженными.  Сталин  немедленно

подобрал обоих.

     Ленин иногда говорил, что в этой мелкобуржуазной стране, в  этой партии

с подавляющим большинством непроверенных членов при низкой  культуре, старая

гвардия    большевизма,    воспитанная    на    марксистской    доктрине   и

интернациональном  опыте,  держится только  благодаря огромному  авторитету,

завоеванному  в Октябрьской  революции,  и благодаря несокрушимому  единству

своих  рядов.  Позже  Ленин внимательно  критиковал  и  комментировал  слова

Устрялова о том, что старое поколение выбывает  из строя в силу естественных

причин  и открывает, таким образом, возможность новым социальным тенденциям.

Слова Ленина, сказанные во время его болезни, Зиновьев однажды сформулировал

частным образом в следующей парадоксальной форме: "Наша марксистская  партия

при  отсутствии   мировой  революции  держится   на   честном   слове".   То

исключительное внимание, которое Ленин проявлял к здоровью и жизненным

     условиям  каждого старого большевика, диктовалось не  только  чувствами

товарищества  по  отношению к  старым  соратникам, но  и чисто  политической

заботой  по сохранению важнейшего партийного капитала.  Он многое предвидел.

Но ему не  могло прийти в голову, что этот капитал будет планомерно разрушен

Сталиным, одним из соратников Ленина.

     При  подготовке  12  съезда партии,  во  время  болезни  Ленина, Сталин

оставался в партии совершенно неизвестной величиной. Щекотливым вопросом был

вопрос о том,  кто  сделает вступительный  политический  доклад,  который  с

основания  большевистской партии, составлял естественную обязанность Ленина.

За два месяца до съезда стало очевидно, что Ленин, даже если и оправится, не

сможет  делать   вступительного  доклада.  Политбюро   обсуждало  вопрос  по

подготовке съезда  и докладов. "Политический доклад  сделает  т.Троцкий", --

сказал  первым  Сталин.  Я не  хотел  этого,  так как мне казалось, что  это

равносильно тому, как если бы я ставил свою кандидатуру на  роль заместителя

Ленина,  который   боролся  в  это  время  с   тяжкой  болезнью.  Я  ответил

приблизительно  так:  "У нас  теперь  интерим. Будем  надеяться,  что  Ленин

поднимется. А пока доклад должен сделать по должности генеральный секретарь.

Это  не  даст никаких поводов к толкованию. К  тому  же  у нас есть  с  вами

серьезные  разногласия по  хозяйственным вопросам, и здесь я в меньшинстве".

-- "А вдруг  никаких разногласий  не  окажется?" --  спросил  Сталин,  давая

понять,  что  он  готов  далеко  идти  на  уступки,  т.е.  заключить  гнилой

компромисс. В диалог вступил Калинин: "Какие разногласия?, -- спросил он. --

На Политбюро всегда проходят ваши предложения".  Я  продолжал  настаивать на

докладе  Сталина.  "Ни  в  каком  случае,  --  отвечал он  с демонстративной

скромностью,  --  партия этого  не  поймет,  доклад  должен  делать наиболее

популярный член ЦК".

     Авторитет  руководства,  личный авторитет  Ленина,  все  это составляло

авторитет Центрального Комитета. Принцип личного  вождизма совершенно не был

известен партии. Она выделяла в  руководстве отдельные  наиболее  популярные

фигуры, окружала их доверием и восхищением, но привыкла знать, что руковод-

     ство исходит  из  Центрального Комитета. Эта традиция  сыграла в  руках

тройки  огромную роль,  она  противопоставила  Центральный  Комитет  личному

авторитету. 06 этом рассказывает Бар-мин: "Каковы бы  ни были наши колебания

и  сомнения,  чувство  верности партии  в конце концов  одерживало  верх над

критической мыслью".

     Здесь, естественно,  встает  вопрос о роли  авторитета  в  политической

партии,  в том числе  и в революции.  Во всякого рода маленьких сектах,  где

имеются  свои  дешевые башки, можно нередко слышать  отрицание авторитарного

принципа,  противопоставление  ему  абстрактного  принципа  демократии.  Что

революционная  партия  может  быть  только демократическая, т.е.  решать  по

большинству голосов, этот вопрос не подлежит  даже обсуждению. Но  это вовсе

не  исключает роли  авторитета,  в котором выражается опыт и выводы  прошлых

столкновений,  трений,  боев и  поражений. Авторитеты  создаются с  такой же

железной  неизбежность, как и формируется самое сознание партии. Проверенные

опытом авторитетные вожди означают огромную  экономию сил для партии, ибо  в

случаях  сомнения,  колебания,  неясности  их  слово  вызывает  удвоенное  и

удесятеренное внимание к себе и рассеивает многие недоразумения и ошибки без

трений,   без  потери   времени.  Наконец,   в  условиях,  когда  необходимо

немедленное  действие,   без   предварительного   обращения  к  партии,  без

обсуждения  и  голосования,  только  такого  рода авторитетные  вожди  имеют

возможность в критический момент взять на  себя ответственность за  решение,

от которого иногда зависит судьба партии. Такую смелость дает им уверенность

в том, что партия,  оценив  после  опыта обстановку  и  условия, одобрит  их

инициативу.

     Тем не менее,  несомненен и  тот  факт, что авторитет вождей создает не

только экономию  в  процессе партийного мышления и  борьбы,  но  и  тормозит

нередко   критическую   мысль  партии,  создает   априорное  доверие  к  тем

руководящим  органам,  откуда  исходит  авторитетный  голос.  При  известных

условиях привычка партии к авторитетному руководству может повернуться своим

острием  к  самой  партии. Выход  отсюда,  разумеется, не в  голом отрицании

авторитета, ибо процесс,  который мы  анализируем, есть  по самой сути своей

органический процесс и заключает  в себе неизбежные  жизненные противоречия,

которые можно

     преодолеть только такими действиями, которые, в  свою очередь, выдвинут

новые авторитеты.

     В конце концов, этот процесс знаменателен  не только  для революционной

борьбы;  мы  наблюдаем  его  в  той  или  другой  степени   во  всех  сферах

человеческой  деятельности,  в  том   числе   и   в  науке.   Дарвин  поднял

естествознание  на  новую высоту,  но  его  влияние  имело  не отрицательные

последствия,  хотя  бы,скажем,  в  виде  попыток  механического  перенесения

законов борьбы за существование и пр. в область социальных явлений.

     Все   это  показывает  лишь,   что  в  вопросе  о  роли  авторитета   в

революционной   политике  необходимо  подходить   не  рационалистически,   а

диалектически.  Бывают  условия,  при  которых  авторитет   играет  огромную

прогрессивную  роль  и способен  ообес-печить  победу  или, по крайней мере,

чрезвычайно  ускорить  и  облегчить   ее.  Но   воспитанное  этой   победой,

грандиозностью  ее,   доверие  к  руководству   как  таковому,   может   при

неблагоприятных  условиях  стать тормозом дальнейшего  развития.  Совершенно

смешны,  несерьезны  резонеры, которые хотят иметь розу без шипов, революцию

без  эксцессов  и  без  опасностей  реакции,  авторитетное  руководство  без

опасности злоупотребления авторитетов  и т.д.  Превентивных  средств  против

противоречий развития не существует.

     С  вопросом  об авторитете руководства, о незыблемости этого авторитета

тесно связан  был вопрос о единстве партии, разрыв в  которой мог произвести

кризис режима  в пользу контрреволюции. "Этот аргумент, -- пишет Бармин,  --

служил без конца против всех оппозиций и в конце концов сыграл решающую роль

в гибели последних сотрудников борьбы Ленина".

     Тот же Бармин  совершенно правильно  говорит, что борьба между  теорией

перманентной революции и  теорией построения социализма  в  отдельной стране

отражала два состояния  сознания : "одно  активного революционализма, другое

-- отступления на домашние позиции после поражения".

     Бармин рассказывает, как он взялся в годы гражданской войны за изучение

восточных   языков,  чтобы  стать   в   Азии  революционным   агитатором   и

организатором. "Но события замедлились  и  вместо  того,  чтобы подготовлять

тайную революционную борьбу,  полную опасности и  интереса, я оказался занят

под-

     готовкой консульской карьеры... Вместо того, чтобы быть  агитатором или

организатором восстания, я буду чиновником".

     Несомненно, что  Сталину  свойственна личная физическая жестокость, то,

что  называется  обычно  садизмом. Во  время заключения  в бакинской  тюрьме

сожитель Сталина по камере предался однажды мечтам  о революции. "Крови тебе

захотелось?" -- спросил неожиданно Сталин, который тогда еще назывался Коба.

Он вынул спрятанный  за голенищем сапога  нож, высоко поднял штанину и нанес

себе глубокий порез: "Вот тебе кровь".

     У себя  на  даче, ужа став высоким советским сановником, он развлекался

тем, что резал лично баранов. Каменев рассказывал, что, выезжая  по субботам

в Зубаловку на отдых, Сталин прогуливался  по  лесу  и все  время забавлялся

стрельбой,  пугая  местное  население.  Или  еще  он  очень  любил  обливать

керосином муравьиные  кучи и поджигать  их. Таких рассказов о нем, исходящих

от непосредственных наблюдателей, существует очень  много. Но людей с такими

склонностями на  свете  немало.  Понадобились  особые исторические  условия,

чтобы эти темные инстинкты природы нашли столь чудовищное развитие.

     Сталин систематически  развращал аппарат. В  ответ аппарат  разнуздывал

своего вождя. Те черты, которые позволили Сталину организовать  величайшие в

человеческой истории подлоги и судебные убийства, были, конечно, заложены  в

его природе. Но понадобились годы тоталитарного всемогущества, чтобы придать

этим преступным чертам поистине апокалиптические размеры.

     Несомненно,  что  с тех пор,  как  он  оказался на вершине  власти,  им

владеет неуверенность, ему  вообще несвойственная, но все  усиливающаяся. Он

сам слишком  хорошо знает  свое  прошлое,  несоответствие между  амбицией  и

личными  ресурсами,  ту  третьестепенную  роль,  которую  он  играл  во  все

ответственные критические периоды  и собственное его возвышение кажется ему,

не  может не представляться ему  результатом не  только  собственных упорных

усилий,  но и какого-то странного случая, почти  исторической лотереи. Самая

необходимость  в  этих гиперболических похвалах,  в постоянном нагромождении

лести есть безошибочный признак неуверенности в себе. В повседневной

     жизни в течение лет он мерил  себя в  соприкосновении с другими людьми,

он  не  мог  не чувствовать их перевеса  над собой  во многих отношениях,  а

иногда и во всех. Та легкость, с  какой он справился со своими противниками,

могла  в  течение известного короткого периода создать у него преувеличенное

представление о собственной силе, но в конце концов  должна была при встрече

с новыми затруднениями казаться ему необъяснимой и загадочной. На лицах всех

представителей  старого  поколения  большевиков   он  видел  или  чувствовал

ироническую  улыбку.  Здесь  --  одна  из  причин  его  ненависти  к  старой

большевистской  гвардии. Он  живет с  опасением, не  появится ли  какой-либо

новый, неожиданный комплекс  обстоятельств со  знаком минус, который сбросит

его вниз.

     С   известного  момента  его  возвышения  обнаруживается  загадочный  и

тревожный автоматизм. Невозможно, однако, ограничиваться общей фразой о том,

что его "подняла" к власти революция, ибо  в  те годы, когда революция  была

революцией, Сталин оставался  в глубокой  тени. Если назвать его наследником

революции,  в  том  смысле, в каком  это  определение  укрепилось за  первым

Бонапартом, то загадкой остается:  какие  именно черты его личности дали ему

право на эту  роль?  В  Наполеоне серым был только его  походный сюртук; вся

остальная фигура поражает  и сейчас богатством  красок. Наоборот, вся фигура

Сталина окрашена  в серый цвет. Если что поражает в его писаниях и речах, то

ординарность содержания и банальность формы. Кажется, что истории не за  что

было уцепиться в этой фигуре, чтоб поднять ее вверх.

     Главная  черта  Сталина  --  осторожность. Будучи  лично  человеком  не

трусливым,  он  в больших  вопросах  проявляет крайнюю  робость.  Достаточно

напомнить, что в день Октябрьского переворота он вовсе сошел со сцены. Он не

появлялся  в штабе  восстания  и  не принимал в событиях того  большого  дня

никакого  участия, это  видно из точных официальных протоколов  Центрального

Комитета. Не потому, что он боялся личного риска,  а потому, что он не верил

в успех восстания и хотел оставить  за собой свободные руки для  того, чтобы

отойти  в  сторону и  обвинить  других.  Такова  его позиция  перед большими

событиями всегда и вообще. Он принимает участие тогда, когда нельзя не

     принять участия и когда успех обеспечен объективной обстановкой.

     Хитрость  Сталина, по существу, очень груба и рассчитана на примитивную

мысль.  Эта  хитрость не  могла  бы  быть  победоносной без  стоящего за нею

аппарата, который связан не доверием к хитрости, а материальными интересами.

Если рассматривать, например,  московские процессы в целом, то  они поражают

грубостью  замысла и  выполнения.  С одной  стороны,  из  тысяч людей многие

устранены,   ликвидированы,   сосланы   в   качестве   возможных  враждебных

свидетелей. Очевидно, у организатора всего предприятия была надежда заткнуть

все дыры  и щели,  создать герметическую или, говоря  более  новым термином,

тоталитарную обстановку  для  самого  гигантского  подлога  мировой истории.

Истребление  возможных  свидетелей  составляло  в  течение  долгого  периода

важнейшую  часть государственной деятельности Сталина. Однако  свидетельская

замена дипломатического корпуса,  грандиозное  по размерам и по  жестокости,

произведена была  под  этим же  углом  зрения. Тем не  менее  она ничего  не

предотвратила.  Из заграничной агентуры  дипломатической, как и полицейской,

выдвинулось  несколько  фигур  исключительного  значения:   Игнатий   Рейсе,

Кривицкий, Бармин, Раскольников и некоторые  другие.  Их показания  свели на

нет всю работу по истреблению дипломатического корпуса.

     Конструкция  подлога  отличалась  чрезвычайной  грубостью, расчетом  на

непосредственный   эффект   и  не   выдержала  сколько-нибудь  внимательного

прикосновения фактов.

     Сталин  не умен в подлинном смысле слова. Все низшие стороны интеллекта

(хитрость,  выдержка,  осторожность,  способность играть  на худших сторонах

человеческой  души)  развиты  в  нем чудовищно. Чтобы создать такой аппарат,

нужно было знание человека и его потайных пружин, знание не универсальное, а

особое,  знание  человека  с худших  сторон и  умение играть на  этих худших

сторонах. Нужно  было желание  играть на  них,  настойчивость,  неутомимость

желания,   продиктованная  сильной  волей   и   неудержимым,   непреодолимым

честолюбием. Нужна  была полная свобода от принципов и нужно было отсутствие

исторического воображения. Сталин умеет неизмеримо лучше

     использовать дурные стороны людей, чем их творческие качества. Он циник

и апеллирует к цинизму. Он может быть назван самым великим деморализатором в

истории.

     Именно эти  стороны характера -- при определенных исторических условиях

--  обеспечили  Сталину его нынешнее положение. При исключительном, поистине

дьявольском честолюбии и столь  же  исключительной воле  он отличался  общей

посредственностью  умственных  качеств. Из  этого основного  противоречия --

флегматичности  натуры--  выросла   осторожность,  вкрадчивость,   хитрость,

получившие  в  свою очередь сверхестествен-ное  развитие. Мы имеем  здесь ту

сверхкомпенсацию,   которая   нередко   в   биологическом   мире   заполняет

органическую слабость. Отсюда же из  этого  противоречия, которое  через всю

его жизнь проходило взялась и зависть -- внутренняя не  заживающая рана -- и

ее молочная сестра -- мстительность.

     Осетины  известны  своей  мстительностью.  У  них сохранялись  еще,  по

крайней  мере, в годы юности  Сталина, обычаи кровавой мести  из рода в род.

Сталин  перенес  этот обычай  в сферы высокой политики. Говорят, у  хеврусов

существовал такой  обычай  кровавой  мести.  Если  хеврусы хотели  кому-либо

мстить, они  бросали  на могилу  родственников  своих  врагов  дохлую кошку.

Сталин,  когда пришел  к  власти,  все  свои обиды, огорчения,  ненависти  и

привязанности  перенес   с  маленького  масштаба  провинции  на  грандиозные

масштабы  страны.  Он  ничего   не  забыл.  Его  память  есть  прежде  всего

злопамятство.  Он  создал  свой  пятилетний и  даже десятилетний  план мести

(процессы).

     Его отношение к людям было  неизменно  окрашено недоброжелательством  и

завистью. Он уже с этого времени стал отмечать тех, которые намеренно или по

невниманию   наступали  ему   на  ноги.  Его   честолюбие  переплеталось   с

мстительностью. Уже в духовной семинарии, он в борьбе с монахами, в борьбе с

соперниками среди  воспитанников  научился подмечать слабые  стороны  людей,

чтобы  бить  противника  в  слабые  места.  В  среде  южан-кавказцев, быстро

воспламеняющихся,  но  и быстро остывающих, восприимчивых, нередко  мягких и

сентиментальных,  он научился  сознавать свои  преимущества -- осторожность,

хитрость и холодную выдержку.

     Мстительность есть наряду с честолюбием величайшая пружи-

     на  действий Сталина. Даже в заключении советско-германского  пакта,  в

условиях, как  он был подготовлен, видно  желание отомстить. Союз с Гитлером

давал Сталину удовлетворение того  чувства,  которое господствует у него над

всеми другими: чувства мести. Вести переговоры с наци во время присутствия в

Москве дружественных  военных  миссий Франции  и  Англии,  обмануть Лондон и

Париж, возвестить неожиданно  пакт с  Гитлером --  во всем этом  ясно  видно

желание  унизить правительство  Англии, отомстить  Англии  за  те  унижения,

которым  оно  подвергло  Кремль  в  период,  когда  Чемберлен развивал  свой

неудачный роман с Гитлером.

     Даже тот  факт,  что  советские войска  вошли  20 сентября 1939  года в

Лемберг  (Львов),  вошел,  несомненно,  в  сознание  Сталина  вместе  с  той

наудачей, которую Сталин потерпел 19 лет тому назад.

     Честолюбие  Сталина  ожесточилось после ряда неудач и долгого ожидания.

Он открыто ставит свою кандидатуру на первое место в партии  и государстве с

1929 г.,  когда  он  читает впервые  на  Четырнадцатом  съезде  политический

доклад. Ему 47 лет. На съезде во время доклада он имеет  вид экзаменующегося

новичка.  Он делает  грубые  ошибки, о которых  шушукаются  в  кулуарах.  Но

аппарат уже  безраздельно в его руках. Он  диктатор. Страна  этого не знает.

Аппарату поручается сообщить ей об этом.

     Поразительное  дело.  К  моему  секретариату Сталин  относился почти  с

ужасом  и  с  невыразимой  ненавистью.  Ему  казалось,   что  если  я  пишу,

полемизирую, возражаю,  то благодаря содействию преданного секретариата, что

если  у  меня  отнять этот  маленький аппарат,  то  я  окажусь  за  границей

совершенно  бессилен.  Всех  моих секретарей  постигла  трагическая  судьба.

Глазмана довели уже в  1924  г. до самоубийства.  Инженер  Бутов  в 1928  г.

ответил  голодовкой  в  тюрьме на  требование  дать против  меня  какие-либо

показания. Он  голодал 60 дней  и умер. Сермукс  и Познанский  оставались во

время моей высылки за границу в ссылке, затем попали в одну из суровых тюрем

и с того времени исчезли из оборота.

     Честолюбие  Сталина приняло некультурные, азиатскиее формы, помноженные

на европейскую технику. Ему нужно, чтоб печать каждый день отпечатывала  его

портреты, говорила о нем,

     печатала его имя жирным шрифтом, причем даже чиновники телеграфа знают,

что нельзя принимать на  имя  Сталина телеграмм, в которых он  не называется

отцом народов или великим и гениальным учителем. Роман, опера, кинематограф,

скульптура, сельскохозяйственная выставка -- все это должно вращаться вокруг

Сталина,  как вокруг  оси.  Литература и искусство  сталинской эпохи  войдут

навсегда в историю как образцы непревзойденного византизма.

     Великие  люди всегда больше того, что они совершили. О Сталине этого ни

в коем случае нельзя сказать.  Если его оторвать от его дела, то от  него не

останется ничего. Нужно было,  чтоб тот или  иной вопрос затронул лично его;

тогда  он способен  был сделать  все  заключения, тогда  у  него  появлялась

изощренная проницательность и своего  рода смелость мысли. Там же, где  речь

шла  о  больших  исторических  задачах,  отражавших  движение  классов,   он

оставался удивительно  нечуток, безразличен, брал формулы  крайне абстрактно

(эмпирики склонны к такому абстрактному подходу).

     Память  - зеркало интеллигента  и  даже характера в  целом.  Хорошей  и

плохой  памяти нет.  Есть память  хорошая  в  одном отношении,  плохая --  в

другом.  Она  отражает духовный  интерес,  общее  направление  способностей,

умственный склад.  Память имеет  волевой характер. Память Сталина эмпирична.

Он  очень плохо передает содержание идей,  логических систем,  теоретических

дискуссий. Но он запоминает  все, что выгодно или  невыгодно для  него.  Его

память есть прежде всего злопамятство.

     Правда, Пестковский пишет еще и о терпимости Сталина:

     "Я  работал бок  о бок со Сталиным около 20  месяцев, и все это время я

принимал участие в разных оппозициях... Тем не менее Сталин относился ко мне

с  величайшим терпением. ...Вследствие  моей ложной линии он  не  давал  мне

руководства работой  среди  восточных национальностей.  Это  руководство  он

сохранил за собой, а я работал среди национальностей запада".

     Слова о величайшем  терпении  или,  вернее,  терпимости Сталина  звучат

несколько  неожиданно в свете позднейших событий. Нужно отметить, что в  тот

период вообще считалось  недопустимым смещать  или перемещать членов  партии

только потому, что они находятся в оппозиции.

     Мы проследили его деятельность на  протяжении политического периода,  с

необходимой полнотой, останавливаясь даже на деталях.  Он начал эволюционный

период с  приспособления к  буржуазному  общественному  мнению.  Он пассивно

отступил  перед Лениным, который выражл  непреодолимый,  исторический натиск

массы. Он  приспособлялся к политике Ленина  без инициативы и без внутренней

уверенности. В самые критические периоды он выполнял работу, которую мог  бы

выполнить  с таким же  успехом, всякий  другой член большевистского штаба. В

критические  дни  и  наиболее  критические  часы вообще  нельзя найти следов

Сталина. Если бы он  исчез на второй день после  победы большевиков, история

бы вообще не запомнила его имени. В этом выводе, читатель согласится с нами,

нет  никакой  предвзятости,  он основан на  самом  тщательном  и объективном

анализе фактов. В  характере  Сталина были, разумеется, исключительные черты

уже и  тогда. Но они при  отсутствии  других необходимых качеств не находили

себе   выражения.   Он   казался,   или  в   известном   смысле  был,  серой

посредственностью.  Нужны  были  новые  исключительные  условия,  чтоб  дать

исключительным   чертам   его   характера   исключительное  выражение.   Эти

исключительные условия создал государственный  аппарат в  эпоху политической

реакции.  Политическая  реакция   наступила  после  величайшего  напряжения,

переворота и гражданской войны.  Те черты, которые проходят  через всю жизнь

Сталина:  упорство характера,  хитрость,  узость  кругозора, беспощадность в

отношении к  противникам  --  позволили ему стать  сперва  полусознательным,

затем сознательным орудием новой советской аристократии, и они  побудили эту

аристократию увидеть, признать в Сталине своего вождя.

     Бюрократия стремилась скинуть  с  себя  суровый  контроль.  Она уважала

Ленина,  но слишком  чувствовала на себе  его пуританскую руку.  Она  искала

вождя  по  образу и подобию  своему,  первого  среди  равных.  О Сталине они

говорили  (Серебряков): "Сталина  мы  не боимся.  Если начнет зазнаваться --

снимем  его".  Перелом  в жизненных условиях бюрократии  наступил со времени

последней болезни  Ленина  и начала  кампании против "троцкизма". Во  всякой

политической борьбе большого масштаба можно, в конце концов,  открыть вопрос

о бифштексе. Перепек-

     тиве  "перманентной революции" бюрократия противопоставляла перспективу

личного благополучия  и  комфорта.  В Кремле и  за стенами  Кремля шла серия

секретных  банкетов. Политическая цель  их была сплотить против меня "старую

гвардию".

     В 1923 г., --  пишет Бармин,  -- Центральный Комитет партии предоставил

20 мест офицерам, закончившим академию в новом доме отдыха в Марьине. "Когда

я  в  первый  раз  вошел в  большую столовую со сверкающими кристаллами  под

люстрами,  буфетом,  отягощенным фруктами,  где голоса и смех распространяли

отголосок радости, я не  мог  думать ни  о чем, кроме  размера лишений через

которые  мы прошли  в  последние  годы".  Это был,  несомненно,  со  стороны

Центрального   Комитета   первый  шаг  для   предоставления   исключительных

привилегий  наиболее важным  группам  бюрократии,  прежде  всего  командному

составу. По существу дела  это был политический подкуп, важное орудие в  той

кампании, которая открывалась против главы военного ведомства.

     Организация  банкетов "старой гвардии" ложилась в значительной мере  на

Енукидзе. Теперь уж  не ограничивались скромным кахетинским. С этого времени

и начинается, собственно, то "бытовое разложение", которое было поставлено в

вину  Енукидзе  тринадцать лет спустя.  Самого  Авеля вряд  ли приглашали на

интимные банкеты, где завязывались и скреплялись  узлы заговора. Да он и сам

не стремился к этому, хотя, вообще говоря, до банкетов был не прочь. Борьба,

которая  открылась против меня, была  ему  совсем не по  душе, и он проявлял

это, чем мог.

     Енукидзе  жил в том же Кавалерском корпусе, что и мы. Старый  холостяк,

он  занимал  небольшую  квартирку,  в  которой  в  старые  времена помещался

какой-либо второстепенный чиновник.  Мы часто встречались  с ним в коридоре.

Он  ходил грузный, постаревший, с виноватым  видом. С моей женой, со мной, с

нашими  мальчиками  он, в  отличие  от  других  "посвященных", здоровался  с

двойной приветливостью.  Но политически Енукидзе  шел  по линии  наименьшего

сопротивления.  Он равнялся  по  Калинину.  А  "глава  государства"  начинал

понимать,  что сила ныне не  в массах,  а  в бюрократии и что бюрократия  --

против  "перманентной  революции",  за банкеты,  за "счастливую  жизнь",  за

Сталина.

     Сам Калинин к этому  времени успел стать другим  человеком. Не то, чтоб

он очень  пополнил свои знания  или углубил свои политические взгляды; но он

приобрел  рутину "государствен-  :  ного человека,  выработал  особый  стиль

хитрого простака, перестал робеть перед профессорами, артистами и, особенно,

артистками. Мало посвященный  в  закулисную сторону  жизни Кремля, я узнал о

новом образе жизни  Калинина с большим запозданием и  притом  из  совершенно

неожиданного  источника.  В  одном   из  советских  юмористических  журналов

появилась,  кажется, в  1925 г. карикатура, изображавшая -- трудно поверить!

--  главу  государства в очень  интимной обстановке.  Сходство не  оставляло

места  никаким сомнениям. К тому же  в тексте, очень  разнузданном по стилю,

Калинин  назван  был инициалами, М.И. Я  не верил  своим  глазам.  "Что  это

такое?"  --  спрашивал  я  некоторых близких  ко  мне  людей,  в  том  числе

Серебрякова  (расстрелян  в  феврале  1937 г.).  "Это  Сталин дает последнее

предупреждение Калинину".  "Но по какому  поводу?  Конечно,  не  потому, что

оберегает  его  нравственность. Должно быть,  Калинин в  чем-то  упирается?"

Действительно, Калинин,  слишком хорошо знавший недавнее  прошлое, долго  не

хотел признать  Сталина вождем. Иначе сказать, боялся связывать с  ним  свою

судьбу. "Этот конь, -- говорил  он в тесном  кругу, --  завезет когда-нибудь

нашу  телегу в  канаву". Лишь  постепенно, кряхтя и упираясь,  он повернулся

против  меня,  затем  --   против  Зиновьева,  и,  наконец,  еще  с  большим

сопротивлением --  против Рыкова,  Бухарина  и Томского, с которыми  он  был

теснее всего связан своими умеренными тенденциями. Енукидзе проделывал ту же

эволюцию,  вслед  за  Калининым, только более в тени, и  несомненно  с более

глубокими  внутренними  переживаниями. По всему  своему  характеру,  главной

чертой  которого была мягкая приспособляемость, Енукидзе не мог не оказаться

в лагере термидора. Но он не был карьеристом  и еще менее негодяем. Ему было

трудно оторваться  от  старых  традиций и еще труднее повернуться против тех

людей, которых он  привык  уважать. В критические моменты Енукидзе не только

не проявлял  наступательного  энтузиазма, но,  наоборот,  жаловался, ворчал,

упирался.  Сталин  знал  об этом  слишком  хорошо и  не раз  делал  Енукидзе

предостережения. Я знал  об этом, так сказать, из первых рук. Хотя и  десять

лет то-

     му назад система доноса  уже отравляла не только политическую жизнь, но

и  личные отношения,  однако, тогда  еще  сохранялись  многочисленные оазисы

взаимного  доверия. Енукидзе  был очень дружен с Серебряковым, в свое  время

видным деятелем левой  оппозиции,  и  нередко  изливал перед  ним свою душу.

"Чего же он /Сталин/ еще хочет? -- жаловал Енукидзе. -- Я делаю все, чего от

меня требуют, но ему все мало. Он хочет, чтобы я считал его  гением..." (А в

воспоминаниях 1929 г. очевидна попытка выдать Сталина за "гения".)

     Чтобы  крепче   связать  Енукидзе,  Сталин  ввел   его  в   Центральную

Контрольную Комиссию, которая призвана была  наблюдать за партийной моралью.

Предвидел ли Сталин, что сам Енукидзе будет привлечен за нарушение партийной

морали? Такие  противоречия, во всяком случае, никогда не останавливали его.

Достаточно сказать, что старый большевик Рудзутак, арестованный по такому же

обвинению,   был  в  течение  нескольких   лет   председателем   Центральной

Контрольной  Комиссии,  т.е.  чем-то  вроде   первосвященника   пратийной  и

советской морали. Через систему сообщающихся сосудов я знал в последние годы

моей  московской жизни, что у Сталина  есть особый  архив, в котором собраны

документы,  улики,   порочащие  слухи  против  всех  без  исключения  видных

советских деятелей. В  1929 г. во время открытого разрыва с  правыми членами

Политбюро, Бухариным, Рыковым и Томским,  Сталину удалось  удержать на своей

стороне Калинина и Ворошилова только угрозой порочащих разоблачений. Так, по

крайней мере, писали мне друзья в Константинополь.

     Как только Сталин сосредоточил в своих руках партийные пружины в армии,

он  поспешил перевести Ворошилова  из  Северо-Кавказского военного  округа в

Москву, на место Муралова.  Так он  получил в Москве наиболее преданного ему

военного  командующего.  Смерть  Фрунзе открыла  Ворошилову  пост  народного

комиссара по военным  делам. В 1925 г. работала  еще  комиссия по  выработке

устава строевой службы, назначенная мною в лице  председателя Тухачевского и

членов Якира,  Уборевича,  Примакова и Эльдемана. Это  был  цвет  командного

состава. Все они впоследствии были расстреляны.

     Сталин всячески заигрывает перед армией,  но он смертельно боится ее. В

преддверии новой великой войны он открыл истре-

     бительный поход против советского командного состава -- факт  небывалый

в  человеческой  истории.  Союз  с  Гитлером продиктован  страхом  --  перед

Гитлером и перед народом.

     Гитлер создал  свою  собственную программу. Какое место "идеи"  Гитлера

занимают в  истории  человечества,  --  вопрос  другой.  Путь  Сталина иной.

Коммунистическую партию  создали  идеи Ленина.  Эта партия завоевала власть.

Аппарат этой партии сосредоточил власть в своих руках.

     Я  смотрю  на  фотографический снимок, на котором  Сталин  и Риббентроп

пожимают  друг другу руки.  На  лице Риббентропа больше уверенности. На лице

Сталина  за  улыбкой  кроется неуверенность  и  сконфуженность  провинциала,

который не знает иностранных языков и  теряется при столкновениях с  людьми,

которым он не сможет приказывать, которые его не боятся.

     Несомненно, что мысль о чистке в большевистской партии пришла Сталину в

голову в  связи с чисткой, учиненной  Гитлером  в  1934 г. И вообще, Сталин,

лишенный   творческого  воображения,  изобретательности,  окруженный  крайне

серыми  людьми,  явно  подражает  Гитлеру,  который  импонирует  ему   своей

изобретательностью и смелостью.

     Вопрос о преемнике несомненно сильно занимает кремлевские круги. Первым

кандидатом  является  по  официальному  положению   Молотов.   У  него  есть

упрямство, ограниченность и трудолюбие. Последним качеством он отличается от

Сталина, который ленив. Честолюбие Молотова  исходит из его происхождения  :

оно стало разворачиваться после того, как он неожиданно для себя на  буксире

Сталина поднялся на большую высоту. Он  пишет как  старший канцелярист и так

же говорит;  к тому же он сильно заикается. Но  он успел выработать  большую

административную  рутину  и   знает,  как  играть  на  клавиатуре  аппарата.

(Вспоминается момент, осенью  1923  года,  когда Сталин  сильно  колебался в

отношении не в  меру усердного  Молотова: "Ну, чего тут говорить о Молотове,

уберем его".)

     В   качестве   кандидата  в   наместники  называли  также  за  границей

ленинградского наместника  Сталина, Жданова. Это новый  человек без традиций

сталинской школы, т.е. из категории административных ловкачей. Его речи, как

и статьи, носят черты

     банальности и хитрости. Если Сталин создал аппарат, то  нельзя  от него

ждать  собственной  мысли.  Если  Сталин создан  аппаратом, то Жданов создан

Сталиным.

     Вряд  ли  кто серьезно думает о Ворошилове,  как о  преемнике  Сталина.

Старый большевик, член Политбюро и глава армии,  Ворошилов представляет  все

же декоративную фигуру, как и Калинин. Оба они усвоили обороты речи и жесты,

отвечающие  более или менее  их  положению.  Ворошилов решительнее и тверже,

Калинин гибче и хитрее. Оба лишены политической физиономии и в  верхнем слое

аппарата не пользуются авторитетом.

     Нельзя  так  же видеть преемника и в  Лазаре Кагановиче, который  имеет

главные качества сталинской  школы: решительность, ограниченность, хитрость.

Но в  его  лице,  пожалуй,  банальность  нынешнего  Политбюро  находит  свое

законченное  и  вульгарное  выражение.   Вскоре  после   загадочной   смерти

Аллилуевой* Сталин  женился на  сестре Кагановича, в связи  с чем последнему

прочили высокую будущность. Брак,  видимо, не продержался  долго, по крайней

мере, о нем ничего впоследствии не было слышно. Каганович за последние  годы

скорее спустился по лестнице иерархии на одну или две ступеньки.  К  тому же

он еврей, что не согласуется с нынешним курсом Кремля.  Но  как ни интересен

вопрос о преемнике,  мы  можем  оставить  его без рассмотрения. Нигде,  ни в

какой  книге  не сказано, что у Сталина будет преемник, и нигде не  сказано,

что  Сталин доживет свою  жизнь  в качестве диктатора. История  может изъять

самый вопрос о преемнике с порядка дня.

     В  самый  разгар сплошной  коллективизации, голода в  деревне, массовых

расстрелов, когда  Сталин находился почти в полном политическом одиночестве,

Аллилуева,  видимо, под влиянием отца, настаивала  на необходимости перемены

политики в деревне. Кроме того, мать Аллилуевой, тесно связанная с деревней,

постоянно  рассказывала  ей  о  тех  ужасах,  которые  творятся  в  деревне.

Аллилуева рассказывала об этом Сталину, который запретил  ей  встречаться со

своей матерью и принимать ее в Кремле. Аллилуева встречалась с ней в городе,

и настроения  ее все  укреплялись. Однажды на вечеринке, не то у Ворошилова,

не то  у  Горького, Аллилуева осмелилась выступить против Сталина,  и он  ее

публично обложил по матушке. Прийдя домой, она покончила самоубийством.

     В Советском Союзе существует правящая иерархия, строго централизованная

и  совершенно  независимая от так называемых  Советов и народа.  Подбор идет

сверху  вниз.  Сталин имеет в  своих руках власть абсолютного самодержца. Он

подбирает себе  Центральный  Комитет партии, который он затем  истребляет  в

промежутке между  двумя съездами партии. То же происходит  с  членами партии

между двумя съездами Советов. Съезды  созываются  тогда, когда Сталину и его

клике необходимо  санкционировать совершившийся факт. Бюрократия располагает

огромными  доходами  не  столько  в  денежном, сколько  в натуральном  виде:

прекрасные здания,  автомобили, дачи, лучшие  предметы  употребления со всех

концов  страны.  Верхний  слой  бюрократии  живет так, как крупная буржуазия

капиталистических стран, провинциальная бюрократия  и низшие  слои столичной

живут,  как  мелкая буржуазия. Бюрократия создает  вокруг себя опору  в виде

рабочей аристократии; т.к. герои труда, орденоносцы и пр. все они пользуются

привилегиями за свою верность бюрократии, центральной или  местной. Все  они

пользуются заслуженной ненавистью народа.

     Подавляющее  большинство  нынешней  миллионной  партии   имеет  смутное

понятие  о том, чем была партия  в первый период революции, не говоря уже  о

дореволюционном  подполье.  Достаточно  сказать, что  75-80%  членов  партии

вступили в  нее лишь после  1923 г.  Число членов  партии с  дореволюционным

стажем  ниже  1%. Начиная  с  1923  г., партия  искусственно  растворялась в

полусырой  массе,  призванной  играть  роль  послушного  материала  в  руках

профессионалов аппарата.  Это разводнение революционного ядра партии явилось

необходимой предпосылкой аппаратных побед над "троцкизмом".