Сталин

Лев Троцкий

     Революция 1905  г. стала не только "генеральной репетицией" 1917 г., но

и явилась лабораторией, в  которой  вырабатывались все основные  группировки

русской политической мысли и оформились или наметились все течения и оттенки

внутри русского марксизма. В центре споров и разногласий стоял, ра-зумеется,

вопрос  об  историческом  характере  русской революции и дальнейших путях ее

развития.  Сама по  себе  эта  борьба концепций  и  прогнозов  не  относится

непосредственно   к   биографии   Сталина,   который  не   принимал   в  ней

самостоятельного    участия.   Немногие    написанные   им   на   эту   тему

пропагандистские   статьи   не  представляют  ни  малейшего   теоретического

интереса.  Десятки большевиков, державших перо в руках, популяризовали те же

мысли,  притом   значительно  лучше.   Критическое  изложение  революционной

концепции большевизма должно, естественно, войти в биографию  Ленина. Однако

теории имеют свою судьбу. Если в период первой  революции и позже, вплоть до

1923  г.,  когда  революционные  доктрины  вырабатывались и  осуществлялись,

Сталин не занимал никакой самостоятельной позиции, то с  1924 г.  дело сразу

меняется.   Открывается  эпоха   бюрократической  реакции   и   радикального

пересмотра прошлого. Фильм  революции  развертывается  в  обратном  порядке.

Старые   доктрины  подвергаются  новой  оценке   или  новому   истолкованию.

Совершенно неожиданно на первый взгляд в центре внимания становится при этом

концепция   "перманентной  революции"  как  первоисточник  всех  заблуждений

"троцкизма".  В   течение  ряда  последующих  лет  критика  этой   концепции

составляет  главное  содержание  теоретической  sit venio  verbo  --  работы

Сталина и его сотрудников. Можно сказать, что весь

     "сталинизм", взятый в теоретической плоскости, вырос из кри

     тики теории перманентной революции, как она была формули

     рована в 1905 г. Постольку изложение этой теории, в отличие

     от теорий меньшевиков и большевиков, не может не войти в

     эту книгу, хотя бы в виде приложения.

     Развитие России характеризуется прежде всего отсталостью.  Историческая

отсталость не означает,  однако, простое повторение развития передовых стран

с  запозданием  на  сто  или  двести  лет,  а  порождает  совершенно  новую,

"комбинированную"  социальную  формацию,  в  которой   новейшие   завоевания

капиталистической  техники и структуры  внедряются в отношения феодального и

дофеодального  варварства,   преобразуют  и  подчиняют   их  себе,  создавая

своеобразное соотношение классов. То  же относится к  области  идей.  Именно

вследствие  своей  исторической запоздалости, Россия  оказалась единственной

европейской  страной, где  марксизм  как  доктрина  и социал-демократия  как

партия получили мощное развитие  еще  до буржуазной революции.  Естественно,

если проблема соотношения между борьбой за демократию и борьбой за социализм

подверглась наиболее глубокой теоретической разработке именно в России.

     Идеалистические   демократы,   главным   образом  народники,   суеверно

отказывались признать надвигающуюся революцию  буржуазной. Они именовали  ее

"демократической", пытаясь нейтральной политической  формулой  замаскировать

-- не только от  других,  но  и  от  себя - ее социальное содержание. Однако

основоположник русского  марксизма, Плеханов,  в борьбе против народничества

показал  еще  в  80-х годах  прошлого столетия, что Россия  не имеет никаких

оснований  рассчитывать на  привилегированные  пути  развития;  что, подобно

"профанным" нациям, она  должна  будет пройти через  чистилище капитализма и

что  именно  на  этом  пути  она завоюет  политическую  свободу, необходимую

пролетариату для дальнейшей борьбы за социализм. Плеханов не  только отделял

буржуазную  революцию  как  очередную  задачу от социалистической революции,

которая отодвигалась им в неопределенное будущее, но и рисовал для каждой из

них  совершенно  отличную  комбинацию сил. Политическую  свободу пролетариат

добудет в  союзе с либеральной буржуазией; через долгий ряд десятилетий,  на

высоком уровне капиталистического развития, пролетариат совершит социалисти-

     ческую революцию в прямой борьбе против буржуазии.

     "Русскому интеллигенту, --  писал, в  свою  очередь, Ленин в конце 1904

г.,  --  всегда  кажется,  что  признать нашу  революцию буржуазной,  значит

обесцветить, принизить, опошлить ее... Для пролетария борьба за политическую

свободу и демократическую республику в буржуазном обществе есть лишь один из

необходимых этапов  в борьбе за социальную революцию". "Марксисты безусловно

убеждены, - писал он в 1905 г., - в буржуазном  характере русской революции.

Что это значит? Это значит, что те демократические преобразования... которые

стали для России необходимостью,  сами по себе не только не означают подрыва

капитализма, подрыва господства буржуазии, а наоборот,  они  впервые очистят

почву  настоящим  образом  для  широкого  и  быстрого,  европейского,  а  не

азиатского развития  капитализма, они  впервые сделают  возможным господство

буржуазии как класса..." "Мы не можем выскочить из буржуазно-демократических

рамок  русской  революции, -- настаивает  он,  -- но  мы  можем  в громадных

размерах  расширить  эти  рамки", т. е. создать  в буржуазном обществе более

благоприятные условия для  дальнейшей борьбы  пролетариата. В этих  пределах

Ленин  следовал  Плеханову.  Буржуазный характер  революции являлся исходной

позицией обеих фракций российской социал-демократии.

     Вполне естественно в этих условиях, если Коба в своей пропаганде не шел

дальше  тех  популярных  формул,  которые  составляли  общее  достояние  как

большевиков,  так  и  меньшевиков.  "Учредительное  собрание,  избранное  на

началах  всеобщего равного  прямого  и  тайного  голосования, -- писал он  в

январе  1905 г.,  -- вот  за что мы  должны  бороться  теперь! Только  такое

собрание даст  нам демократическую  республику, крайне  нужную  нам в  нашей

борьбе за  социализм".  Буржуазная республика как арена длительной классовой

борьбы во имя социалистической цели -- такова перспектива. В 1907 г., т.  е.

после бесчисленных  дискуссий в заграничной и  петербургской печати и  после

серьезной проверки теоретических прогнозов на опыте первой революции, Сталин

пишет: "Что  наша  революция  буржуазна, что она  должна кончиться разгромом

крепостных, а не капиталистических  порядков,  что она может увенчаться лишь

демократической республикой, -- в этом, кажется, все согласны в нашей

     партии".  Сталин говорит не о том, с чего революция начнется, а о  том,

чем она  закончится,  и  он заранее и вполне категорически  ограничивает  ее

"лишь демократической республикой".  Тщетно  искали бы мы  в  его  тогдашних

писаниях  хоть намека на  перспективу  социалистической революции в связи  с

демократическим  переворотом.  Такою  останется  его  позиция еще  в  начале

Февральской революции 1917 г., вплоть до приезда Ленина в Петербург.

     Для Плеханова, Аксельрода и  вообще вождей меньшевизма  социологическая

характеристика революции как буржуазной имела прежде  всего  ту политическую

ценность, что запрещала преждевременно дразнить  буржуазию красным призраком

социализма  и  "отталкивать" ее  в  лагерь  реакции. "Общественные отношения

России  созрели только для  буржуазной революции, --  говорил главный тактик

меньшевизма,  Аксельрод,   на  Объединительном  съезде.  --   При   всеобщем

политическом бесправии  у нас не  может быть и речи о непосредственной битве

пролетариата  с  другими классами за  политическую власть... Он  борется  за

условия буржуазного развития. Объективные исторические  условия обрекают наш

пролетариат на неизбежное сотрудничество с буржуазией в борьбе против общего

врага". Содержание русской революции, тем самым, заранее ограничивалось теми

преобразованиями, которые совместимы  с интересами  и взглядами  либеральной

буржуазии.

     Именно с  этого  пункта  начиналось  основное разногласие  между  двумя

фракциями. Большевизм решительно отказывался признать, что русская буржуазия

способна довести  до конца свою собственную революцию.  С неизмеримо большей

силой  и последовательностью, чем  Плеханов, Ленин выдвинул  аграрный вопрос

как  центральную  проблему  демократического  переворота  в  России  "Гвоздь

русской революции,  --  повторял  он,  --  аграрный  (земельный)  вопрос.  О

поражении  или  победе  революции   надо  заключать...  на  основании  учета

положения массы в борьбе  за  землю" Заодно с  Плехановым Ленин рассматривал

крестьянство как мелкобуржуазный класс; крестьянскую земельную программу как

программу  буржуазного  прогресса.  "Национализация -- мера  буржуазная,  --

настаивал  он  на  Объединительном  съезде.  --  Она  даст  толчок  развитию

капитализма,

     обострив классовую борьбу, усилив мобилизацию земли,  прилив капитала в

земледелие, понизив цены на хлеб". Несмотря  на заведомо буржуазный характер

аграрной   революции,   русская  буржуазия   остается,   однако,   враждебна

экспроприации  помещичьего  землевладения  и   именно  поэтому  стремится  к

компромиссу   с   монархией   на  основе   конституции  прусского   образца.

Плехановской   идее  союза  пролетариата   с  либеральной  буржуазией  Ленин

противопоставил   идею   союза   пролетариата   с   крестьянством.   Задачей

революционного сотрудничества этих двух классов он провозгласил установление

"демократической  диктатуры" как единственного  средства радикально очистить

Россию от феодального хлама, создать свободное фермерство и проложить дорогу

развитию капитализма не по прусскому, а по американскому образцу.

     Победа революции, писал он, может быть  завершена  "только  диктатурой,

потому что осуществление преобразований, немедленно и непременно  нужных для

пролетариата и крестьянства, вызовет отчаянное  сопротивление и помещиков, и

крупных буржуа, и царизма. Без диктатуры сломить это сопротивление, отразить

контрреволюционные  попытки   невозможно.  Но  это  будет,  разумеется,   не

социалистическая, а демократическая диктатура.  Она не сможет затронуть (без

целого   ряда   промежуточных   ступеней   революционного   развития)  основ

капитализма. Она сможет, в лучшем случае, внести  коренное перераспределение

земельной собственности  в пользу крестьянства, провести  последовательный и

полный  демократизм  вплоть до республики, вырвать  с  корнем все азиатские,

кабальные черты не только из деревенского, но и из фабричного быта, положить

начало серьезному улучшению  положения  рабочих  и  повышению  их жизненного

уровня; наконец, last but not least, перенести революционный пожар на

Европу".

     Концепция Ленина представляла огромный шаг  вперед,  поскольку исходила

не из  конституционных реформ,  а из аграрного  переворота  как  центральной

задачи революции  и указывала единственно реальную комбинацию социальных сил

для его совершения. Слабым пунктом  концепции Ленина было, однако, внутренне

противоречивое   понятие   "демократической   диктатуры    пролетариата    и

крестьянства".  Ленин сам подчеркивал основное ограничение этой "диктатуры",

когда открыто называл ее

     буржуазной.  Он  хотел этим  сказать, что  во  имя  сохранения  союза с

крестьянством,  пролетариат вынужден будет  в ближайшую революцию отказаться

от непосредственной постановки социалистических задач. Но это и означало бы,

что пролетариат  отказывался от  своей  диктатуры. По  существу,  дело  шло,

следовательно,  о  диктатуре  крестьянства,  хотя  и  при участии рабочих. В

некоторых  случаях  Ленин так именно и говорил,  например,  на Стокгольмском

съезде, где  он возражал  Плеханову,  востававшему  против  "утопии" захвата

власти: "О какой программе идет речь? Об аграрной. Кто предполагается в этой

программе  захватывающим  власть? Революционное крестьянство.  Смешивает  ли

Ленин власть пролетариата с этим крестьянством?" "Нет, -- говорит он о самом

себе,  -Ленин  резко  различает   социалистическую  власть  пролетариата  от

буржуазно-демократической  власти  крестьянства".  "Да как же  возможна,  --

восклицает он  снова,  --  победоносная крестьянская  революция без  захвата

власти революционным крестьянством?" В этой полемической  формулировке Ленин

особо отчетливо обнаруживает уязвимость своей позиции.

     Крестьянство  разбросано  на  поверхности   огромной  страны,  узловыми

пунктами   которой  являются,  города.  Само  крестьянство  неспособно  даже

формулировать  свои интересы,  так как  в каждой области  они представляются

по-разному.  Экономическая  связь   между  провинциями  создается  рынком  и

железными дорогами;  но и рынок,  и железные дороги  в руках города. Пытаясь

вырваться  из   деревенской  ограниченности   и   обобщить  свои   интересы,

крестьянство  неминуемо  попадает  в  политическую  зависимость  от  города.

Наконец, крестьянство неоднородно и  в социальном отношении:  кулацкий слой,

естественно,  стремится  увлечь его  на  союз  с городской  буржуазией; низы

деревни  тянут, наоборот,  в  сторону  городских рабочих. При  этих условиях

крестьянство как крестьянство совершенно неспособно овладеть властью.

     Правда, в старом Китае революции ставили у власти крестьянство, точнее,

военных вождей крестьянского восстания. Это приводило каждый  раз к переделу

земли  и  учреждению  новой  "крестьянской"  династии,  после  чего  история

начиналась сначала: новое сосредоточение земель,  новая  аристократия, новое

ростовщичество, новое восстание. Пока революция сохраняет

     свой  чисто  крестьянский  характер,  общество   не  выходит  из   этих

безнадежных круговоротов.  Такова  основа  старой азиатской, в том  числе  и

старой  русской  истории. В  Европе, начиная с  исхода средних веков, каждое

победоносное  крестьянское   восстание  ставило  у  власти  не  крестьянское

правительство,  а  левую  бюргерскую  партию.  Точнее  сказать, крестьянское

восстание оказывалось  победоносным ровно в  той мере, в какой ему удавалось

упрочить позиции  революционной  части  городского населения.  В  буржуазной

России XX  века не могло больше быть  и  речи о захвате власти революционным

крестьянством.

     Отношение  к  либеральной буржуазии являлось, как сказано, оселком  при

размежевании    между    революционерами    и    оппортунистами    в   среде

социал-демократов.  Как далеко может зайти русская революция, какой характер

примет будущее Временное революционное правительство, какие задачи и в какой

очереди перед ним  встанут, -- эти вопросы  при всей их важности могли  быть

правильно поставлены только  в зависимости от  основного  характера политики

пролетариата,  а  этот  характер   определялся  прежде  всего  отношением  к

либеральной буржуазии. Плеханов  явно  и упорно закрывал  глаза на  основной

вывод  политической   истории  XIX  века:  где   пролетариат  выступает  как

самостоятельная  сила,  там буржуазия передвигается в лагерь контрреволюции.

Чем смелее борьба масс,  тем быстрее реакционное  перерождение  либерализма.

Никто еще  не выдумал средства, чтоб парализовать действие  закона классовой

борьбы.

     "Нам  надо  дорожить  поддержкой  непролетарских  партий,  --  повторял

Плеханов в годы первой революции, -- а не отталкивать  их от нас бестактными

выходками".   Монотонными  нравоучениями   такого  рода   философ  марксизма

показывал,  что   живая  динамика  общества   оставалась  недоступной   ему.

"Бестактностями"  можно  оттолкнуть отдельного чувствительного интеллигента.

Классы и  партии  притягиваются  или  отталкиваются  социальными интересами.

"Можно  с  уверенностью  сказать,  --   возражал  Плеханову  Ленин,  --  что

либералы-помещики  простят  вам  миллионы  "бестактностей",  но  не  простят

призывов  к  отобранию  земли".  И  не  только  помещики:  верхи  буржуазии,

связанные с  землевладельцами единством собственнических интересов и,  более

узко, системой банков; верхи мелкой буржуазии

     и интеллигенции, материально и морально зависящие  от крупных и средних

собственников, все они боятся независимого  движения  масс.  Между  тем, для

низвержения  царизма  нужно   было   поднять  десятки  и  десятки  миллионов

угнетенных  на героический,  самоотверженный,  беззаветный, ни перед  чем не

останавливающийся  революционный штурм. Подняться  на восстание  массы могли

только  под  знаменем своих  собственных интересов,  следовательно,  в  духе

непримиримой  вражды  против эксплуататорских классов, начиная  с помещиков.

"Отталкивание" оппозиционной  буржуазии от  революционных рабочих и крестьян

являлось  поэтому  имманентным  законом  самой  революции  и  не  могло быть

избегнуто при помощи дипломатии и "такта".

     Каждый  новый  месяц подтверждал ленинскую оценку  либерализма. Вопреки

лучшим надеждам  меньшевиков, кадеты не только не собирались встать во главе

"буржуазной"  революции, но, наоборот,  свою историческую миссию  все больше

находили в  борьбе  с  нею.  После разгрома Декабрьского восстания либералы,

занявшие благодаря  эфемерной  Думе политическую  авансцену,  изо  всех  сил

стремились  оправдаться  перед  монархией  в  своем  недостаточно   активном

контрреволюционном поведении осенью 1905 г.,  когда опасность угрожала самым

священным  устоям  "культуры". Вождь либералов,  Милюков, ведший  закулисные

переговоры с  Зимним  дворцом, вполне правильно доказывал  в  печати, что  в

конце  1905 г. кадеты не  могли  даже  показаться перед лицом масс. "Те, кто

упрекают теперь  (кадетскую) партию, -- писал он, -- что она не протестовала

тогда же путем устройства митингов против революционных иллюзий троцкизма...

просто  не понимают  или  не помнят тогдашнего  настроения  собиравшейся  на

митинги  демократической публики".  Под  "иллюзиями  троцкизма"  либеральный

лидер понимал самостоятельную  политику пролетариата,  которая притягивала к

Советам сочувствие городских низов, солдат, крестьян, всех угнетенных и, тем

самым,   отталкивала   "образованное"    общество.    Эволюция   меньшевиков

развертывалась по параллельной  линии. Им приходилось все чаще оправдываться

перед либералами  в том, что после октября  1905 г. они оказались в блоке  с

Троцким. Объяснения Мартова,  талантливого публициста меньшевиков, сводились

к тому, что приходилось делать уступки "революционным иллюзиям" масс.

     В   Тифлисе   политические   группировки   складывались   на   той   же

принципиальной основе,  что и в Петербурге. "Сломить реакцию, -- писал вождь

кавказских меньшевиков  Жордания,  -- отвоевать  и  провести  конституцию --

будет зависеть от сознательного объединения и направления к  единой цели сил

пролетариата и буржуазии... Правда, в движение будет вовлечено крестьянство,

которое придаст  ему  стихийный  характер, но решающую  роль  все-таки будут

иметь  эти  два  класса,  и  крестьянское движение  будет  лить воду  на  их

мельницу". Ленин издевался над страхами Жордания перед тем, что непримиримая

политика по отношению к буржуазии может обречь рабочих на бессилие. Жордания

"обсуждает вопрос о возможной изолированности пролетариата в демократическом

перевороте и забывает... о крестьянстве! Из возможных союзников пролетариата

он  знает и  облюбовывает земцев-помещиков и не  знает  крестьян.  И  это на

Кавказе!" Правильное по существу  возражение  Ленина в одном пункте упрощало

вопрос. Жордания  не "забывал"  о крестьянстве и, как видно из намека самого

Ленина, никак не мог забыть  о нем на  Кавказе, где  оно  бурно  поднималось

тогда  под знаменем меньшевиков. Жордания видел, однако,  в крестьянстве  не

столько  политического союзника, сколько исторический таран, которым может и

должна воспользоваться буржуазия в союзе с пролетариатом. Он  не верил тому,

что  крестьянство  способно  стать руководящей  или хотя  бы самостоятельной

силой революции, и в этом он не был неправ; но он не верил также и тому, что

пролетариат  способен  в  качестве  вождя  обеспечить  победу  крестьянского

восстания,  и  в этом  была его  роковая ошибка.  Меньшевистская идея  союза

пролетариата  с  буржуазией  означала фактически  подчинение  либералам  как

рабочих, так и крестьян. Реакционный утопизм этой программы определялся тем,

что далеко зашедшее расчленение  классов заранее парализовало  буржуазию как

революционный  фактор.  В  этом основном  вопросе правота  была  целиком  на

стороне большевизма: погоня  за  союзом с либеральной буржуазией должна была

неминуемо противопоставить социал-демократию революционному движению рабочих

и  крестьян. В  1905 г.  у меньшевиков  еще не  хватало мужества сделать все

необходимые  выводы из  своей  теории  "буржуазной" революции. В 1917 г. они

довели свои идеи до конца и разбили себе голову.

     В вопросе об отношении к либералам Сталин встал в годы первой революции

на сторону Ленина.  Нужно сказать, что в тот период даже большинство рядовых

меньшевиков, когда дело шло  об оппозиционной буржуазии, оказывалось ближе к

Ленину,  чем  к Плеханову. Презрительное  отношение  к  либералам составляло

литературную   традицию  интеллигентского  радикализма.  Было   бы,  однако,

напрасным  трудом искать  у  Кобы  самостоятельного  вклада  в этот  вопрос,

анализа  кавказских социальных отношений, новых аргументов или хотя бы новой

формулировки старых  аргументов. Лидер кавказских меньшевиков, Жордания, был

несравненно самостоятельнее  по  отношению  к  Плеханову, чем  Сталин  -- по

отношению к  Ленину. "Тщетно стараются господа либералы, -- писал Коба после

9-го января, --  спасти  обрушивающийся трон царя. Тщетно  протягивают  царю

руку  помощи!.. Волнующиеся  народные  массы  готовятся  к революции, а не к

примиренчеству  с  царем...  Да,  господа,  тщетны  ваши  старания!  Русская

революция неизбежна, и так же она неизбежна, как неизбежен восход солнца!" и

т. д. Выше этого Коба не поднимался. Через два  с  половиной  года он писал,

почти   дословно   повторяя    Ленина:   "Русская    либеральная   буржуазия

антиреволюционна,  она  не может быть  ни  двигателем,  ни тем более  вождем

революции,  она  является  заклятым  врагом революции,  и  с  нею надо вести

упорную борьбу". Однако именно  в этом основном вопросе  Сталин  проделал за

следующие десять лет полную метаморфозу, так что Февральскую революцию  1917

г.  он встретил уже  как  сторонник блока  с  либеральной  буржуазией  и,  в

соответствии с этим, как глашатай объединения с  меньшевиками в одну партию.

Только прибывший  из-за границы Ленин круто оборвал самостоятельную политику

Сталина, которую он назвал  издевательством над марксизмом.  Все необходимое

об этом сказано в основном тексте книги.

     Народники  видели  в  рабочих   и  крестьянах  просто  "трудящихся"   и

"эксплуатируемых",   одинаково   заинтересованных  в  социализме.  Марксисты

считали  крестьянина мелким буржуа, который  лишь в той мере  способен стать

социалистом,  в какой, материально или духовно, перестает быть крестьянином.

Со  свойственной   им  сентиментальностью   народники  усматривали  в   этой

социологической  характеристике  нравственное  оскорбление  крестьянства. По

этой линии шла в течение двух поколений главная

     борьба  между  революционными   направлениями  России.   Для  понимания

дальнейших споров между сталинизмом и троцкизмом нужно  еще раз подчеркнуть,

что в согласии со всей марксистской традицией Ленин ни на минуту  не видел в

крестьянстве    социалистического    союзника     пролетариата;    наоборот,

невозможность  социалистической  революции в  России  он  выводил  именно из

огромного  преобладания  крестьянства. Мысль  эта  проходит  через  все  его

статьи, прямо или косвенно затрагивающие аграрный вопрос.

     "Мы поддерживаем крестьянское движение, --  писал Ленин в сентябре 1905

г., --  поскольку  оно  является  революционо-демо-кратическим. Мы готовимся

(сейчас же, немедленно готовимся) к борьбе с ним, поскольку оно выступит как

реакционное, проти-вопролетарское. Вся суть марксизма в этой двоякой задаче.

." Ленин видел социалистического союзника в западном пролетариате, отчасти в

полупролетарских  элементах русской деревни, но никак не  в крестьянстве как

таковом. "Мы сначала поддерживаем до конца, всеми мерами, до конфискации, --

повторял он со свойственной ему настойчивостью, -- крестьянина вообще против

помещика, а потом (и даже не потом, а в то  же самое время)  мы поддерживаем

пролетариат против крестьянина вообще".

     "Крестьянство победит в буржуазно-демократической революции,  --  пишет

он  в  марте   1906  г.,  --  и  этим  исчерпает  свою  революционность  как

крестьянство окончательно.  Пролетариат победит в  буржуазно-демократической

революции и  этим  только  и  развернет  настоящим  образом  свою  истинную,

социалистическую революционность". "Движение крестьянства, -- повторяет он в

мае  того  же года,  -- есть движение  другого класса; это борьба не  против

основ капитализма, а за очищение их от всех остатков крепостничества".  Этот

взгляд можно проследить  у Ленина из статьи в статью, из года в год, из тома

в  том. Варьируют выражения  и примеры, неизменной остается основная  мысль.

Иначе и быть  не могло. Если б Ленин видел в крестьянстве  социалистического

союзника, у него не было бы ни малейшего основания  настаивать на буржуазном

характере революции и  ограничивать "диктатуру пролетариата  и крестьянства"

чисто демократическими задачами. В  тех  случаях, когда Ленин обвинял автора

этой  книги в  "недооценке"  крестьянства,  он  имел в  виду  отнюдь  не мое

непризнание социалистических тен-

     денций  крестьянства,  а,  наоборот, недостаточное, на  взгляд  Ленина,

признание  буржуазно-демократической  самостоятельности   крестьянства,  его

способности  создать  свою  власть  и  воспрепятствовать  этим  установлению

социалистической диктатуры пролетариата.

     Переоценка   ценностей  в   этом  вопросе  открылась   только  в   годы

термидорианской реакции, начало  которой совпадало приблизительно с болезнью

и смертью Ленина. Отныне союз русских рабочих и крестьян был объявлен сам по

себе  достаточной  гарантией  против  опасностей  реставрации  и  незыблемым

залогом осуществления социализма в границах Советского Союза. Заменив теорию

международной революции теорией социализма  в отдельной стране, Сталин начал

именовать  марксистскую  оценку крестьянства  не  иначе,  как  "троцкизмом",

притом не только по отношению к настоящему, но и ко всему прошлому.

     Можно,  разумеется,  поставить  вопрос,  не  оказался  ли  классический

марксистский взгляд на крестьянство ошибочным. Эта тема далеко вывела бы нас

за пределы настоящей справки. Здесь достаточно  будет  сказать, что марксизм

никогда  не  придавал  оценке  крестьянства  как  несоциалистического класса

абсолютного  и неподвижного характера. Еще Маркс говорил, что  у крестьянина

есть не только предрассудок, но и рассудок. В изменившихся условиях меняется

природа  самого  крестьянства.  Режим  диктатуры  пролетариата  открыл очень

широкие   возможности   воздействия   на   крестьянство   и   перевоспитания

крестьянства.  Предела этих  возможностей история еще не измерила до  конца.

Тем не менее,  ясно уже  и  теперь, что  возрастающая  роль государственного

принуждения  в СССР не опровергла, а  подтвердила в  основном тот взгляд  на

крестьянство,  который отличал  русских марксистов от  народников.  Как  бы,

однако, ни обстояло дело в этом отношении теперь,  после двадцати лет нового

режима, остается несомненным, что до Октябрьской революции,  вернее до  1924

года,  никто  в марксистском  лагере,  и  меньше  всего  Ленин, не  видел  в

крестьянстве  социалистический  фактор  развития.  Без  помощи  пролетарской

революции  на Западе, повторял он,  реставрация в России  неизбежна.  Он  не

ошибся: сталинская бюрократия и есть не что иное, как первый этап буржуазной

реставрации.

     Выше изложены исходные позиции двух основных фракций

     русской социал-демократии. Но рядом с ними уже на заре первой революции

была формулирована третья позиция, которая почти не встретила признания в те

годы, но которую  мы обязаны  изложить  здесь  с необходимой  полнотой -- не

только  потому,  что она  нашла  свое  подтверждение в событиях 1917 г.,  но

особенно потому, что через  семь лет после переворота она, будучи опрокинута

на  голову,  начала играть  совершенно непредвиденную  роль  в  политической

эволюции Сталина и всей советской бюрократии.

     В  начале  1905  г.  вышла в  Женеве брошюра Троцкого,  анализировавшая

политическую обстановку, как она сложилась  к зиме 1904 г.  Автор приходил к

выводу,   что  самостоятельная  кампания  либеральных   петиций  и  банкетов

исчерпала свои возможности; что  радикальная интеллигенция,  перенесшая свои

надежды  на либералов,  попала  в  тупик  вместе  с  ними;  что крестьянское

движение создает благоприятные условия для победы, но не способно обеспечить

ее; что решение может  принести только вооруженное  восстание  пролетариата;

что ближайшим  этапом на  этом пути  должна явиться всеобщая стачка. Брошюра

называлась "До  9-го января", так как была написана до Кровавого воскресенья

в  Петербурге.  Открывшаяся  с этого  дня  могущественная стачечная волна  с

дополнявшими  ее первыми  вооруженными столкновениями  дала  недвусмысленное

подтверждение стратегическому прогнозу брошюры.

     Предисловие  к моей  работе было написано Парвусом, русским эмигрантом,

успевшим уже стать  к  тому  времени  видным немецким писателем.  Парвус был

незаурядной творческой личностью, способной заражаться  идеями других, как и

обогащать  других  своими идеями.  Ему не  хватало внутреннего  равновесия и

трудолюбия, чтоб внести в рабочее движение вклад, достойный его талантов как

мыслителя и писателя. На мое личное развитие он оказал несомненное  влияние,

особенно  в  отношении  социаль-но-революционного понимания нашей эпохи.  За

несколько  лет  до  нашей  первой  встречи Парвус  страстно  отстаивал  идею

всеобщей  стачки  в   Германии;  но   страна   проходила  через   длительный

промышленный    расцвет,    социал-демократия   приспособлялась   к   режиму

Гогенцоллерна,  революционная  пропаганда  иностранца  не встречала  ничего,

кроме  иронического равнодушия. Ознакомившись на  второй день после кровавых

событий в Петербурге

     с  моей  брошюрой   в  рукописи,  Парвус  был  захвачен  мыслью  о  той

исключительной роли,  какую  призван сыграть пролетариат,  отсталой  России.

Несколько дней, проведенных совместно в  Мюнхене,  были  заполнены беседами,

которые нам обоим уяснили  многое и лично сблизили нас. Предисловие, которое

Парвус тогда же написал к брошюре, прочно вошло в историю русской революции.

На  нескольких  страницах  он осветил  те  социальные особенности запоздалой

России, которые были, правда, известны и раньше, но из которых никто до него

не сделал всех необходимых выводов.

     "Политический  радикализм  в Западной Европе, --  писал  Парвус, -- как

известно,   опирался   преимущественно  на   мелкую   буржуазию.   Это  были

ремесленники  и вообще  вся  та  часть  буржуазии, которая  была  подхвачена

индустриальным развитием, но в то же время оттерта классом капиталистов... В

России в  докапиталистический период города развивались более по китайскому,

чем  по  европейскому образцу.  Это  были  административные центры, носившие

чисто  чиновничий  характер,  без  малейшего  политического  значения,  а  в

экономическом отношении  -- торговые базары  для  окружающей их помещичьей и

крестьянской среды. Развитие их было еще очень незначительно, когда оно было

приостановлено  капиталистическим  процессом, который стал создавать большие

города на свой образец,  т. е. фабричные города и центры мировой торговли...

То,  что помешало развитию  мелкобуржуазной демократии, послужило на  пользу

классовой сознательности пролетариата в  России: слабое развитие ремесленной

формы производства. Он сразу оказался сконцентрированным на фабриках..."

     "Крестьяне все  большими  массами  будут вовлечены  в движение. Но  они

только в состоянии  увеличить  политическую анархию в стране и таким образом

ослабить  правительство;  они  не  могут составить  сомкнутой  революционной

армии.  С развитием революции  поэтому все большая часть политической работы

выпадает  на долю  пролетариата. Заодно с этим  расширяется его политическое

самосознание, разрастается его политическая энергия..."

     "Перед  социал-демократией будет  стоять дилемма: либо  взять  на  себя

ответственность за временное правительство, либо стать в стороне от рабочего

движения. Рабочие будут считать

     это правительство  своим, как  бы ни  держала себя социал-демократия...

Революционный   переворот  в   России   могут   совершить  только   рабочие.

Революционное временное  правительство в России будет правительством рабочей

демократии. Если  социал-демократия будет во  главе  революционного движения

русского пролетариата, то это правительство будет социал-демократическим..."

     "Социал-демократическое  временное правительство  не может совершить  в

России  социалистического  переворота,  но   уже  самый  процесс  ликвидации

самодержавия и установления  демократической республики даст ему благодарную

почву политической работы".

     В разгар революционных  событий, осенью 1905 г., мы снова встретились с

Парвусом на этот раз в Петербурге. Сохраняя организационную независимость от

обеих  фракций, мы совместно с ним  редактировали  массовую  рабочую  газету

"Русское*сло-во" и в коалиции с меньшевиками  -- большую политическую газету

"Начало". Теория перманентной революции связывалась обычно с именами Парвуса

и Троцкого. Это  было верно только отчасти. Период революционной кульминации

Парвуса  приходился на конец прошлого столетия, когда он шел во главе борьбы

против  так называемого "ревизионизма",  т. е. оппортунистического искажения

теории Маркса. Неудача попыток толкнуть германскую социал-демократию на путь

более   решительной   политики  подорвала   его  оптимизм.   К  перспективам

социалистической  революции  на  Западе  Парвус  стал  относиться  все более

сдержанно. Он считал  в  то же время, что  "социал-демократическое временное

правительство не может совершить в России социалистического переворота". Его

прогноз  намечал  поэтому   не   превращение  демократической  революции   в

социалистическую, а  лишь установление в России режима рабочей демократии по

типу  Австралии,   где  на   фермерской  основе  возникло  впервые   рабочее

правительство, не выходившее за пределы буржуазного режима.

     Этого  вывода  я не  разделял.  Австралийская  демократия,  органически

выросшая   на   девственной   почве   нового   континента,   сразу   приняла

консервативный  характер   и   подчинила   себе   молодой,   но   достаточно

привилегированный   пролетариат.   Русская   демократия,   наоборот,   могла

возникнуть только в результате

     грандиозного революционного  переворота,  динамика которого ни в  каком

случае не позволила бы рабочему правительству удержаться в рамках буржуазной

демократии.  Начавшись  вскоре после  революции 1905  г.,  наши  расхождения

привели к  полно-  %  му разрыву  в  начале войны, когда Парвус,  в  котором

скептик  окончательно  убил революционера, оказался на  стороне  германского

империализма, а  позже  стал  советником  и вдохновителем первого президента

германской республики Эберта.

     Начиная  с  брошюры  "До  9-го  января",  я  неоднократно возвращался к

развитию  и  обоснованию  теории  перманентной  революции.  Ввиду  значения,

которое она приобрела впоследствии в идейной эволюции героя  этой биографии,

ее  необходимо представить здесь в виде  точных цитат из моих работ 1905--06

г.г.

     "Ядром  населения в  современном  городе,  по крайней  мере  в  городе,

имеющем     хозяйственно-политическое      значение,      является     резко

дифференцировавшийся  класс наемного  труда.  Именно  этому  классу, еще,  в

сущности,  неизвестному  Великой  Французской   революции,  суждено  сыграть

решающую роль... В стране,  экономически  более  отсталой, пролетариат может

оказаться  у   власти  раньше,  чем  в  стране  капиталистически  передовой.

Представление  о  какой-то автоматической зависимости пролетарской диктатуры

от   технических  сил  и  средств  страны  представляет  собою  предрассудок

упрощенного до крайности "эко-номического" материализма. С марксизмом  такой

взгляд  не имеет ничего общего... Несмотря на то,  что производительные силы

индустрии Соединенных Штатов в десять раз выше, чем у нас, политическая роль

русского пролетариата, его влияние на мировую политику несравненно выше, чем

роль и значение американского пролетариата..."

     "Русская революция создает, на наш взгляд, такие  условия, при  которых

власть может  (при победе должна )  перейти в руки  пролетариата, прежде чем

политики  буржуазного  либерализма  получат   возможность   в   полном  виде

развернуть   свой   государственный   гений...   Русская   буржуазия   сдает

пролетариату все революционные позиции.  Ей  придется сдать  и революционную

гегемонию  над  крестьянством.   Пролетариат   у  власти   предстанет   пред

крестьянством   как   класс   освободитель...   Пролетариат,   опираясь   на

крестьянство,  приведет в движение все силы для повышения культурного уровня

деревни и развития в крестьянстве политического сознания..."

     "Но, может быть, само  крестьянство оттеснит пролетариат  и займет  его

место? Это  невозможно.  Весь  исторический  опыт  протестует  против  этого

предположения.  Он  показывает,  что  крестьянство  совершенно  неспособно к

самостоятельной политической роли... Из сказанного ясно,  как  мы смотрим на

идею "диктатуры пролетариата и  крестьянства". Суть не  в том, считаем ли мы

ее принципиально  допустимой,  "хотим" ли  мы  или "не  хотим"  такой  формы

политической кооперации. Но мы считаем ее неосуществимой -- по крайней мере,

в прямом и непосредственном смысле..."

     Уже  сказанное  показывает, насколько  неправильно  утверждение,  будто

излагаемая  здесь концепция "перепрыгивала через буржуазную  революцию", как

повторялось позже без конца. "Борьба за демократическое обновление России...

--  писал я  тогда  же, -- целиком  выросла из капитализма, ведется  силами,

сложившимися  на  основе  капитализма  и  непосредственно  в  первую очередь

направлена против феодально-крепостнических помех, стоящих на  пути развития

капиталистического общества". Вопрос  состоял,  однако, в том, какие силы  и

какими методами способны сбросить эти помехи. "Можно ограничивать рамки всех

вопросов  революции  утверждением, что  наша революция  буржуазна  по  своим

объективным - целям и, значит,  по своим неизбежным результатам, и можно при

этом  закрывать  глаза на  тот  факт,  что  главным деятелем этой буржуазной

революции является  пролетариат,  который  всем ходом революции толкается  к

власти  .. Можно успокаивать себя  тем, что социальные условия России еще не

созрели  для социалистического хозяйства, и можно при  этом  не задумываться

над  тем,  что став  у власти, пролетариат  неизбежно, всей  логикой  своего

положения, будет толкаться  к ведению хозяйства  за государственный  счет...

Вступая в правительство не как бессильные заложники, а как руководящая сила,

представители пролетариата тем  самым  разрушают грань  между  минимальной и

максимальной  программой,  т.е. ставят коллективизм в  порядок дня. На каком

пункте пролетариат будет  остановлен  в  этом направлении,  это  зависит  от

соотношения   сил,  но   никак   не  от   первоначальных  намерений   партии

пролетариата..."

     "Но уже сейчас можно поставить перед собой вопрос: должна

     ли  неизбежно  диктатура  пролетариата  разбиться  о  рамки  буржуазной

революции или же на данных мировых исторических основаниях она может открыть

пред собой перспективу победы, разбив эти  ограниченные рамки?..  Можно одно

сказать  с  уверенностью:  без прямой государственной поддержки европейского

пролетариата рабочий класс России не сможет удержаться у власти и превратить

свое временное господство в длительную социалистическую диктатуру..." Отсюда

отнюдь   не   вытекает,  однако,  пессимистический  прогноз:   "политическое

раскрепощение, руководимое рабочим классом России, поднимает руководителя на

небывалую в истории высоту, передает в его руки колоссальные силы и средства

и делает его инициатором мировой ликвидации капитализма, для которой история

создала все объективные предпосылки..."

     Относительно  того,   в  какой  мере  международная   социал-демократия

окажется  способной выполнить свою революционную  задачу, я писал в 1906 г.:

"Европейские социалистические партии -- и  в первую  голову наиболее могучая

из них, германская -- выработали свой консерватизм, который тем сильнее, чем

большие массы захватывает социализм и чем выше организованность и дисциплина

этих  масс.  В  силу этого  социал-демократия как  организация,  воплощающая

политический   опыт   пролетариата,   может   стать   в   известный   момент

непосредственным  препятствием  на  пути открытого  столкновения  рабочих  с

буржуазной   реакцией..."  Я  заканчивал,  однако,  свой  анализ  выражением

уверенности в  том,  что "восточная революция заражает  западный пролетариат

революционным  идеализмом  и  рождает в  нем  желание  заговорить  с  врагом

"по-русски".

     Резюмируем. Народничество вслед за славянофильством исходило из иллюзии

о совершенно самобытных путях развития России, минуя капитализм и буржуазную

республику   Марксизм    Плеханова    сосредоточился    на    доказательстве

принципиального  тождества  исторических  путей  России и  Запада.  Выросшая

отсюда  программа  игнорировала   вполне  реальные,  отнюдь  не  мистические

особенности   социальной   структуры  и   революционного   развития   России

Меньшевистский взгляд на революцию, очищенный от  эпизодических  наслоений и

индивидуальных отклонений, сердился к следующему: победа русской буржуазной

     революции мыслима лишь под руководством  либеральной буржуазии и должна

передать   власть  этой  последней.  Демократический  режим  позволит  затем

русскому пролетариату с  несравненно  большим успехом, чем  раньше, догонять

своих старших западных братьев на пути борьбы за социализм.

     Перспектива Ленина  может  быть  кратко  выражена  в  следующих словах:

запоздалая русская буржуазия неспособна  довести  свою собственную революцию

до  конца!  Полная  победа  революции   через  посредство   "демократической

диктатуры  пролетариата  и  крестьянства" очистит страну  от  средневековья,

придаст   американские   темпы  развитию   русского   капитализма,   укрепит

пролетариат в  городе  и  деревне  и откроет  широкие возможности  борьбы за

социализм.  С  другой стороны, победа русской революции  даст могущественный

толчок  социалистической  революции  на Западе, а эта  последняя  не  только

оградит   Россию   от  опасностей  реставрации,  но  и   позволит   русскому

пролетариату в  сравнительно короткий исторический срок притти к  завоеванию

власти.

     Перспектива перманентной  революции может  быть  резюмирована следующим

образом: полная победа демократической революции в России  мыслима не иначе,

как в форме  диктатуры пролетариата, опирающегося на крестьянство. Диктатура

пролетариата,   которая  неминуемо   поставит   в  порядок  дня  не   только

демократические,  но  и  социалистические   задачи,  даст  в   то  же  время

могущественный  толчок  международной  социалистической  революции.   Только

победа  пролетариата  на Западе оградит Россию  от буржуазной  реставрации и

обеспечит ей возможность довести социалистическое строительство до конца.

     В этой сжатой формулировке одинаково отчетливо выступают и однородность

обеих    последних   концепций    в    их    непримиримом   противоречии   с

либерально-меньшевистской  перспективой,  и  их  крайне существенное отличие

друг от  друга в  вопросе о  социальном характере и задачах той "диктатуры",

которая должна вырасти из революции. Нередкое в писаниях нынешних московских

теоретиков   возражение,   что   программа   диктатуры   пролетариата   была

"преждевременной" в 1905 г., лишено содержания. В эмпирическом смысле  столь

же  "преждевременной"   оказалась  и   программа  демократической  диктатуры

пролетариата и крестьянства. Неблагоприятное соотношение сил в эпоху

     первой  революции  делало  невозможной  не  диктатуру пролетариата  как

таковую,  а победу революции  вообще. Между тем,  все революционные  течения

исходили из надежды на  полную победу; без такой надежды  была бы невозможна

беззаветная  революционная  борьба. Разногласия  касались общей  перспективы

революции и  вытекавшей  отсюда  стратегии. Перспектива  меньшевизма была  в

корне ложна: она указывала  пролетариату совсем  не  ту дорогу.  Перспектива

большевизма  была  не  полна:  она  неправильно  характеризовала  ее  этапы.

Недостаточность  перспективы  большевизма  не  раскрылась в  1905 г.  только

потому, что  сама революция не получила  дальнейшего развития. Зато в начале

1917 г.  Ленину  пришлось в  прямой борьбе со  старыми кадрами партии менять

перспективу.

     Политический    прогноз    не    может    претендовать   на    точность

астрономического;  достаточно и того, если он правильно намечает общую линию

развития  и  помогает  ориентироваться  в  реальном  ходе  событий,  который

неизбежно отклоняет основную линию вправо  и влево. В этом смысле невозможно

не   видеть,  что  концепция  перманентной   революции  полностью  выдержала

историческое  испытание.  В первые  годы  советского режима  этого никто  не

отрицал; наоборот, факт этот нашел признание в ряде  официальных изданий. Но

когда  на  успокоившихся  и  остывших верхах советского  общества  открылась

бюрократическая  реакция  против Октября, она  с  самого  начала направилась

против  той  теории,  которая  полнее  всего  отразила  первую  пролетарскую

революцию   и   вместе  с  тем   открыто   обнаруживала  ее   незавершенный,

ограниченный,  частичный характер.  Так,  путем отталкивания возникла теория

социализма в отдельной стране, основной догмат сталинизма.