Сталин

Лев Троцкий

     В  1883 году, когда Coco шел  четвертый год, нефтяная столица  Кавказа,

Баку, была соединена рельсами с черноморским портом Батумом. Наряду с горным

хребтом   Кавказ   нашел   свой   железнодорожный   хребет.    За   нефтяной

промышленностью стала  подниматься марганцевая. В 1896 году,  когда Coco уже

начал  мечтать  об  имени  Кобы, вспыхнула  первая стачка в  железнодорожных

мастерских Тифлиса.

     В отношении  развития промышленности, как и идей, Кавказ шел на буксире

у центральной России. В  течение второй  половины девяностых годов  марксизм

становится  господствующей  тенденцией в  среде  радикальной  интеллигенции,

начиная   с  Петербурга.   Когда  Коба   еще  изнывал  в  спертой  атмосфере

семинарского богословия, социал-демократическое движение уже  успело принять

широкие размеры. Бурная волна стачек  прокатывается по  всей  стране. Первые

сотни, затем тысячи интеллигентов и рабочих подвергаются арестам и высылкам.

В революционном движении открывается новая глава.

     В 1891 году, когда Коба стал членом тифлисского Комитета,  в Закавказье

числилось около 40  000 промышленных рабочих на девяти тысячах  предприятий,

не считая ремесленных  мастерских. Ничтожное число, если принять во внимание

размеры  и  богатство края,  омываемого  двумя  морями;  но  опорные  пункты

социал-демократической пропаганды уже были на лицо. Фонтаны бакинской нефти,

первые выемки чиатурского марганца, животворящая работа железной дороги дали

толчок не только  стачечному движению  рабочих,  но  и  теоретической  мысли

гру-зинской интеллигенции. Либеральная газета "Квали" констатировала, скорее

с  удивлением,  чем  с  враждебностью,  выступление  на  политической  арене

представителей  новой формации:  "В грузинской  литературе появились  с 1893

года одиночки из молодых, с необычным направлением и своеобразной програм-

     мой;  они являются приверженцами теории экономического материализма". В

отличие  от  дворянски-прогрессивного  и буржуазно-либерального направления,

господствовавших  в предшествующие  десятилетия, марксисты  получили  кличку

"Месаме-даси", что значит "третья группа". Во главе  ее  стоял Ной Жордания,

будущий   лидер   кавказских   меньшевиков   и   будущий   глава   эфемерной

демократической Грузии.

     Мелкобуржуазная интеллигенция  России, стремившаяся  вырваться из гнета

полицейщины  и  отсталости,  из безличного муравейника,  каким  было  старое

общество,   вынуждена  была,  ввиду  крайне  запоздалого   развития  страны,

перепрыгивать через промежуточные  ступени.  Протестантизм и демократия, под

знаменем которых  происходили  революции XVII и XVIII веков на Западе, давно

успели  превратиться в консервативные доктрины.  Полунищая кавказская богема

никак  не  могла  обольщаться   либеральными   абстракциями.  Ее  вражда   к

господствующим и  привилегированным принимала вполне естественную социальную

окраску.  Для предстоявших ей битв интеллигенции  нужна была свежая,  еще не

скомпрометированная теория. Она нашла ее в западном социализме, в его высшем

научном выражении --  марксизме.  Дело шло  теперь уже  не о равенстве перед

богом  и не  о  равенстве  перед  законом,  а об экономическом  равенстве. В

действительности  же  при  помощи  отдаленной  социалистической  перспективы

интеллигенция  страховала свою борьбу  против  царя от скептицизма,  который

преждевременно  угрожал  ей  со  стороны  опыта западной  демократии.  Этими

условиями и обстоятельствами  определялся характер тогдашнего  русского, тем

более   кавказского  марксизма,  очень  ограниченного  и  примитивного,  ибо

приспособленного    к    политическим    нуждам    отсталой   провинциальной

интеллигенции.  Теоретически  мало  реальный  сам  по  себе,  этот  марксизм

оказывал  интеллигенции, однако,  вполне  реальную услугу, воодушевляя ее на

борьбу с царизмом.

     Критическим  острием  своим  марксизм 90-х  годов  был направлен прежде

всего   против  выродившегося  народничества,   которое   суеверно   боялось

капиталистического   развития,   надеясь   на   "особые",  привилегированные

исторические  пути  для  России.  Защита  прогрессивной  миссии  капитализма

составляла поэтому главную тему интеллигентского марксизма, отодвигая неред-

     ко на  задний план проблему классовой борьбы пролетариата. Ной Жордания

усердно проповедывал в легальной печати  единство интересов "нации": он имел

при  этом  в  виду  необходимость  союза  пролетариата  и  буржуазии  против

самодержавия.  Идея  этого  союза  станет впоследствии  краеугольным  камнем

политики меньшевиков и приведет, в конце концов, к их  крушению. Официальные

советские историки и  сейчас еще треплют на все лады давно опрокинутую ходом

борьбы концепцию Жордания, закрывая  при  этом глаза на то,  что  через  три

десятилетия Сталин применит политику меньшевиков не только  в  Китае, но и в

Испании, и даже во Франции, т. е. в таких условиях, где она имеет неизмеримо

меньше оправдания, чем в полуфеодальной Грузии, под гнетом царизма.

     Идеи  Жордания  и  в  те  годы  не  встречали,  однако,  безраздельного

признания. К  Месаме-даси примкнул в 1895 году Саша Цулукидзе, ставший одним

из наиболее выдающихся  пропагандистов левого крыла. Он умер  от туберкулеза

29-ти лет в 1905 году, оставив ряд публицистических работ, свидетельствующих

о значительной марксистской подготовке и литературном даровании. В 1897 году

вступил  в ряды Месаме-даси Ладо Кецховели,  бывший  воспитанник  горийского

училища и тифлисской семинарии, как и Коба, но на несколько лет старше его и

его руководитель на первых шагах революционного  пути.  Енукидзе вспоминал в

1923  году, когда  мемуаристы еще  пользовались  достаточной  свободой,  что

"Сталин много раз с удивлением подчеркивал выдающиеся способности  покойного

товарища Кецховели, который в то время умел правильно ставить вопросы в духе

революционного марксизма". Это свидетельство, особенно слова об "удивлении",

опровергают  позднейшие рассказы  о том,  что руководство уже  в  тот период

принадлежало Кобе и что Цулукидзе и Кецховели были только его "помощниками".

Надо еще  прибавить,  что  статьи молодого  Цулукидзе и по  содержанию, и по

форме стояли значительно выше всего того, что двумя-тремя годами позже писал

Коба.

     Заняв в Месаме-даси место на левом  крыле, Кецховели  привлек через год

молодого Джугашвили. Дело шло собственно не о революционной организации, а о

кружке  единомышленников, группировавшихся вокруг легальной  газеты  "Квали"

(Борозда), которая в 1896 году перешла из рук либералов в руки молодых

     марксистов с Жордания  во главе. "Мы по секрету часто навещали редакцию

"Квали", - рассказывает Иремашвили. -  Коба несколько  раз ходил с нами,  но

затем издевался  чад членами редакции". Разногласия в тогдашнем марксистском

лагере,  как ни  зачаточны они  еще  были,  имели,  однако,  вполне реальный

характер. Умеренное крыло не верило  по-настоящему в революцию, еще менее --

в ее близость, рассчитывая на  длительный "прогресс", и  тяготело к  союзу с

буржуазным  либерализмом.  Левое  крыло,  наоборот,  искренне  надеялось  на

революционный подъем масс и потому стояло за более самостоятельную политику.

По существу левое крыло состояло из революционных демократов,  попадавших  в

естественную оппозицию к "марксистским" полулибералам. К левому крылу должен

был инстинктивно тяготеть Coco  и по личному характеру, и по условиям среды,

из  которой  вышел.  Плебейский  демократ провинциального  типа, вооруженный

весьма примитивной "марксистской"  доктриной, таким он вошел в революционное

движение,  и   таким  он,   по-су-ществу,  остался  до  конца,  несмотря  на

фантастическую орбиту его личной судьбы.

     Разногласия между двумя еще очень неоформленными группировками временно

сосредоточились  на  вопросе  о  пропаганде  и  агитации.   Одни  стояли  за

осторожную  просветительную  работу  в  кружках;  другие  -- за  руководство

стачками и за агитацию посредством листков. Когда сторонники массовой работы

одержали верх, предметом разногласия стал вопрос о содержании листков. Более

осторожные  стояли за  агитацию  на почве исключительно экономических  нужд,

чтоб "не  отпугивать массы"; они получили от своих противников презрительное

название "экономистов". Левое крыло, наоборот,  считало неотложным переход к

революционной агитации против царизма. Такова была за границей, в эмиграции,

позиция  Плеханова. Такова была  в  России позиция  Владимира Ульянова и его

друзей.

     "Первые   социал-демократические   группы   возникли  в   Тифлисе,   --

рассказывает один из пионеров.  -- Уже в 1896--97  годах существовали в этом

городе  кружки, в  которых  преобладающий  элемент  составляли  рабочие. Эти

кружки носили первоначально  чисто  образовательный  характер...  Число этих

кружков увеличивалось постоянно. В 1900 году  их было уже несколько десятков

тысяч. Каждый кружок состоял из 10--15 человек". С воз-

     растением   численности   кружков  смелее  становилось  содержание   их

деятельности.

     Еще будучи семинаристом, Коба вступает в 1898 году в связь с рабочими и

примыкает к социал-демократической  организа-ции. "Однажды вечером Коба и я,

-- вспоминает Иремашвили, --  тайно пробрались из семинарии  в Мтац-минда, в

маленький прислонившийся  к  скале домик, принадлежавший рабочему тифлисских

железных дорог.  Вслед  за нами скоро прибыли крадучись наши единомышленники

из  семинарии.   С  нами   собралась  еще   социал-демократическая   рабочая

организация железнодорожников".  Сам Сталин рассказал об этом в 1926 году на

митинге в Тифлисе: "Я вспоминаю 1898 год,  когда я впервые получил кружок из

рабочих  железнодорожных  мастерских.  Я  вспоминаю, как  я  на  квартире  у

товарища Стуруа в присутствии Сильвестра Джибладзе (он  был тогда тоже одним

из  моих учителей)  ...  и других  передовых рабочих  Тифлиса получил  уроки

практической работы... Здесь, в кругу этих товарищей, я получил тогда первое

свое боевое  революционное крещение,  здесь, в кругу этих товарищей, я  стал

тогда учеником революции..."

     В  1898--1900  годах  в  железнодорожных мастерских  и  на  ряде фабрик

Тифлиса  возникают  забастовки  при  активном,  иногда  руководящем  участии

молодых  социал-демократов.  Среди  рабочих   распространяются  прокламации,

отпечатанные  ручным  способом,  при  помощи  сапожной  щетки,  в подпольной

типографии.   Движение  развертывается   еще  в   духе  "экономизма".  Часть

нелегальной  работы  ложилась на Кобу; какая именно часть, сейчас определить

нелегко.   Но  он  уже   успел,  видимо,  стать   своим   человеком  в  мире

революционного подполья.

     В  1900  году Ленин, едва  закончив сибирскую ссылку,  отправляется  за

границу  с  намерением основать революционную  газету,  чтоб  при ее  помощи

сплотить  разрозненную  партию  и  окончательно  перевести   ее  на   рельсы

революционной  борьбы.  Одновременно  старый  революционер,  инженер  Виктор

Курнатов-ский, близко посвященный  в эти  планы, направляется  из  Сибири  в

Тифлис. Именно он, а не  Коба, как утверждают  теперь византийские историки,

вывел  тифлисскую  социал-демократию  из  "экономической"  ограниченности  и

придал более революционное направление ее работе.

     Курнатовский начал революционную деятельность еще в тер-

     рористической партии "Народная Воля". Во время своей третьей  ссылки, в

конце столетия,  он, уже в качестве марксиста, тесно сблизился  с  Лениным и

его кружком.  Основанная  Лениным  за  границей  газета  "Искра", сторонники

которой  стали  называться  искровцами,  имела  в лице  Курнатовского своего

главного представителя на Кавказе. Старые тифлисские рабочие  вспоминают: "К

Курнатовскому обращались все  товарищи во время  всяких  споров и дискуссий.

Его  выводы  и  заключения  всегда  принимались  без возражения".  Из  этого

свидетельства видно,  какое  значение  имел  для Кавказа этот  неутомимый  и

несгибаемый  революционер,  личная   судьба   которого  сочеталась  из  двух

элементов: героического и трагического.

     В  1900   году  возникает,  несомненно  по   инициативе  Курнатовского,

тифлисский  Комитет  социал-демократической  партии,   состоявший  из  одних

интеллигентов.  Коба,  видимо  подпавший  вскоре, как  и другие, под влияние

Курнатовского,  не был еще  включен в Комитет, который продержался, впрочем,

недолго. С мая по август проходит волна стачек на тифлисских предприятиях; в

железнодорожных мастерских  в  числе  стачечников числится слесарь  Калинин,

будущий  председатель  Советской  республики,  и  другой   русский  рабочий,

Аллилуев, будущий тесть Сталина.

     На севере открылась тем временем полоса уличных выступлений, инициатива

которых принадлежала студентам. Крупная первомайская демонстрация в Харькове

в 1900 году поднимает на ноги  большинство  рабочих города и  порождает  эхо

изумления и  восторга во  всей стране. За Харьковом  следуют  другие города.

"Социал-демократия  поняла,  --  пишет  жандармский  генерал Спиридович,  --

огромное агитационное значение выхода  на улицу. Отныне она берет инициативу

демонстраций на  себя, привлекая к ним все  больше рабочих.  Нередко уличные

демонстрации  вырастают из стачек".  Тифлис отстает ненадолго.  Первомайский

праздник  -- не  забудем,  что  в  России  царит  еще  старый  календарь  --

ознаменовался 22-го апреля 1901 года уличной демонстрацией  в центре города,

в которой приняло участие около двух тысяч  человек. Во время столкновения с

полицией и казаками ранено 14 и арестовано  свыше  50 демонстрантов. "Искра"

не   преминула   отметить   важное   симптоматическое  значение   тифлисской

демонстрации:  "С  этого  дня  на Кавказе начинается открытое  революционное

движение".

     Курнатовский,  руководивший подготовительной  работой,  был арестован в

ночь на  22  марта, за  месяц до демонстрации. В эту же ночь был  произведен

обыск в обсерватории, где работал Коба; но его не удалось захватить, так как

он  отсутствовал.  Жандармское  управление постановило  "привлечь названного

Иосифа Джугашвили и допросить обвиняемым". Так Коба  перешел на "нелегальное

положение" и надолго стал "профессиональным революционером". Ему было в  это

время 22 года. До победы оставалось еще 16 лет.

     Избегнув ареста, Коба в ближайшие недели  скрывался в  Тифлисе, так что

ему удалось  принять  участие в  первомайской манифестации. Берия говорит об

этом категорически, прибавляя, как всегда, что Сталин "лично руководил"  ею.

К сожалению, доверять Берия нельзя. Однако мы имеем на этот счет и показания

Иремашвили, правда,  находившегося не в Тифлисе, а  в  Гори. "Коба, один  из

разыскивавшихся  вожаков, --  рассказывает  он,-- успел  скрыться с базарной

площади перед арестом...  Он  бежал в свой родной город Гори. У своей матери

он также не  мог  проживать, так как там его первым делом искали. Он  должен

был  поэтому скрываться  также и в  Гори. Тайно,  в  ночные  часы, он  часто

посещал  меня в  моей  квартире".  Иремашвили успел  к  этому  времени стать

учителем в родном городке.

     Тифлисская манифестация произвела  на Кобу сильнейшее  впечатление. "Не

без  тревоги" замечал  Иремашвили,  что  именно кровавый  исход столкновения

воодушевлял его друга. "В борьбе на жизнь и на смерть должно было, по мнению

Кобы, окрепнуть  движение; кровавая борьба  должна  была принести  скорейшее

решение". Иремашвили не  догадывался, что его  друг лишь  повторял проповедь

"Искры".

     Из Гори Коба, очевидно, снова вернулся нелегально в Тифлис, так как, по

сведениям жандармского управления, "осенью 1901 года Джугашвили был избран в

состав тифлисского Комитета... участвовал в двух заседаниях этого  Комитета,

а в конце 1901 года был  командирован для пропаганды в Батум..."  Так  как у

жандармов не было иной "тенденции", кроме изловления  революционеров, причем

благодаря   внутренней    агентуре,    они   оказывались    обычно   неплохо

осведомленными, то  мы можем  считать установленным, что  в 1898--1901  году

Коба отнюдь не играл в Тифлисе той руководящей роли, которую ему стали

     приписывать в последние  годы:  до самой  осени 1901 года он не  входил

даже  в местный  Комитет,  а  только состоял одним  из  пропагандистов, т.е.

руководителем кружков.

     В  конце  1901 года  Коба переезжает  из Тифлиса в Батум,  на побережье

Черного моря, поблизости турецкой границы. Переселение  может быть без труда

объяснено  необходимостью скрыться с глаз тифлисской полиции и потребностями

перенесения  революционной  пропаганды в провинцию.  Меньшевистские  издания

дают,  однако,  другую  версию. С первых дней  своей деятельности  в рабочих

кружках Джугашвили обратил на себя, по их словам, внимание  своими интригами

против Джибладзе, главного руководителя тифлисской  организации. Несмотря на

предостережение,  он  продолжал  распространять  клевету  "с  целью  умалить

подлинных   и  признанных  представителей  движения  и  занять   руководящую

позицию". Преданный партийному суду, Коба был признан виновным в недостойной

клевете  и  единогласно исключен  из организации. Вряд ли существует  способ

проверить  этот  рассказ,  исходящий,  не  будем забывать,  от  ожесточенных

противников  Сталина.  Документы  тифлисского  жандармского  управления,  по

крайней  мере  те, которые  опубликованы  до сих  пор,  ничего  не  знают об

исключении  Иосифа   Джугашвили   из  партии,   наоборот,  говорят   об  его

командировке  в Батум "для пропаганды". Можно бы поэтому оставить вовсе  без

внимания  версию  меньшевиков, если бы  некоторые  другие  свидетельства  не

наводили на мысль, что дело с переселением Кобы обстояло не вполне гладко.

     Один из первых и  вполне добросовестных историков  рабочего движения на

Кавказе,  Т.   Аркомед,  книжка  которого   вышла  в  Женеве  в  1910  году,

рассказывает об остром конфликте,  возникшем в тифлисской организации осенью

1901 года в связи с вопросом о привлечении в Комитет выборных представителей

от рабочих. "Против этого выступил один  молодой, неразборчиво-энергичный во

всех делах, интеллигентный товарищ и,  выставляя конспиративные соображения,

неподготовленность и  несознательность рабочих,  высказался против допущения

рабочих в Комитет. Обращаясь к рабочим, он кончил свою речь  словами: "Здесь

льстят  рабочим; спрашиваю вас, есть ли  среди вас  хоть один-два подходящих

для  Комитета  рабочих, скажите правду,  положа  руку  на  сердце?" Рабочие,

однако, не вняли оратору и

     подали голоса за включение своих  представителей в Комитет.  Аркомед не

называет "неразборчиво-энергичного" молодого человека по имени, так как в те

годы  разоблачение имен не допускалось  обстоятельствами. В 1923 году, когда

работа  была  переиздана советским  издательством,  имя по-прежнему осталось

нераскрытым, и,  надо  думать, не случайно. Однако, книжка заключает в  себе

ценное  косвенное  указание.  "Упомянутый  молодой  товарищ,  --  продолжает

Аркомед, -- скоро после этого перенес  свою деятельность из Тифлиса в Батум,

откуда тифлисские работники получили сведения об его некорректном отношении,

враждебной и дезорганизаторской агитации  против тифлисской организации и ее

работников".  По   словам   автора,  враждебное   поведение  диктовалось  не

принципиальными мотивами, а "личными капризами и стремлением к самовластью".

Все это чрезвычайно похоже на  то, что мы  слышали от Иремашвили  по  поводу

склоки в семинарском кружке. "Молодой человек" очень похож на Кобу. Не может

быть никакого сомнения в том, что дело  идет именно о нем, так как из членов

тифлисского Комитета, как вытекает из многочисленных воспоминаний,  в  Батум

переехал в  ноябре 1901  года  именно он  и  только он. Естественно  поэтому

допустить, что перемена арены работы стала  необходимой вследствие того, что

в  Тифлисе почва под  ногами Кобы успела  слишком нагреться.  Если  не  было

"исключения", могло быть удаление из Тифлиса с целью оздоровления атмосферы.

Отсюда,  в  свою  очередь,  "некорректное  отношение"  Кобы   к   тифлисской

организации  и позднейшие  слухи  об его исключении.  Заметим  себе заодно и

повод конфликта: Коба охраняет "аппарат" от давления снизу.

     Батум, насчитывавший в  начале  столетия около  30  000 душ  населения,

представлял собой по  тогдашним масштабам значительный промышленный пункт на

Кавказе. Количество  рабочих на заводах доходило до 11 тысяч. Рабочий  день,

как  полагается,  превышал  14 часов  при  нищенской плате. Немудрено,  если

пролетарская  среда  была  в  высшей  степени восприимчива  к  революционной

пропаганде.  Как и в Тифлисе,  Кобе отнюдь  не приходилось начинать сначала:

нелегальные кружки существовали  в Батуме уже с  1896 года. Вместе с рабочим

Канделаки Коба расширил сеть этих кружков. На новогодней вечеринке они

     объединились в общую  организацию, которая  не получила,  однако,  прав

Комитета  и  оставалась  зависимой  от  Тифлиса.  Таков,  очевидно,  один из

источников тех новых трений, о которых мы слышали  от  Аркомеда. Коба вообще

не терпел никого над собой.

     В  начале 1902 года батумской организации удалось поставить нелегальную

типографию, очень примитивную, которая помещалась  в квартире, где  проживал

Коба.  Столь вопиющее  нарушение правил конспирации вызывалось,  несомненно,

скудостью   материальных  средств.   "Тесная   комнатка,  тускло  освещенная

керосиновой лампой.  За маленьким круглым  столиком  сидит Сталин  и  пишет.

Сбоку от него -- типографский станок, у  которого возятся  наборщики.  Шрифт

разложен в  спичечных  и  папиросных  коробках и на  бумажках.  Сталин часто

передает   наборщикам   написанное".  Так   вспоминает  один  из  участников

организации.  Нужно  прибавить,  что  текст  прокламаций  стоял  на  том  же

приблизительно  уровне,  что  и   техника  печатания.  Несколько  позже  при

содействии  армянского революционера  Камо,  с  которым  нам  еще  предстоит

встретиться,  из Тифлиса были привезены нечто вроде печатного станка, кассы,

шрифт.  Типография  расширилась и усовершенствовалась. Литературный  уровень

прокламаций оставался тот же. Но это не мешало им оказывать свое действие.

     25-го февраля  (1902  г.) администрация  керосинового  завода  Ротшильд

вывесила  объявление об  увольнении  389  рабочих. В ответ  27-го  вспыхнула

стачка.   Брожение   перекинулось  на  другие  заводы.  Возникли   стычки  с

штрейкбрехерами.  Полицмейстер запросил у  губернатора помощи войсками. 7-го

марта  полиция арестовала 32  рабочих.  На  следующее  утро около четырехсот

рабочих  завода  Ротшильд  собрались  у тюрьмы,  требовали освобождения  или

ареста  всех остальных.  Полиция  препроводила всех в  пересыльные  казармы.

Чувство солидарности все  теснее спаивало в то время рабочие массы России, и

эта  массовая спайка проявлялась каждый раз по-новому  в  самых глухих углах

страны: до революции оставалось всего  три года... На следующий  день,  9-го

марта,  возникла более  крупная демонстрация.  К казармам  приблизилась,  по

словам  обвинительного акта, "огромная  толпа  рабочих с  вожаками  впереди,

шествуя правильными рядами, с песнями, шумом и  свистом". В толпе было около

двух тысяч человек. Рабочие Химирьянц и Гогиберидзе за-

     явили  военным властям от имени толпы то же требование: или  освободить

заключенных,  или арестовать всех. Толпа, как признал впоследствии суд, была

"мирно настроенной и невооруженной". Власти сумели,  однако,  вывести ее  из

мирного настроения. На попытку солдат  очистить площадь  прикладами  рабочие

ответили  камнями.  Войска стали  стрелять,  убили  14  человек, ранили  54.

Событие  потрясло всю  страну: в начале  столетия  людские  нервы неизмеримо

чувствительнее реагировали на массовые убийства, чем сейчас.

     Какова была роль Кобы в этой демонстрации? Ответить не легко. Советские

компиляторы раздираются  между  противоречивыми  задачами: приписать Сталину

участие в возможно большем числе революционных событий и, в то же время, как

можно дольше продлить  сроки его  тюремных  заключений  и ссылок. Придводные

художники  иллюстрируют  два  несовпадающих хронологических  ряда, изображая

Сталина в один и тот же момент уличным героем  и тюремным страдальцем. 27-го

апреля  1937 г.  официальные  московские  "Известия"  поместили фотоснимок с

картины  художника  К.   Хуцишвили,   изображающей   Сталина   организатором

забастовки тифлисских железнодорожников в 1902 году. На другой день редакция

увидела  себя  вынужденной покаяться  в допущенной ошибке. "Из биографии  т.

Сталина ,  -- гласило заявление, -- известно, что он ... с февраля 1902 года

до конца 1903 года  сидел в  Батумской и Кутаисской тюрьмах. Стало быть,  т.

Сталин не мог быть организатором забастовки в Тбилиси (Тифлисе) в 1902 году.

Запрошенный  по  этому  поводу  т.   Сталин  заявил,  что  изображение   его

организатором  забастовки железнодорожников  в Тбилиси в 1902  году, с точки

зрения исторической правды, является сплошным недоразумением, так как  в это

время он сидел  в тюрьме в Батуме". Но если верно, что Сталин сидел в тюрьме

с февраля, тогда "с точки зрения исторической правды" он не мог руководить и

батумской демонстрацией, происшедшей  в марте. Однако  на этот раз ошибся не

только чрезмерно усердный художник, ошиблась и редакция "Известий", несмотря

на  ее  обращение к первоисточнику. Коба был на самом  деле арестован  не  в

феврале, а в апреле.  Он не мог руководить тифлисской стачкой не потому, что

сидел в тюрьме, а потому, что находился на берегу Черного моря. Он имел зато

полную возможность принять участие в  батумских событиях. Остается выяснить,

в чем оно состояло.

     Читатель  замечает, вероятно  не без сожаления,  что  изложение  фактов

осложняется  критическими  замечаниями по  адресу  источников. Автор  хорошо

понимает  неудобство  такого  метода,  но  у  него нет  выбора.  Документов,

современных событиям, почти нет или они скрыты.  Воспоминания позднейших лет

тенденциозны,   если  не   лживы.  Представлять  читателю  готовые   выводы,

расходящиеся  с официальной  версией,  значило  бы  возбуждать  подозрение в

пристрастии. Не остается ничего другого, как  производить критику источников

на глазах читателя.

     Французский биограф Сталина, Барбюс,  писавший  под диктовку в  Кремле,

утверждает,  что  Коба  занял  место  во главе батумской  манифестации  "как

мишень".  Эта  напыщенная фраза противоречит не  только  данным полицейского

дознания, но и характеру  Сталина, который никогда и нигде не становился как

мишень  (что впрочем  и  не требуется). Непосредственно  подчиненное Сталину

издательство ЦК посвятило в 1937 году батумской демонстрации, вернее участию

в ней Сталина,  целый том. Однако 240 убористых страниц еще  больше запутали

вопрос,  так как продиктованные  сверху  "воспоминания" находятся  в  полном

противоречии с частично опубликованными документами. "Товарищ Coco все время

находился на месте событий и руководил центральным стачечным комитетом",  --

покорно  пишет  Тодрия.  "Тов.  Coco все  время  был с  нами", -- утверждает

Гогиберидзе. Старый батумский  рабочий Дарахвелидзе  рассказывает, что  Coco

находился   "среди  бушующего  моря   рабочих,   непосредственно   руководил

движением; рабочего, раненного в руку во время  стрельбы,  Г.Каландадзе,  он

сам вывел из толпы  и отвел  его  на  квартиру".  Руководитель  вряд  ли мог

покинуть  свой  пост,   чтоб  вывести  раненого:  обязанность  санитара  мог

выполнить  рядовой  участник  демонстрации. Об этом сомнительном эпизоде  не

упоминает к тому же никто из остальных  авторов, а их -- 26. Но это, в конце

концов,   деталь.   Рассказы  о  Кобе   как  непосредственном   руководителе

демонстрации гораздо более радикально опровергаются тем обстоятельством, что

демонстрация, как слишком явно обнаружилось на суде, прошла без руководства.

Даже рабочих Гогиберидзе и  Химирьянца, действительно шедших во главе толпы,

царский  суд, вопреки  настояниям  прокурора,  признал  рядовыми участниками

шествия. Имя Джугашвили во время судебного процесса, несмотря на много-

     численность подсудимых  и  свидетелей, вообще  не  называлось.  Легенда

рушится, таким образом, сама собой. Участие Кобы в батумских событиях имело,

видимо, закулисный характер.

     После манифестации Коба,  по словам Берия,  проводит "огромную" работу,

пишет прокламации,  организует их  печатание  и  распространение; похоронную

процессию в честь жертв 9-го марта он превращает в "грандиозную политическую

демонстрацию"   и  пр.  К  сожалению,  эти  ритуальные  гиперболы  ничем  не

подкреплены. Коба в это время разыскивался полицией и вряд  ли мог проявлять

"огромную" и "грандиозную" активность в небольшом  городе, где он, по словам

того же Берия, играл перед тем видную  роль на глазах демонстрирующей толпы,

полиции, войск и уличных  зрителей. В ночь на  5 апреля,  во время заседания

руководящей   партийной  группы,  Коба   был  арестован  вместе   с  другими

сотрудниками и заключен в  тюрьму. Открылся  ряд томительных дней.  Их  было

много.

     Опубликованные документы  раскрывают здесь в высшей  степени интересный

эпизод. Через  три дня  после  ареста  Кобы,  во  время  очередного свидания

заключенных  с посетителями были  выброшены кем-то из окна на  тюремный двор

две  записки, в расчете  на то, что  кто-либо  из посетителей поднимет  их и

передаст по назначению. В одной записке  заключалась  просьба  повидаться  в

Гори  со  школьным  учителем  Coco  Иремашвили  и  сказать  ему,  что  "Coco

Джугашвили  арестован и просит его сейчас же сообщить об этом  матери на тот

конец,  что если жандармы  спросят ее  "когда  твой  сын выехал из Гори", то

сказала бы "все лето и зиму до  15  марта находился здесь".  Вторая записка,

адресованная учителю  Елисабедашвили,  касалась необходимости продолжения им

революционной  работы.  Оба  клочка бумаги  оказались,  однако,  перехвачены

тюремным надзором,  и жандармский ротмистр  Джакели сделал без труда  вывод,

что автором записок является Джугашвили  и что этот  последний "играл видную

роль в рабочих беспорядках в  Батуме".  Джакели послал немедленно начальнику

тифлисского  жандармского управления  требование  об  обыске  у  Иремашвили,

допросе матери  Джугашвили,  а также об  обыске и аресте  Елисабедашвили.  О

результатах этих операций опубликованные документы не сообщают ничего.

     С чувством облегчения мы встречаем на страницах официаль-

     ного издания уже знакомое нам имя: Coco Иремашвили.  Правда,  Берия уже

называл  его  в  числе  членов семинарского  кружка. Но это  мало говорит  о

взаимоотношениях двух Coco.  Между  тем,  характер  одной  из  перехваченных

записок  дает   совершенно   неоспоримое  доказательство   того,  что  автор

воспоминаний, которыми нам пришлось уже не раз пользоваться и еще придется в

дальнейшем,  действительно  находился  в близких  отношениях с Кобой. Именно

ему, другу детства,  арестованный  поручает  дать  инструкции своей матери о

том, как отвечать жандармам. Этим подтверждается и тот факт,  что Иремашвили

действительно имел  право на доверие Кеке,  которая, как мы от него слышали,

называла его в детстве своим "вторым Coco". Тем самым рассеиваются последние

сомнения относительно достоверности столь ценных  воспоминаний, игнорируемых

официальными советскими историками. Инструкция, которую Коба, в соответствии

с его  собственными показаниями на допросе,  пытался передать матери,  имела

целью  обмануть  жандармов относительно  срока его приезда  в  Батум  и  тем

поставить его  самого  в стороне  от предстоящего  процесса. Видеть  в  этой

попытке  что-либо  предосудительное,  разумеется,  не  приходится.  Обмануть

жандармов  входило  в правила  той очень серьезной игры,  которая называлась

революционной  конспирацией.  Нельзя,  однако,  не  остановиться с  чувством

изумления перед той неосторожностью, с какой Коба подвел под удар двух своих

товарищей. Не меньшего внимания заслуживает чисто политическая сторона дела.

У революционера, участвовавшего в подготовке столь трагически  закончившейся

демонстрации, естественно было бы предполагать желание разделить  с рядовыми

рабочими  скамью подсудимых, -- отнюдь не по сантиментальным соображениям, а

чтоб иметь  возможность политически  осветить события и заклеймить поведение

властей,   т.е.  использовать  судебную  трибуну  для   целей  революционной

пропаганды:   такие  случаи  представлялись  не  часто!  Отсутствие  у  Кобы

подобного  стремления можно  объяснить  только узостью кругозора. Он явно не

охватывал политического значения  демонстрации  и  ставил  себе единственной

целью остаться в стороне.

     Самый замысел: обмануть жандармов  был бы,  кстати сказать, невозможен,

если бы Коба  действительно руководил уличным шествием, шел  во главе толпы,

подставлял себя как

     "мишень".  В этом случае десятки свидетелей  неизбежно опознали бы его.

Уклониться от  привлечения к суду  Коба  мог  лишь  в том  случае,  если его

участие  в  демонстрации оставалось тайным, анонимным. Действительно, только

один полицейский пристав Чхикнадзе показал на предварительном следствии, что

видел Джугашвили "в  толпе" у тюрьмы.  Но одинокое полицейское свидетельство

не  могло иметь  на  суде большой  доказательной  силы.  Во  всяком  случае,

несмотря на это показание  и на перехваченную записку  самого Кобы, он так и

не был привлечен к делу о демонстрации. Процесс  слушался через год и длился

девять дней. Политическое направление судебных прений оказалось  полностью в

руках либеральных адвокатов, которые добились, правда, минимальных наказаний

для 21 подсудимого,  но  ценою  принижения  революционного  смысла батумских

событий.

     Полицейский   пристав,  производивший  арест   руководителей  батумской

организации, характеризует  в своем рапорте Кобу как "уволенного из духовной

семинарии,  проживающего  в  Батуме  без  письменного  вида  и  определенных

занятий, а также и квартиры, горийского жителя Иосифа Джугашвили". Ссылка на

увольнение  из семинарии не имеет документального характера, так как простой

пристав не мог располагать  никакими архивами и  писал, очевидно, по слухам;

гораздо убедительнее  ссылка  на то,  что  у Кобы не  было  ни паспорта,  ни

определенных занятий, ни  квартиры: три классических признака революционного

троглодита.

     В  старых и запущенных провинциальных  тюрьмах Батума, Кутаиса и  снова

Батума Коба провел  свыше полутора лет, -- довольно обычный по  тем временам

срок следствия  и ожидания высылки. Режим в тюрьме,  как и в стране, сочетал

варварство  с  патриархальностью.  Мирные  и  даже фамильярные  отношения  с

администрацией  нарушались бурными протестами, когда заключенные грохотали в

двери камер сапогами, кричали, свистали, ломали посуду и  мебель. После бури

снова  наступало  затишье.  Об  одном  из таких взрывов в кутаисской тюрьме,

разумеется, "по инициативе и под руководством  Сталина", кратко рассказывает

Лолуа. Нет оснований сомневаться, что в тюремных конфликтах Коба занимал  не

последнее место и что в сношениях с администрацией он умел постоять  за себя

и за других.

     "В тюремной жизни  он установил  распорядок, -- рассказывает  спустя 35

лет  Каландадзе,  --  вставал  рано  утром,   занимался  гимнастикой,  затем

приступал к изучению немецкого  языка и экономической литературы... Любил он

делиться с товарищами своими впечатлениями от прочитанных книг..." Совсем не

трудно  представить  себе  список  этих  книг:  популярные  произведения  по

естествознанию; кое-что из Дарвина; "История культуры" Липперта; может быть,

старики  Бокль и Дрэпер в  переводах семидесятых годов;  "Биографии  великих

людей"  в  издании  Павленкова;  экономическое  учение  Маркса  в  изложении

русского профессора  Зибера;  кое-что по  истории России;  знаменитая  книга

Бельтова  об историческом  материализме  (под этим  псевдонимом  выступил  в

легальной  литературе эмигрант  Плеханов);  наконец,  вышедшее  в 1899  году

капитальное   исследование   о  развитии  русского  капитализма,  написанное

ссыльным  В.Ульяновым,  будущим  Н.Лениным,  под  легальным  псевдонимом  В.

Ильина. Всего этого было  и  много и мало. В теоретической  системе молодого

революционера оставалось,  конечно, больше прорех, чем заполненных мест.  Но

он  оказывался  все же  недурно вооружен  против  учения церкви,  аргументов

либерализма и особенно предрассудков народничества.

     Марксизм   одержал   над  народничеством  в  течение  девяностых  годов

теоретическую победу, которая  опиралась на  успехи  капитализма и  на  рост

рабочего  движения.  Однако   рабочие  стачки  и  демонстрации  дали  толчок

пробуждению  деревни,  которое,  в  свою  очередь,  привело  к   возрождению

народнической  идеологии  среди   городской  интеллигенции.  Так,  в  начале

столетия   начинает   довольно   быстро   расти   ублюдочное   революционное

направление,  которое   усваивает  кое-что  из  марксизма,  отказывается  от

романтических имен "Земля  и Воля"  или  "Народная Воля"  и принимает  более

европейское    название:   Партия   Социалистов-Революционеров.   Борьба   с

"экономизмом" была  зимою 1902--03  года в  основе  закончена: идеи  "Искры"

нашли слишком убедительное подтверждение в успехах политической агитации и в

уличных демонстрациях. С 1902 года "Искра" отводит все больше места борьбе с

эклектической  программой  социалистов-революционеров и с проповедывавшимися

ими методами индивидуального  террора. Страстная полемика  "седых" и "серых"

проникает во все углы страны, в том числе, конечно, и в

     тюрьмы.   Кобе  не  раз   приходилось   скрещивать   оружие  с   новыми

противниками; можно верить, что он делал это с достаточным успехом:  "Искра"

доставляла ему хорошие аргументы.

     Так как Коба не был привлечен  к судебному процессу о демонстрации,  то

следствие велось жандармами. Методы тайного дознания, как  и тюремный режим,

отличались значительным  разнообразием  в  разных  частях страны: в  столице

жандармы были культурнее и осторожнее,  в  провинции -- грубее. На Кавказе с

его  первобытными нравами и колониальными отношениями  жандармы прибегали  к

самым  грубым  насилиям, особенно по отношению к некультурным, неопытным или

слабовольным  жертвам.   "Давление,  угрозы,   запугивание,  пытка,   ложные

свидетельские показания,  подтасовывание свидетелей,  создание  и раздувание

дела,   придание  абсолютного   значенья  указаниям  тайных   агентов,   вот

отличительные черты ведения дела жандармами". Автор этих строк, уже знакомый

нам Аркомед, рассказывает, как при помощи инквизиционных приемов жандармский

офицер  Лавров  добивался  заведомо  ложных  "признаний".  Эти  впечатления,

видимо, крепко запали в сознание будущего Сталина: во всяком случае он сумел

через  тридцать  лет  применить  методы   ротмистра  Лаврова  в  грандиозном

масштабе. Из  тюремных воспоминаний Лолуа  мы узнаем мимоходом, что "товарищ

Coco  не  любил обращаться к  товарищам на  вы", ссылаясь на  то, что на  вы

обращаются к революционерам царские слуги, когда отправляют их на эшафот. На

самом деле обращение на ты было обычным в революционных кругах,  особенно на

Кавказе. Через  несколько  десятилетий  Кобе предстоит отправить  на  эшафот

немало старых товарищей, с которыми он, в отличие от "царских слуг", состоял

с молодых лет на ты. Но до этого еще далеко.

     Поразительно, что протоколы  допросов Кобы, относящиеся к этому первому

аресту, как и  ко всем последующим, не опубликованы до сих пор.  Организация

"Искры"   вменяла   своим   членам  в  правило  отказ  от   дачи  показаний.

Революционеры обычно писали:  "Я,  имярек,  социал-демократ  по  убеждениям;

предъявленные  мне  обвинения   отвергаю;  от  участия  в  тайном  следствии

отказываюсь". Только на гласном суде,  к  которому власти прибегали, однако,

лишь в  исключительных случаях, искровцы выступали  с развернутым  знаменем.

Отказ от дачи

     показаний, вполне оправдывавший себя с точки  зрения интересов партии в

целом, в отдельных случаях  отягощал положение  арестованных.  В апреле 1902

года  Коба,   как   мы  видели,  пытается  при  помощи  уловки,  за  которую

расплачиваться пришлось  другим, установить свое  алиби. Можно предполагать,

что и в других случаях он больше рассчитывал на свою личную хитрость, чем на

норму, обязательную для всех. В  результате, серия его показаний имеет, надо

думать, не слишком привлекательный, во всяком случае, не  "героический" вид.

Таково  единственно мыслимое объяснение  того, почему  показания Сталина  на

допросах тщательно держатся под спудом.

     Подавляющее  большинство   революционеров   подвергалось  каре  в   так

называемом "административном порядке".  По докладу местных жандармов "Особое

Совещание"  в  Петербурге  из  четырех  высоких  чиновников от  министерства

внутренних дел и  юстиции  выносило  заочно приговоры,  которые утверждались

министром внутренних дел. 25-го июля 1903 года тифлисский губернатор получил

из  столицы такого  рода  приговор:  выслать  под гласный надзор  полиции  в

Восточную  Сибирь   16  политических   преступников.  Имена   их  в   списке

расположены,  как   всегда,  в  порядке  значительности  или   преступности:

сообразно  с  этим  в  самой  Сибири  им отводились худшие  или лучшие места

поселения.  На  первом  месте  в  списке  стоят  Курнатовский  и  Франчески,

подвергшиеся высылке на  четыре года.  Четырнадцать человек  высланы  на три

года;  первое  место  среди   них  отведено  уже  знакомому  нам  Сильвестру

Джибладзе;   Иосиф  Джугашвили  занимает   в   списке   одиннадцатое  место.

Жандармские власти еще не относили его к числу значительных революционеров.

     В ноябре Кобу вместе с другими ссыльными отправляют из Батумской тюрьмы

в Иркутскую  губернию. С этапа  на этап  дорога тянулась около трех месяцев.

Революция тем временем накипала, каждый стремился бежать поскорее. К  началу

1904 года  ссылка успела окончательно превратиться в решето.  Бежать было, в

большинстве случаев,  не трудно: во всех губерниях существовали свои  тайные

"центры",  фальшивые паспорта,  деньги, адреса. Коба оставался в  селе Новая

Уда  не  больше  месяца,  т.е.  ровно  столько, сколько  нужно  было,  чтобы

осмотреться, найти  необходимые связи и выработать план действий.  Аллилуев,

отец второй жены Сталина, рассказывает, что при первой попытке по-

     бега Коба  обморозил себе  лицо и уши  и вынужден был  вернуться назад.

Пришлось  запастись  более  теплой одеждой.  Крепкая  сибирская  тройка  при

надежном ямщике быстро промчала его по снежному тракту до  ближайшей станции

железной  дороги.  Обратный  путь  через Урал  длился уже не  три  месяца, а

какую-нибудь неделю.

     Справедливо  и  уместно будет  рассказать  здесь вкратце  о  дальнейшей

судьбе  инженера Курнатовского, действительного вдохновителя  революционного

движения в Тифлисе в начале столетия. Просидев два года в военной тюрьме, он

сослан был в Якутскую область, откуда побеги были неизмеримо труднее, чем из

Иркутской  губернии. В  Якутске по  пути  Курнатовский  принимает участие  в

вооруженном    сопротивлении   ссыльных   против    произвола   властей    и

приговаривается судом к двенадцати  годам  каторжных  работ. Амнистированный

осенью 1905 года он достигает  Читы, затопленной участниками русско-японской

войны, и становится там председателем Совета рабочих, солдатских и  казачьих

депутатов, главой так называемой "Читинской республики". В  начале 1906 года

Курнатовский снова  арестован  и  приговорен к  смертной  казни.  Усмиритель

Сибири, генерал Ренненкампф, возил  за  собой в поезде осужденного, чтоб тот

видел  на  всех  остановках  расстрелы  рабочих. В  виду нового либерального

веяния,  в  связи  с  выборами первой Думы, смертную казнь  заменили  вечным

поселением  в  Сибири. Курнатовскому удалось бежать  из  Нерчинска в Японию,

оттуда  в Австралию, где он страшно  нуждался, работал  лесорубом и надорвал

свои силы. Больной, с воспалением  в  ушах, он кое-как добрался  до  Парижа.

"Исключительно  тяжелая  доля,--  рассказывает  Крупская,  --  скрутила  его

вконец. Осенью  1910  года,  по  приезде,  мы  с  Ильичем  ходили  к  нему в

больницу".  Два  года  спустя, когда Ленин и Крупская  жили  уже в  Кракове,

Курнатовский  умер.  На  плечах  Курнатовс-ких  и  на  их  трупах  революция

двигалась вперед.

     Революция двигалась вперед. Первое поколение русской социал-демократии,

возглавлявшееся  Плехановым,  начало  свою  критическую  и  пропагандистскую

деятельность  в начале восьмидесятых  годов. Пионеры исчислялись  единицами,

затем десятками. Второе поколение, которое вел  за собой Ленин, -- он был на

14

     лет  моложе  Плеханова, -- выступило  на  политическую  арену в  начале

девяностых  годов.  Социал-демократы  начали насчитываться  сотнями.  Третье

поколение,  состоявшее  из людей лет на  десять моложе  Ленина, включилось в

революционную борьбу в конце прошлого и в начале нынешнего столетия. К этому

поколению,  которое  уже привыкало  считать  тысячами,  принадлежали Сталин,

Рыков, Зиновьев, Каменев, автор этой книги и другие.

     В   марте  1898   года  съехались   в   провинциальном   городе  Минске

представители    девяти    местных    комитетов    и   основали   Российскую

социал-демократическую рабочую партию.  Все  участники оказались  сейчас  же

арестованы. Вряд ли резолюции съезда скоро дошли до Тифлиса, где  семинарист

Джугашвили   собирался   примкнуть  к  социал-демократии.   Минский   съезд,

подготовленный ровесниками  Ленина, только  провозгласил  партию, но  еще не

создал ее. Одного крепкого  удара царской полиции оказалось достаточно, чтоб

надолго  разрушить  слабые  партийные  связи.  В  течение   следующих  годов

движение, преимущественно экономическое по характеру, пускало местные корни.

Молодые социал-демократы вели обычно работу в родном углу, пока подвергались

аресту  и  высылке.  Передвижение  работников из  города  в  город  являлось

исключением. Переход на нелегальное положение с  целью избежать ареста почти

совсем еще не  практиковался: не было ни навыков, ни технических средств, ни

необходимых связей.

     С  1900  года  "Искра"  начала  строить  централизованную  организацию.

Бесспорным вождем в  этот период становится  Ленин,  по  праву  отодвинувший

назад "стариков"  с Плехановым во главе. Опору партийное строительство нашло

в несравненно  более  широком размахе  рабочего  движения, поднявшего  новое

революционное  поколение,  значительно  более  многочисленное,  чем  то,  из

которого вышел  сам Ленин. Ближайшая  задача  "Искры" состояла  в  том, чтоб

отобрать  из  состава  местных  работников людей более крупного  масштаба  и

создать  из  них  центральный  аппарат,  способный руководить  революционной

борьбой  на арене всей страны. Число сторонников "Искры" было значительно, и

оно  росло.  Но число подлинных "искровцев", доверенных агентов заграничного

центра,  было  по  необходимости  ограничено:  оно  не  превышало  двух-трех

десятков. Основной  чертой искровцев был разрыв со своим городом, губернией,

провинцией

     для  строительства  партии.  "Местничество"  являлось в словаре "Искры"

синонимом отсталости, узости, почти  реакционности. "Сплотившись в небольшую

законспирированную    группу    революционеров-профессионалов,   --    пишет

жандармский  генерал Спиридович,-- они  разъезжали по пунктам,  где  имелись

партийные комитеты, заводили связи  с их членами,  доставляли им нелегальную

литературу, помогали ставить типографии и брали от них сведения, необходимые

для "Искры". Они проникали в  местные комитеты, вели в них пропаганду против

"экономизма",  вытесняли оттуда своих идейных противников  и  таким  образом

подчиняли комитеты своему влиянию".  Отставной жандарм дает здесь достаточно

правильную  характеристику  искровцев  как   членов  странствующего  ордена,

который возвышался  над местными  организациями, рассматривая их  как  арену

своего воздействия.

     В этой ответственной работе Коба не принимал участия. Он был тифлисским

социал-демократом, затем батумским,  т.е. революционером  местного масштаба.

Связь Кавказа  с  "Искрой"  и с центральной  Россией осуществилась Красиным,

Курнатов-ским и другими. Вся работа по объединению местных комитетов и групп

в  централизованную  партию  совершалась помимо  Кобы.  Это  обстоятельство,

которое  неоспоримо  устанавливается   на  основе  переписки  того  времени,

мемуаров и других документов, очень  важно для оценки политического развития

Сталина: он продвигается вперед медленно, неуверенно, ощупью.

     В июне 1900 года Красин в качестве выдающегося молодого инженера прибыл

на ответственную  должность  в  Баку. "Не  менее интенсивной, --  пишет  сам

Красин,   --  была  работа   и  в   другой  области,  а  именно   подпольная

социал-демократическая работа как в самом Баку, так и вообще на Кавказе -- в

Тифлисе, Кутаиси, Батуме, куда я  периодически выезжал для связи с тамошними

организациями".  В  Баку  Красин  пробыл  до   1904  года.  Связанный  своим

официальным положением, он не вел непосредственной работы в  массах, так что

рабочие  не знали о его  действительной роли  и даже пытались позже добиться

его  удаления с поста  директора  электрической  станции.  Красин имел  дело

только с верхами организаций: он был руководителем местных руководителей. Из

революционеров, с которыми ему приходилось непосредственно соприкасаться, он

называет братьев Ену-

     кидзе,  Ладо  Кецоховели, Аллилуева,  Шелгунова,  Гальперина  и др.  Но

достойно внимания,  что человек, ведший руководящую работу на Кавказе с 1900

до  1904 года, ни  разу не упоминает о Сталине.  Не менее замечательно и то,

что  еще в  1927  году  это  умолчание  прошло  совершенно  незамеченным,  и

автобиография  Красина напечатана  государственным издательством  без всяких

примечаний  и  поправок.  Также   и   в  воспоминаниях  других  большевиков,

работавших  в те  годы  на  Кавказе  или  связанных  с  Кавказом, Сталину не

отводится никакого  места, разумеется,  если  самые воспоминания написаны до

начала официального пересмотра истории партии, т.е. не позже 1929 года.

     В феврале 1902 года должно было состояться в Киеве совещание искровцев,

агентов  заграничного  центра.  "На это  совещание, -- пишет  Пятницкий,  --

съехались  представители  со всех концов  России". Заметив слежку, участники

совещания стали поспешно разъезжаться; однако все они были захвачены, частью

в Киеве, частью --  в пути. Через несколько  месяцев арестованные  совершили

знаменитый побег из киевской тюрьмы.  Коба, работавший в это время в Батуме,

никем не приглашался на киевское  совещание  и,  несомненно, даже  не знал о

нем.

     Политический  провинциализм  Кобы  особенно  наглядно  сказался  в  его

отношении к  заграничному центру, вернее -- в  отсутствии всяких отношений с

ним. Роль эмиграции в  русском революционном движении,  начиная  с  середины

прошлого столения,  оставалась почти  неизменно доминирующей. При постоянных

арестах,   ссылках   и   казнях   в  царской   России   эмигрантские  очаги,

составлявшиеся   из   наиболее   выдающихся   теоретиков,    публицистов   и

организаторов, являлись единственно устойчивыми элементами движения и потому

неизбежно  налагали на него  свою печать. Редакция  "Искры"  стала в  начале

столетия  бесспорным центром  социал-демократии.  Отсюда исходили  не только

политические  лозунги,  но  и  практические директивы.  Всякий  революционер

стремился  как можно  скорее  побывать  за  границей,  повидать  и послушать

вождей,  проверить  свои взгляды, установить постоянную связь с "Искрой"  и,

через   ее   посредство,   с   подпольными   работниками  в  самой   России.

В.Кожевникова, одно время близко стоявшая  по  работе к  Ленину за границей,

рассказывает, как "началось повальное бегство из ссылки и по дороге в ссылку

-- за границу, в редакцию "Искры"... а затем -- опять

     на  живую  работу в Россию". Молодой рабочий Ногин, --  чтоб взять один

пример  из сотни, -- бежит в апреле 1903 года из  ссылки  за границу, "чтобы

догнать жизнь", как  он пишет  одному из  своих  друзей,  "чтобы почитать  и

поучиться". Через несколько месяцев он уже возвращается нелегально в Россию,

в качестве агента "Искры". Все  десять участников упомянутого выше киевского

побега, в том числе будущий советский дипломат Литвинов, оказались вскоре за

границей.  Один за другим  они затем возвращались  в  Россию для  подготовки

съезда  партии. Об этих и  других доверенных агентах  Крупская пишет в своих

воспоминаниях:  "Со всеми  ними "Искра"  вела активную  переписку.  Владимир

Ильич  просматривал каждое письмо. Мы  знали очень подробно, кто  из агентов

"Искры"  что делает, и  обсуждали с  ними всю  их  работу; когда между  ними

рвались связи,  связывали их  между собою, сообщали о провалах  и пр." Среди

агентов были как сверстники Ленина, так и сверстники Сталина. Но самого Кобу

мы  совершенно еще не  встречаем среди этого верхнего  слоя  революционеров,

насадителей   централизма,   строителей  объединенной  партии.  Он  остается

"местным работником", кавказцем и провинциалом до мозга костей.

     В июле 1903 года собрался, наконец, в Брюсселе подготовленный  "Искрой"

съезд партии; под давлением  царской  дипломатии и послушной ей  бельгийской

полиции он оказался вынуж-ден  перенести свои  работы в Лондон. Съезд принял

программу, выработанную Плехановым, и вынес тактические резолюции; но, когда

дело   дошло   до   организационных   вопросов,   среди   самих   искровцев,

господствовавших на съезде, возникли неожиданно  разногласия. Обе стороны, и

"твердые"  во главе  с Лениным,  и  "мягкие"  во  главе с  Мартовым полагали

вначале, что  разногласия не имеют глубоких корней; тем более  поразительной

казалась их острая форма. Только что объединенная партия  внезапно очутилась

перед гранью раскола.

     "Еще в 1903 году, сидя в тюрьме и узнав от приехавших со Второго съезда

товарищей  о серьезнейших  разногласиях между  большевиками  и меньшевиками,

Сталин решительно примыкает к большевикам". Так гласит биография, написанная

под диктовку самого  Сталина и имеющая характер инструкции историкам партии.

Было бы, однако, неосторожно отнестись к этой ин-

     струкции  с  излишним  доверием.   На   съезде,  приведшем  к  расколу,

участвовало три  кавказских делегата.  С  кем из них и как именно встретился

Коба, находившийся  в  одиночном  заключении?  Как и в  чем  выразилась  его

солидарность  с  большевизмом?  Единственное  подтверждение  версии  Сталина

исходит  от Иремашвили. "Коба,  который  всегда был восторженным сторонником

ленинских насильственных методов,  -- пишет он, -- сейчас же, конечно, встал

на  сторону большевизма и сделался его ревностнейшим защитником и  вождем  в

Грузии".  Однако это  свидетельство,  несмотря на  всю  свою категоричность,

представляет явный анахронизм. До  съезда никто, в том числе и сам Ленин, не

противопоставляли  еще "ленинских  насильственных  методов"  методам  других

членов редакции, будущих вождей меньшевизма. На самом съезде  споры вовсе не

шли о  революционных  методах:  тактические  разногласия  еще  не  возникли.

Иремашвили  явно  ошибается,  и  немудрено:  весь  1903 год Коба  просидел в

тюрьме,  непосредственных впечатлений  от него  у Иремашвили быть не  могло.

Нужно  к  тому  же  вообще  сказать,  что  если  бытовые  и  психологические

воспоминания  "второго  Coco"  представляются  вполне  убедительными  и  при

проверке  почти  всегда  находят   подтверждение,  то  с  его  политическими

наблюдениями дело обстоит гораздо хуже. Ему, видимо, не хватало ни чутья, ни

подготовки, чтоб понимать  эволюцию  враждовавших  революционных  течений; в

этой  области   он  дает   ретроспективные   догадки,   продиктованные   его

собственными  позднейшими  взглядами.  Споры на  Втором съезде вспыхнули  на

самом  деле  вокруг  вопроса о  том, кого считать членом партии: только лишь

членов нелегальной  организации или всякого, кто систематически  участвует в

революционной  борьбе под руководством  местных  комитетов. Во время  прений

Ленин говорил: "Я вовсе не считаю наше разногласие  таким существенным, чтоб

от него зависела жизнь или смерть партии. От плохого пункта устава мы еще не

погибнем". К  концу съезда разногласия  распространились на вопрос о  личном

составе редакции  "Искры" и Центрального  Комитета; но за  эти узкие пределы

они  так  и не  вышли. Ленин добивался  резких  и отчетливых границ  партии,

узкого состава редакции и суровой дисциплины. Мартов и его друзья тяготели к

расплывчатости и семейным нравам. Однако обе  стороны только нащупывали свои

пути и, несмотря на остроту конфликта, никто

     не  считал  еще  разногласия  "серьезнейшими".  По позднейшему  меткому

выражению Ленина, борьба на съезде имела характер "антиципации".

     "Наибольшей   трудностью  в  этой  борьбе   было   именно  то,--  писал

впоследствии Луначарский, первый советский руководитель просвещения, --  что

Второй  съезд, расколовший партию, не нащупал настоящих глубоких разногласий

между мартовца-ми, с одной стороны, и ленинцами -- с другой. Разногласия эти

все еще казались  вращающимися  вокруг  одного параграфа  устава  и  личного

состава  редакции.  Многих  смущала незначительность  повода,  приведшего  к

расколу". Пятницкий, будущий видный чиновник Коминтерна, а в ту пору молодой

рабочий, пишет  в своих воспоминаниях: "  Мне было  непонятно, почему мелкие

разногласия  мешают  работать  вместе".  "Мне  лично, -- вспоминает  инженер

Кржижановский,  близко  стоявший к Ленину  в  те  годы,  впоследствии  глава

Госплана,   --  особенно  дикой  казалась  мысль  об  оппортунизме  товарища

Мартова". Таких свидетельств много. Из  Петербурга, из  Москвы, из провинции

шли протесты  и вопли. Никто не хотел признать  возникший  на  съезде раскол

среди  искровцев.  Размежевание происходило  в  течение  ближайшего  периода

медленно,  с неизбежными перемещениями в ту и другую сторону. Нередко первые

большевики и меньшевики продолжали еще мирно работать вместе.

     На  Кавказе  с  его  отсталой  социальной средой  и низким политическим

уровнем происшедшее  на съезде  понимали  меньше,  чем  где бы  то ни  было.

Правда,   все  три   кавказских  делегата  сгоряча  примкнули  в  Лондоне  к

большинству. Но замечательно,  что все три в дальнейшем стали  меньшевиками:

Топуридзе откололся  от  большинства уже в  конце  самого съезда; Зурабов  и

Кнунианц перешли на сторону меньшевиков в течение  ближайших лет. Знаменитая

кавказская  нелегальная типография,  в  которой  преобладали  большевистские

симпатии, продолжала  в  1904  году  перепечатывать  меньшевистскую "Искру",

оставшуюся формально центральным органом партии. "Наши разногласия, -- пишет

Енукидзе,  -- абсолютно не  отразились  на работе".  Только  после  Третьего

съезда  партии,  следовательно,  не  раньше  середины 1905 года,  типография

перешла  в  распоряжение  ЦК   большевиков.   Нет,   следовательно,  никакой

возможности доверять тому, что Коба, сидя в захолустной тюрьме, сразу оценил

     разногласия как "серьезнейшие". Антиципация никогда не была его сильной

стороной. Да вряд ли можно было бы поставить в вину даже менее осторожному и

подозрительному молодому революционеру, если  бы он отправился  в Сибирь, не

заняв открытой позиции во внутрипартийной борьбе.

     Из Сибири Коба вернулся  прямо в Тифлис: факт этот не может  не вызвать

удивления. Сколько-нибудь заметные беглецы редко возвращались на родину, где

им слишком легко было  попасться на глаза полиции, тем более, когда дело шло

не о Петербурге или Москве, а о небольшом провинциальном городе, как Тифлис.

Но   молодой  Джугашвили  еще   не  перерезал  кавказской  пуповины;  языком

пропаганды  является для него  еще почти исключительно грузинский; он еще не

чувствует себя,  к тому же, в фокусе внимания полиции. Испробовать свои силы

в центральной России он пока еще не решается. Его не знают за границей и его

самого  не влечет туда.  В  том  же  направлении действовала,  видимо, более

интимная  причина: если Иремашвили не сбивается в хронологии, Коба был уже к

этому  времени  женат;  во  время  его  заключения  и  ссылки  его юная жена

оставалась в Тифлисе.

     Война  с  Японией,  начавшаяся  в  январе  1904  года, на первых  порах

ослабила рабочее  движение,  чтоб уже  к концу  года придать  ему  небывалый

размах. Военные поражения царизма быстро развеяли патриотические настроения,

ударившие в голову либеральным и отчасти студенческим кругам. Пораженчество,

хоть и  с разным коэффициентом, все более охватывало не только революционные

массы, но и  оппозиционную буржуазию. Несмотря на все это, социал-демократия

перед предстоявшим ей вскоре грандиозным подъемом переживала месяцы застоя и

внутреннего  недомогания.  Изнуряющие,  ибо  еще  неопределенные разногласия

между  большевиками  и  меньшевиками  лишь  постепенно  вырываются из тесной

организационной кухни, чтобы охватить впоследствии всю область революционной

стратегии.

     "Работа  Сталина   за  период   1904--05  годов   проходит  под  флагом

ожесточенной  борьбы  с меньшевизмом",--  говорит официальная биография. "Он

буквально  на своих  плечах  вынес  всю  борьбу с  меньшевиками  на Кавказе,

начиная  с  1904  и  кончая  1908  г.", --  пишет  Енукидзе  в своих  заново

переделанных воспо-

     минакиях.   Берия  утверждает,  что  после  побега   из  ссылки  Сталин

"организует и  направляет борьбу против  меньшевиков, которые после  Второго

съезда партии, за время отсутствия тов. Сталина, особенно активизировались".

Эти авторы хотят  слишком много доказать.  Если принять на  веру, что Сталин

уже  в 1901--03 годах играл в кавказской социал-демократии руководящую роль;

что он с 1903 года примкнул к большевикам и с февраля 1904 года приступил  к

борьбе  с  меньшевизмом, то приходится в  изумлении остановиться  перед  тем

фактом,  что все его  усилия дали  столь  плачевные  результаты:  грузинские

большевики  накануне революции 1905  года исчислялись  буквально  единицами.

Ссылка  Берия  на  то, что  меньшевики особенно  активизировались  "за время

отсутствия  Сталина",  звучит  почти  как  ирония:  мелкобуржуазная  Грузия,

включая Тифлис, оставалась крепостью меньшевизма в течение двух десятилетий,

совершенно независимо от чьего-либо присутствия или отсутствия. В революции.

1905 года грузинские рабочие и крестьяне шли безраздельно за  меньшевистской

фракцией;  во  всех  четырех  Думах  Грузия  была   неизменно   представлена

меньшевиками;  в  Февральской  революции  1917  года  грузинский  меньшевизм

выдвинул  вождей  общероссийского масштаба: Церетели, Чхеидзе и др. Наконец,

уже  после установления  советской  власти  в  Грузии,  меньшевизм  все  еще

сохранял большое влияние,  которое выразилось позже в  восстании  1924 года.

"Всю Грузию надо перепахать", -- так  резюмировал  Сталин осенью 1924  года,

т.е. через двадцать лет после  того, как он  "открыл ожесточенную  борьбу  с

меньшевизмом". Будет поэтому правильнее и справедливее по отношению к самому

Сталину, если мы не станем преувеличивать роль Кобы в первые годы столетия и

рисовать его подвиги чересчур титаническими чертами.

     Коба вернулся из ссылки со званием члена Кавказского Комитета, в состав

которого он  был выбран  заочно,  во  время своего заключения  в тюрьме,  на

конференции  закавказских  организаций.  Возможно,  что  большинство  членов

Комитета  -- их  было  восемь  --  уже  сочувствовало  в  начале  1904  года

большинству лондонского съезда; но это обстоятельство ничего не  говорит еще

о  симпатиях  самого  Кобы.  Местные  кавказские организации  явно  тянули в

сторону   меньшевиков.  Примиренческий  Центральный   Комитет   партии   под

руководством Красина выступал в

     это   время  против  Ленина.  "Искра"  находилась  полностью   в  руках

меньшевиков. В этих условиях Кавказский  Комитет  со своими  большевистскими

симпатиями казался  повисшим  в воздухе. Между  тем Коба предпочитал прочную

почву под ногами. Аппарат он ценил выше, чем идею.

     Официальные сведения о работе Кобы в 1904  году крайне  неопределенны и

недостоверны. Вел  ли он  работу  в Тифлисе и  в чем  она состояла, остается

неизвестным. Вряд ли беглец из Сибири мог появляться на рабочих кружках, где

его  многие  знали. Вероятно  по этой  именно  причине ,  Коба  уже  в  июне

переезжает в  Баку.  Об его деятельности там сообщаются  стереотипные фразы:

"Направляет  борьбу бакинских  большевиков...  разоблачает  меньшевиков". Ни

одного факта, ни одного воспоминания! Если перу Кобы принадлежали какие-либо

документы  за  эти  месяцы,  то  они  тщательно  скрыты и,  надо думать,  не

случайно.

     Ни на чем не основаны, с другой стороны, запоздалые попытки представить

Сталина основоположником бакинской социал-демократии. Первые  рабочие кружки

в дымном и  мрачном городе, отравленном татаро-армянской  враждой,  возникли

еще  в  1896  году Основание более оформленной  организации положил три года

спустя А.Енукидзе совместно с несколькими  высланными из Москвы рабочими.  В

самом  начале столетия  тот же Енукидзе  в  сотрудничестве с Ладо  Кецховели

создал   бакинский  Комитет  "искровского"  направления.  Благодаря  братьям

Енукидзе, тесно связанным с Красиным,  в  Баку  была  поставлена в 1903 году

большая  подпольная  типография, сыгравшая исключительную  роль в подготовке

первой революции. Это та самая типография, в которой большевики и меньшевики

дружно  работали  вместе  до  середины  1905  года. Когда постаревший  Авель

Енукидзе,  многолетний секретарь  ЦИКа, впал в опалу, его заставили  в  1935

году   переделать  заново   свои  воспоминания  1923  года,  противопоставив

установленным фактам голые фразы о вдохновляющей и руководящей роли  Coco на

Кавказе,  в  частности  в Баку. Самого  Енукидзе эти  унижения не  спасли от

гибели, а к биографии Сталина они не прибавили ни одного живого штриха.

     В тот  момент, когда Коба  появился впервые  на  бакинском горизонте --

июнь 1904 года -- местная социал-демократическая

     организация  имела  за собой восьмилетнюю историю, причем за  последний

год "Черный город" играл уже крупную роль в рабочем движении. Предшествующей

весной в Баку вспыхнула  всеобщая  стачка, послужившая  сигналом целой волны

стачек-демонстраций,  прокатившихся  по  югу  России.  Вера  Засулич  первой

оценила  эти  события  как начало революции.  Благодаря  более пролетарскому

характеру Баку,  особенно  по  сравнению  с  Тифлисом,  большевикам  удалось

укрепиться  здесь  раньше и  прочнее, чем в остальном  Кавказе. По сообщению

Махарадзе -- того самого, который некогда  характеризовал Сталина тифлисской

кличкой   "кинто"  --   осенью  1904   года   создана   была   в  Баку  "под

непосредственным    руководством   Coco"    специальная    организация   для

революционной  работы  среди наиболее  отсталых  нефтепромышленных  рабочих,

татар  (азербайджанцев)  и  персов.  Это свидетельство  вызывало  бы  меньше

сомнений, если бы Махарадзе сделал его в  первом издании своих воспоминаний,

а не десять лет спустя, когда он,  под хлыстом  Берия,  переделал заново всю

историю  кавказской  социал-демократии.  Метод  постепенного  приближения  к

официальной "истине" дополняется тем,  что все предшествующие издания  книги

объявляются порождениями злого духа и изымаются из оборота.

     По  возвращении  из  Сибири  Коба  встречался  несомненно  с Каменевым,

уроженцем Тифлиса и одним из первых молодых последователей Ленина. Возможно,

что  именно  Каменев,  только  что  прибывший  из-за  границы,  содействовал

обращению Кобы в большевизм. Но имя Каменева подверглось изгнанию из истории

партии  за  несколько  лет до  того,  как  сам  Каменев  был  расстрелян  по

фантастическому   обвинению.   Во   всяком   случае  действительная  история

кавказского большевизма  начинается  не  с возвращения Кобы  из ссылки,  а с

осени 1904  года. В разной связи эта дата устанавливается  даже официальными

авторами, поскольку они не вынуждены говорить специально о Сталине. В ноябре

1904  года  большевистская конференция, собравшаяся в  Тифлисе в составе  15

делегатов от местных  организаций на  Кавказе,  в большинстве  мелких групп,

приняла решение в  пользу  созыва нового съезда партии. Это  был прямой  акт

объявления войны не  только  меньшевикам, но  и примиренческому Центральному

Комитету. Если бы на первой конференции  кавказского большевизма  участвовал

Коба, Берия и другие, исто-

     рики неизбежно сообщили бы, что конференция прошла "по инициативе и под

руководством т. Сталина". Полное молчание на этот  счет означает, что  Коба,

находившийся в это время на Кавказе, не участвовал в конференции. Значит, ни

одна  большевистская  организация не  делегировала его. Конференция  избрала

Бюро. Коба не  вошел  в этот руководящий  орган. Все это было  бы немыслимо,

если  бы  он   занимал  сколько-нибудь  видное  положение  среди  кавказских

большевиков.

     В.Таратута,  участвовавший  в  конференции  делегатом   от  Батума   --

впоследствии член ЦК партии -- дает совершенно точное и неоспоримое указание

относительно  того,  кто  именно  из  большевиков  играл  тогда  на  Кавказе

руководящую роль. "На Кавказской областной конференции в конце 1904 года или

в начале 1905 года, -- пишет он, --  ...  я впервые встретил и т.  Каменева,

Льва Борисовича, в качестве руководителя местных большевистских организаций.

На этой  областной конференции т. Каменева выбрали в качестве разъездного по

всей стране агитатора и пропагандиста за созыв нового съезда партии,  причем

ему  же  было  поручено объезжать комитеты всей страны  и связаться с нашими

заграничными  центрами  того  времени".  Об   участии  в  этой  работе  Кобы

авторитетный свидетель не говорит ни слова.

     При этих  условиях не могло  быть, конечно,  и речи о включении  Кобы в

общероссийский центр большевиков, семичленное "Бюро  комитетов большинства",

образованное для созыва съезда. Представителем Кавказа вошел в Бюро Каменев.

Из других прославившихся впоследствии советских деятелей мы находим в списке

членов  Бюро имена  Рыкова и  Литвинова.  Не мешает прибавить, что Каменев и

Рыков были на два-три года моложе Сталина.  Да и  вообще  Бюро  состояло,  в

большинстве своем, из представителей "третьего " поколения.

     В  декабре  1904  года,  т.е.  вскоре  после   состоявшейся  в  Тифлисе

большевистской  конференции,  Коба вторично приезжает в  Баку.  Накануне его

приезда  на  нефтяных  промыслах  и  заводах   вспыхивает  всеобщая  стачка,

неожиданно  для всей страны. Партийные организации еще явно не отдавали себе

достаточного отчета  в мятежном настроении масс,  обостренном  первым  годом

войны.   Бакинская   забастовка   непосредственно  предшествует  знаменитому

Кровавому Воскресенью в Петербурге, 9 января

     1905 года, трагическому  шествию  рабочих  под руководством  священника

Гапона к Зимнему дворцу. Одно из "воспоминаний", сфабрикованных в 1935 году,

глухо упоминает,  что Сталин руководил в Баку стачечным  комитетом и что все

совершалось под его руководством. Но,  по словам того же автора, Коба прибыл

в Баку после начала стачки и оставался в городе всего 10 дней. На самом деле

он приезжал  по специальному поручению, может быть, связанному с подготовкой

съезда: в это время он, пожалуй, уже сделал свой выбор в пользу большевизма.

     Сам  Сталин  пытался  отодвинуть  назад  дату  своего  присоединения  к

большевикам.  Не  довольствуясь  ссылкой  на то,  что он  еще  в тюрьме стал

большевиком, он  рассказал в 1924 году, на вечере  военных курсантов Кремля,

будто его связь  с Лениным установилась  еще  со времени  его первой ссылки.

"Впервые я познакомился с  тов. Лениным в 1903  году. Правда, это знакомство

было  не  личное, а  заочное,  в порядке  переписки. Но  оно оставило во мне

неизгладимое впечатление, которое не покидало меня  за все время моей работы

в партии. Я находился  тогда в  Сибири, в ссылке. Знакомство с революционной

деятельностью тов.  Ленина с  конца 90-х годов  и особенно после 1901  года,

после издания  "Искры",  привело меня к убеждению, что мы имеем  в лице тов.

Ленина  человека  необыкновенного. Он не  был  тогда в моих  глазах  простым

руководителем партии,  он был ее фактическим создателем,  ибо  один  понимал

внутреннюю сущность и неотложные нужды нашей партии. Когда я сравнивал его с

остальными  руководителями  нашей  партии,  мне  все   время  казалось,  что

соратники тов. Ленина -- Плеханов, Мартов, Аксельрод и другие  -- стоят ниже

тов. Ленина целой головой,  что Ленин в  сравнении с ними не просто  один из

руководителей, а руководитель высшего типа, горный орел, не знающий страха в

борьбе  и  смело  ведущий  вперед  партию  по  неизведанным  путям  русского

революционного движения. Это впечатление так глубоко запало  мне в душу, что

я почувствовал  необходимость написать  о нем одному своему близкому  другу,

находившемуся  в эмиграции, требуя от него отзыва. Через несколько  времени,

будучи  уже  в  ссылке  в  Сибири  -- это было в конце  1903 года--я получил

восторженный ответ моего друга  и простое, но  глубоко содержательное письмо

тов. Ленина, которого, как

     оказалось, познакомил мой  друг с моим письмом.  Письмецо  тов.  Ленина

было  сравнительно  небольшое,  но оно  давало  смелую, бесстрашную  критику

практики нашей партии и  замечательно ясное и сжатое изложение  всего  плана

работы  партии  на  ближайший  период.  Только  Ленин  умел писать  о  самых

запутанных вещах так  просто и ясно, сжато и смело,  когда каждая  фраза  не

говорит, а стреляет. Это простое и смелое письмо еще больше  укрепило меня в

том, что мы  имеем в  лице  Ленина горного орла  нашей партии. Не могу  себе

простить,  что  это  письмо  тов.  Ленина,  как и  многие другие  письма, по

привычке старого подпольщика, я предал  сожжению. С  этого времени  началось

мое знакомство с тов. Лениным".

     В этом рассказе, столь характерном  для Сталина своей психологической и

стилистической примитивностью, ошибочна уже хронология. Коба прибыл в ссылку

только в 1903  году. Не вполне ясно, далее, откуда и когда  он писал "одному

своему близкому другу" за  границей,  так  как  сам  он  до высылки в Сибирь

просидел полтора  года в тюрьме.  Ссыльные никогда не знали заранее, в какой

пункт они  будут направлены,  так что Коба не мог сообщить своевременно свой

сибирский адрес  за границу и  успеть получить  оттуда ответ в  течение того

единственного месяца, который он провел в ссылке. Согласно  изложению самого

Сталина, письмо Ленина носило не личный, а программный характер. Такого рода

письма рассылались  Крупской  по ряду  адресов и  в оригинале сохранялись  в

заграничном архиве. Вряд  ли в данном  случае  было  сделано  исключение для

неизвестного молодого  кавказца. Но в архиве нет того письма, копию которого

Коба сжег "по привычке старого подпольщика" (ему в  это время было  ровно 24

года).  Больше всего,  однако,  удивляет  тот  факт, что  Сталин  ничего  не

упоминает  о  своем  ответе Ленину. Получив письмо  от боготворимого им,  по

собственным словам, вождя Коба, разумеется, немедленно же ответил бы ему. Но

Сталин молчит об этом,  и  молчит  не  случайно: в архиве Ленина  и Крупской

ответного  письма  Кобы  нет.  Если  допустить,  что  оно  было  перехвачено

полицией, копия его непременно сохранилась бы в папках  департамента полиции

и была бы давно воспроизведена в  советской печати. Наконец, дело ни в каком

случае  не могло бы ограничиться одним  письмом. Молодой социал-демократ  не

мог не дорожить постоянной связью с вождем партии.

     "горным орлом". Со своей стороны, Ленин очень  дорожил связью с Россией

и аккуратно  отвечал на каждое письмо.  Между  тем, никакой  корреспонденции

между Лениным и  Кобой не возникло  в течение ближайших  лет.  Все  вызывает

недоумение в этом рассказе, кроме его цели.

     В жизни Ленина  1904 год был,  пожалуй, самым тяжелым, если не  считать

последних годов болезни.  Не желая и  не  предвидя того,  он порвал со всеми

выдающимися  деятелями русской  социал-демократии и долго не находил никого,

кто  мог  бы заменить вчерашних  соратников. Только  постепенно  подбирались

большевистские  литераторы, к тому же далеко  уступавшие редакторам "Искры".

Лядов, один из активных большевиков того времени, находившийся в 1904 году с

Лениным в  Женеве,  рассказывал двадцать  лет спустя:  "Приехал  Ольминский,

приехал Воровский, приехал Богданов-... ждали  мы приезда  Луначарского,  за

которого Богданов  ручался, что он по  приезде обязательно примкнет к  нам".

Все эти  лица возвращались из ссылки, о  них знали заранее, их ждали. Но при

подготовке  фракционной газеты никто не поднимал  вопроса о  Кобе,  которого

теперь изображают как уже выдающегося  в тот период большевистского деятеля.

22-го декабря выходит, наконец, в  Женеве первый номер газеты "Вперед". Коба

не имел  никакого отношения к этому знаменательному событию в жизни фракции.

Он  не  вошел  в  сношения с  редакцией. В  газете  нет  ни его  статей,  ни

корреспонденций. Это было  бы  совершенно невозможно, если бы он в  то время

был лидером кавказских большевиков.

     Мы имеем, наконец, прямое документальное свидетельство в пользу вывода,

сделанного нами  по косвенным признакам.  В  1911 году начальник тифлисского

охранного  отделения  Карпов  в   обширной  и  крайне   интересной  справке,

посвященной  Иосифу Джугашвили, -- мы еще встретимся с  ней в дальнейшем, --

писал: "С 1902  г. он  работал в социал-демократической организации, сначала

меньшевиком, а потом большевиком". Доклад Карпова есть единственно известный

нам  документ,  где  совершенно категорически  утверждается,  что в  течение

известного  периода  после  раскола   Сталин  был  меньшевиком.  Неосторожно

напечатавшая 23-го декабря 1925 года этот документ тифлисская "Заря Востока"

не догадалась или не сумела дать какие-либо пояснения. Можно не сомневаться,

что редактор жестоко

     поплатился позже  за  свой промах.  Но крайне  знаменательно, что и сам

Сталин  не  нашел  возможным  дать  опровержение.  Ни  один  из  официальных

биографов  или  историков  партии  не  возвращался больше  к  этому  важному

документу,  тогда  как десятки  незначительных  бумажонок  воспроизводились,

цитировались,  фотографировались  без конца.  Если допустить на минуту,  что

тифлисская жандармерия, которая, во всяком случае, должна была быть наиболее

осведомленной в  этом вопросе, дала ложную  справку, то немедленно возникает

дополнительный   вопрос:   каким  образом   оказалось   возможным   подобное

недоразумение?  Если  бы  Коба  действительно  стоял   во  главе  кавказских

большевиков, охранное отделение не могло бы этого не знать.  Совершить столь

грубую  ошибку политической характеристики оно могло бы только  в  отношении

какого-либо  зеленого новичка или третьестепенной фигуры, ни  в каком случае

не  в  отношении "вождя". Так один случайно  прорвавшийся в  печать документ

сразу разрушает с  большим  трудом  воздвигнутый официальный миф.  А сколько

подобных документов  хранится в несгораемых шкафах или, наоборот,  заботливо

предано сожжению!

     Может казаться, что мы  затратили  слишком много времени и  усилий  для

обоснования очень скромного вывода: не все ли равно, в  самом деле, примкнул

ли Коба к большевизму в  середине  1903  года или накануне 1905 года? Однако

этот  скромный  вывод  помимо  того,  что он  раскывает перед  нами  попутно

механику кремлевской историографии и  иконографии,  имеет серьезное значение

для понимания политической  личности Сталина.  Большинство  писавших  о  нем

принимает  его   переход  на  сторону   большевизма  как  нечто  естественно

вытекающее из его  характера и, так сказать, само  собой разумеющееся. Такой

взгляд  нельзя  не  признать   односторонним.  Твердость   и   решительность

предрасполагают, правда, к принятию методов большевизма; однако сами по себе

эти  черты  еще  не  решают.  Люди  твердого  склада  встречались   и  среди

меньшевиков, и среди социалистов-революционеров. С другой стороны, не так уж

редки  были   мягкие  люди   в   среде  большевиков.  Большевизм   вовсе  не

исчерпывается  психологией  и  характером;   он  представляет  прежде  всего

историческую  философию и  политическую  концепцию.  Рабочие --  в известных

исторических условиях -- толкаются на путь большевизма всем своим социальным

положением, притом

     почти независимо  от  твердости или мягкости индивидуальных характеров.

Интеллигенту  нужно  было незаурядное  политическое  чутье  и  теоретическое

воображение, исключительное доверие к диалектике исторического процесса  и к

революционным качествам рабочего класса,  чтобы серьезно  и прочно связать с

большевистской  партией  свою  судьбу  в  то  время,  когда  сам  большевизм

представлял   собою   лишь   историческую  антиципацию.   Подавляющее  число

интеллигентов,  примкнувших к большевизму  в  период революционного подъема,

покинули его в  следующие годы. Кобе труднее было примкнуть,  но  труднее  и

порвать.  Ни теоретического воображения,  ни исторического  чутья,  ни  дара

предвосхищения у него не было, как не было, с другой стороны, и легкомыслия.

Интеллект его всегда оставался ниже  его воли. В сложной обстановке, лицом к

лицу с новыми факторами, Коба предпочитает выжидать,  молчать или отступать.

Во  всех тех случаях, где ему придется  выбирать между идеей и аппаратом, он

неизменно  будет склоняться на  сторону  аппарата. Программа должна  создать

свою  бюрократию  прежде, чем Коба почувствует к  ней  уважение. Недоверие к

массам, как и к отдельным  людям, составляет основу его натуры. Его эмпиризм

всегда  влечет   его   на  путь  наименьшего   сопротивления.  Оттого   этот

революционер  короткого  прицела  будет  на  всех больших  поворотах истории

занимать,  как  правило, оппортунистическую позицию,  чрезвычайно сближающую

его с меньшевиками и даже ставящую иногда вправо от них. Но в то же время он

будет  неизменно  тяготеть  к  самым  решительным действиям  для  разрешения

усвоенных  им  задач.  Хорошо организованное  насилие  кажется ему  при всех

условиях кратчайшим  расстоянием  между двумя точками.  Здесь  напрашивается

аналогия.   Русские  террористы   были,  по   сути  дела,   мелкобуржуазными

демократами, но крайне решительными и  смелыми. Марксисты не раз называли их

"либералами с бомбой". Сталин  был и остается политиком-золотой середины, не

останавливающимся, однако, перед  самыми  крайними средствами. Стратегически

он --  оппортунист; тактически -- "революционер". В своем роде оппортунист с

бомбой.  Мы  будем  иметь  достаточно  случаев  проверить  эту  формулу   на

дальнейшем  протяжении  его  жизни.  Вскоре после выхода  из семинарии  Коба

поступил чем-то

     вроде  бухгалтера  в  тифлисскую обсерваторию.  Несмотря на  "ничтожное

жалование",   должность,  по  словам  Иремашвили,  нравилась  ему,  так  как

оставляла  много  свободного времени  для  революционной работы.  "О  личном

существовании он меньше всего заботился. Он не предъявлял никаких требований

к  жизни  и  считал  такие  требования  несовместимыми  с  социалистическими

принципами.  Он  был достаточно  честен, чтобы приносить  своей  идее личные

жертвы". Коба оставался верен тому обету бедности,  который молчаливо  и  не

размышляя  давали все  молодые  люди,  уходившие в революционное подполье; к

тому  же  детство  не  приучило  его  к  довольству, как многих  других.  "Я

несколько  раз  посещал  его в  его  маленькой, убогой, скудно  обставленной

комнате на Михайловской улице, -- рассказывает незаменимый "второй Coco". --

Коба носил каждый день простую черную русскую блузу  с характерным  для всех

социал-демократов   красным  галстуком.  Зимою  он   надевал  поверх  старый

коричневый плащ. В качестве головного  убора он знал только  русский картуз.

Хотя  Коба  покинул  семинарию  отнюдь  не в  качестве  друга  всех  молодых

семинарских  марксистов, все же все они время от времени складывались, чтобы

при случае помочь ему в нужде". Барбюс сообщает, что в 1900 году, т.е. через

год после  ухода из семинарии, Иосиф  оказался без всяких средств: "Товарищи

давали ему возможность кормиться". Из  полицейских документов  вытекает, что

Коба  оставался на службе в  обсерватории до марта 1901 года, когда вынужден

был   скрыться.   Но  служба,   как  мы  слышали,   едва   обеспечивала  его

существование. "...Его доходы не давали ему возможности хорошо одеваться, --

продолжает Иремашвили, --  но правда и то, что у  него  не  было  стремления

поддерживать  свою одежду хотя бы  в чистоте  и порядке.  Его никогда нельзя

было  видеть иначе,  как в грязной  блузе  и  нечищенных башмаках.  Все, что

напоминало  буржуа, он ненавидел от глубины души". Грязная блуза, нечищенная

обувь и нечесанные волосы были  тоже общим признаком молодых революционеров,

особенно в провинции. Перейдя  в  марте 1901 года на  нелегальное положение,

Коба  окончательно превратился в  профессионального революционера. Отныне  у

него не было имени, потому что было много имен. В разные периоды, а иногда в

одно и то же время он именовался

     "Давид",   "Коба",   "Нижерадзе",   "Чижиков",   "Иванович",  "Сталин".

Параллельно жандармы наделяли его своими  кличками; наиболее устойчивой была

кличка "рябой", намекавшая на следы оспы на его лице. На легальное положение

Коба  переходил отныне  только в тюрьме и ссылке, т.е. между двумя периодами

подполья.

     "Он никогда  не  разбрасывался,  --  пишет  о  молодом Сталине  в своих

исправленных  воспоминаниях  Енукидзе. -- Все его действия, встречи,  дружбы

были  направлены  к  определенной  цели...  Сталин никогда  не искал  личной

популярности".   Этот    мотив,   повторяющийся   во   многих    официальных

воспоминаниях, имеет своей  целью объяснить, почему Сталин до самого прихода

к власти оставался неизвестен народным массам, даже  широким кругам  партии.

Неверно, однако,  будто он  не искал популярности. Он  жадно искал ее, но не

умел найти. Отсутствие  популярности  рано  начало сверлить его душу. Именно

неспособность завоевать  славу лобовой атакой  толкала эту сильную натуру на

обходные и кривые пути.

     Уже  в молодости  Коба  искал власти  над людьми, которые в большинстве

своем  казались  ему слабее  его.  Но сам  он не  был  ни  умнее  других, ни

образованнее, ни красноречивее. В нем  не  было  ни  одного из тех  качеств,

которые   привлекают   симпатии.   Зато  он   был  богаче  других   холодной

настойчивостью и практической сметкой. Он не  повиновался  импульсам, а умел

подчинять  их  расчету. Эта черта  успела сказаться уже на  школьной скамье.

"Обычно Иосиф отвечал на вопросы не торопясь, --  пишет Глур-джидзе. -- Если

у  него  был ответ всесторонне  обоснованный, он  отвечал; если же  нет,  он

оттягивал ответ на более или менее  короткий  срок". Если оставить в стороне

преувеличение насчет "всесторонне обоснованных"ответов,  в этих словах  дана

весьма   жизненная  черта   молодого   Сталина,  которая  составляла  важное

преимущество   в  среде   молодых  революционеров,   в   большинстве   своем

великодушных, торопливых и наивных.

     Уже  в  этот  ранний  период  Коба  не  останавливается  перед взаимным

натравливанием  своих  сопреников, перед их  опорочиванием  и  вообще  перед

интригой против каждого, кто  превосходит  его в  каком-либо  отношении  или

кажется  ему  помехой на  его  пути.  Нравственная  неразборчивость молодого

Сталина создает  вокруг  него атмосферу подозрений  и  зловещих  слухов. Ему

начинают приписывать многое, в чем он не повинен. Социа-

     лист-революционер  Верещак,  близко  сталкивавшийся  с Кобой  в тюрьме,

рассказал в  1928  году в эмигрантской печати, будто после исключения Иосифа

Джугашвили из семинарии директор  получил от него донос на  всех  его бывших

товарищей  по революционному кружку. Когда  Иосифу пришлось  давать по этому

делу ответ перед тифлисской организацией, он не  только признал себя автором

доноса, но и вменил себе этот акт в заслугу: вместо  того, чтоб превратиться

в священников  или учителей, исключенные должны будут стать, по его расчету,

революционерами.  Весь  этот эпизод,  подхваченный  некоторыми  легковерными

биографами,  несет  на  себе  явственное  клеймо  измышления.  Революционная

организация  может  поддерживать  свое   существование  только   беспощадной

строгостью  ко  всему,  что  хоть отдаленно пахнет  доносом,  првокацией или

предательством.  Малейшая снисходительность  в этой области означает для нее

начало гангрены. Если бы даже Coco оказался способен на такой шаг, в котором

на  треть  Макиавелли  приходится  две  трети  Иуды,  совершенно  невозможно

допустить, чтобы партия потерпела его после этого в своих рядах. Иремашвили,

входивший в тот же семинарский кружок, что и  Коба, ничего не  знает об этом

эпизоде. Сам  он благополучно закончил семинарию  и  стал  учителем. Тем  не

менее совершенно не случайно, что злостная выдумка связана с именем Сталина.

Ни о ком другом из старых революционеров не рассказывали подобных вещей.

     Суварин,  наиболее  документированный  из  биографов Сталина,  пытается

вывести его  нравственную  личность из его принадлежности к зловещему ордену

"профессиональных  революционеров". В этом случае, как  и во многих  других,

обобщения  Суварина  очень поверхностны. Профессиональный  революционер есть

человек,  который   полностью  отдает  себя  рабочему  движению  в  условиях

нелегальной  и вынужденной конспирации.  На  это способен не  всякий  и,  во

всяком  случае,  не  худший. Рабочее  движение  цивилизованного  мира  знает

многочисленных профессиональных чиновников и  профессиональных  политиков; в

подавляющем большинстве своем  этот слой отличается консерватизмом, эгоизмом

и ограниченностью, живет не для движения, а за  счет  движения. По сравнению

со средним  рабочим бюрократом Европы или  Америки  средний профессиональный

революционер России представлял несравненно более привлекательную фигуру.

     Молодость  революционного  поколения совпадала  с  молодостью  рабочего

движения. Это было время людей  от 18  до  30 лет. Революционеры свыше этого

возраста  насчитывались   единицами  и  казались  стариками.  Движение   еще

совершенно  не   знало  карьеризма,   жило   верой   в   будущее   и   духом

самопожертвования.  Не было рутины,  условных  формул,  театральных  жестов,

готовых ораторских приемов. Молодой пафос борьбы был застенчивым и неловким.

Самые слова "комитет", "партия" были еще  новы, овеяны весенней свежестью  и

звучали в  молодых  ушах  тревожной  и  заманчивой  мелодией.  Вступавший  в

организацию знал, что через несколько месяцев его ждут тюрьма, затем ссылка.

Честолюбие состояло в том,  чтоб продержаться как можно дольше на  работе до

ареста;  твердо  держать  себя  пред  лицом  жандармов;  облегчить,  сколько

возможно,  положение товарищей;  прочитать  в тюрьме  как можно больше книг;

бежать как  можно скорее  из  ссылки за  границу;  набраться там  мудрости и

вернуться на революционную работу.

     Профессиональные революционеры верили тому, чему учили; иных побуждений

вступать  на  крестный  путь   у   них   быть  не  могло.  Солидарность  под

преследованиями не была пустым словом и дополнялась презрением к малодушию и

дезертирству.  "Перебирая   в  своей  памяти  массу  товарищей,  с  которыми

приходилось сталкиваться, -- пишет об одесском подполье за 1901 -- 1907 годы

Евгения  Левицкая,  --  не припомню ни одного  скверного, подлого  поступка,

обмана или лжи. Были  трения,  фракционные  разногласия, но  не больше.  Все

как-то  нравственно подтягивались, делались лучше  и мягче  в этой дружеской

семье".  Одесса не составляла, конечно, исключения. Юноши и девушки, которые

целиком  отдавали  себя  движению, ничего не требуя взамен,  не были худшими

представителями  своего поколения. Орден  "профессиональных  революционеров"

мог без труда выдержать сравнение с любой другой группой общества.

     Иосиф  Джугашвили принадлежал к этому  ордену  и  разделял  многие  его

черты; многие,  но  не  все. Цель своей жизни он видел в низвержении сильных

мира сего. Ненависть к ним была неизмеримо активнее в его душе, чем симпатия

к  угнетенным.  Тюрьма, ссылка,  жертвы,  лишения  не  страшили его. Он умел

смотреть опасности в глаза. В то же время он остро  ощущал такие свои черты,

как медленность интеллекта, отсутствие таланта, общую

     серость физического  и нравственного облика. Его напряженное честолюбие

было окрашено завистью и недоброжелательством. Его настойчивость шла об руку

с  мстительностью.  Желтоватый  отлив  его   глаз  заставлял  чутких   людей

настораживаться. Уже из школы он вынес способность подмечать слабые  стороны

людей и без жалости  играть на них. Кавказская  среда  оказалась как  нельзя

более благоприятной для  развития этих  органических качеств его  натуры. Не

увлекаясь среди легко увлекающихся, не воспламеняясь среди воспламеняющихся,

но и быстро остывающих, он рано понял выгоды холодной выдержки, осторожности

и  особенно хитрости, которая у него незаметно переходила в коварство. Нужны

были  только  особые  исторические обстоятельства, чтобы  эти,  по  существу

второстепенные качества получили первостепенное значение.