Сталин

Лев Троцкий

     Увидев  на  улице  человека,  сидящего  на  корточках  и  производящего

таинственные  жесты,  Лев Толстой решил, что перед ним  сумасшедший; подойдя

ближе, убедился, что человек делает нужное дело:  точит нож о камень.  Ленин

любил  цитировать этот пример.  Непрерывные дискуссии,  фракционные раздоры,

расколы внутри самих большевиков  казались стороннему наблюдателю действиями

маниаков. Проверка событий обнаружила, что люди делали  нужное  дело: борьба

велась вовсе не из-за схоластических тонкостей, как  казалось  дилетантам, а

из-за самых основных  вопросов революционного движения. Благодаря тщательным

идейным  уточнениям   и  политическим  размежеваниям,  только  Ленин  и  его

сторонники оказались подготовлены для встречи нового революционного подъема.

Отсюда  непрерывный  ряд  успехов,   обеспечивших  в  короткий  срок  полное

преобладание  "правдистов"  в рабочем движении.  В  годы реакции большинство

старшего  поколения  отошло  от борьбы. "У  Ленина -- только  мальчишки", --

презрительно   говорили  ликвидаторы.   Но  Ленин  видел  в   этом   великое

преимущество своей партии: революция, как и война, неизбежно ложится главной

своей  тяжестью на спину  молодежи. Безнадежна  та  социалистическая партия,

которая не способна вести за собой "мальчишек".

     Царская  полиция,  соприкасавшаяся с  революционными партиями  лицом  к

лицу,  не  скупилась  в  своей секретной  переписке на лестные признания  по

адресу большевиков.  "За  последние  10  лет,  -- писал  в 1913 г.  директор

департамента полиции, -  элементом наиболее  энергичным, бодрым, способным к

неутомимой  борьбе,  сопротивлению  и  постоянной организации являются... те

организации и  те лица, которые  концентрируются вокруг Ленина... Постоянной

организаторской  душой  всех  мало-мальски  серьезных   партийных  начинаний

является Ленин... Фракция

     ленинцев всегда  лучше других сорганизована,  крепче своим единодушием,

изобретательнее по части проведения своих идей в  рабочую среду... Когда  за

последние  два  года  стало  усиливаться рабочее движение, Ленин  со  своими

сторонниками оказался  к  рабочим ближе других  и первый стал  провозглашать

чисто революционные  лозунги...  Большевистские  кружки, ячейки, организации

разбросаны теперь по всем городам. Постоянная переписка и сношения  завязаны

почти  со  всеми  фабричными  центрами. Центральный Комитет  почти правильно

функционирует  и  целиком  находится в  руках  Ленина...  Ввиду изложенного,

ничего  нет  удивительного  в том,  что в  настоящее  время  сплочение  всей

подпольной партии идет вокруг большевистских организаций и  что последние на

деле и представляют собой Российскую Социал-Демократическую Рабочую партию".

К этому почти нечего прибавить.

     Переписка заграничного штаба принимает новую, оптимистическую  окраску.

Крупская пишет Шкловскому в начале 1913 г.: "Все связи носят какой-то другой

характер,  чем  раньше.  Больше  как-то  чувствуешь,  что  имеешь   дело   с

единомышленниками... Дела большевизма так хороши, как никогда". Ликвидаторы,

гордившиеся   своим  реализмом  и  вчера   еще   объявлявшие  Ленина  главою

выродившейся  секты, внезапно увидели себя оттесненными и изолированными. Из

Кракова  Ленин-неутомимо  следит  за  всеми проявлениями  рабочего движения,

регистрирует и классифицирует все  факты, которые  могут позволить прощупать

пульс  пролетариата.  В  результате кропотливых  подсчетов, произведенных  в

Кракове  над  денежными сборами в пользу рабочей печати,  оказывается, что в

Петербурге  на  стороне  "Правды"  86  %  читающих  рабочих,  а  на  стороне

ликвидаторов -- только 14 %; в Москве соотношение почти такое же; в отсталой

провинции --  несколько более благоприятное для ликвидаторов, но в общем  на

стороне "Правды"  стоят 4/5  передовых рабочих.  Какую ценность  могут иметь

абстрактные призывы к  единству фракций и течений, если правильная политика,

противопоставленная этим "фракциям и  течениям", сумела  в  течение трех лет

сплотить  вокруг  большевизма подавляющее  большинство передовых рабочих? Во

время  выборов  в  IV  Думу,  где  дело  шло  не о  социал-демократах, а  об

избирателях,  67  % рабочей  курии  высказалось  за  большевиков.  Во  время

конфликта между двумя

     частями думской фракции в  Петербурге  за депутатов-большевиков  подано

было 5 000 голосов, за меньшевиков -- всего 621 голос. В столице ликвидаторы

оказались  совершенно   раздавлены.  В   профессиональном  движении  то   же

соотношение: из 13 союзов Москвы не было  ни  одного ликвидаторского;  из 20

союзов   Петербурга   только  четыре,  наименее   пролетарских  и   наименее

значительных, оказались полностью в руках меньшевиков.  В начале 1914 г. при

выборах  представителей от  рабочих в  больничные  кассы  Петербурга  прошли

целиком  списки  сторонников "Правды". Все  враждебные  большевизму  группы:

ликвидаторы,  отзовисты,  примиренцы  разных  толков,  оказались  совершенно

неспособны пустить корни в рабочем классе. Ленин делал отсюда вывод: "Только

в борьбе против этих групп складывается  и  может  сложиться  действительная

рабочая социал-демократическая партия в России".

     Весной  1914  г.  Эмиль Вандервельде,  тогдашний  председатель  Второго

Интернационала, посетил Петербург, чтобы  ознакомиться  на  месте с  борьбой

фракций в рабочем классе.  Споры русских варваров оппортунистический скептик

измерил масштабами  бельгийского парламентаризма. "Меньшевики, -- сообщил он

по  возвращении, -- хотят организоваться легально и требуют  права коалиций;

большевики   хотят  добиваться   немедленного  провозглашения  республики  и

экспроприации  земель".  Эти  разногласия  Вандервельде   назвал   "довольно

ребяческими". Ленину оставалось только горько усмехнуться. Скоро надвинулись

события, которые произвели неподкупную  проверку людей и  идей. "Ребяческие"

разногласия  между марксистами  и оппортунистами распространились постепенно

на все мировое рабочее движение.

     "Война Австрии с Россией, -- писал Ленин Горькому в начале  1913 г., --

была бы очень полезной для  революции (во всей  Восточной Европе) штукой, но

мало вероятия, чтобы Франц Иосиф и Николаша доставили нам сие удовольствие".

Они доставили его, -- правда, не раньше, чем через полтора года.

     Промышленная конъюнктура тем временем уже перевалила через зенит. Стали

ощутимы  первые  подземные  толчки  кризиса.  Но они не остановили стачечной

борьбы. Наоборот, придали ей более наступательный характер. Всего за шесть с

лишним меся-

     цев до начала  войны насчитывалось  почти полтора  миллиона  участников

стачек.   Последняя   грандиозная   вспышка   произошла   как  раз  накануне

мобилизации.  3-го  июля петербургская  полиция стреляла в толпу рабочих. По

призыву комитета  большевиков остановились в знак протеста важнейшие заводы.

Число стачечников достигло 200 тысяч. Всюду шли митинги и демонстрации. Были

попытки строить  баррикады.  Как  раз  в  разгар  этих  событий  в  столицу,

превращенную  в военный лагерь,  прибыл  для  последних переговоров со своим

коронованным "другом" французский президент  Пуанкаре и получил  возможность

заглянуть  одним  глазом  в  лабораторию  русской революции.  Но  уже  через

несколько  дней  правительство  воспользовалось   объявлением  войны,  чтобы

стереть  с земли  рабочие организации и рабочую прессу. Первой  жертвой пала

"Правда". Задушить революцию войной -- такова была заманчивая идея  царского

правительства.

     Утверждения    некоторых   биографов,   будто    Сталин   был   автором

"пораженческой"  теории  или формулы о "превращении империалистской  войны в

гражданскую",  представляет чистейший вымысел  и  свидетельствует  о  полном

непонимании интеллектуальной и политической физиономии Сталина. Меньше всего

ему   были  свойственны  дух   политического  новаторства  и  теоретического

дерзания. Он никогда и ничего-не предвосхищал,  никогда не забегал вперед. В

качестве  эмпирика, он  всегда страшился  "априорных"  выводов,  предпочитая

десять раз отмерить прежде, чем отрезать. В этом революционере  всегда сидел

консервативный бюрократ. Второй Интернационал был могущественным  аппаратом.

Никогда  Сталин  по  собственной инициативе  не  пошел бы на  разрыв  с ним.

Выработка  большевистской  доктрины  войны  относится  целиком  к  биографии

Ленина. Сталин не внес  сюда ни  одного слова, как и в  доктрину  революции.

Однако для  того, чтобы понять поведение Сталина  в годы ссылки и особенно в

первые  критические  недели  после  февральского  переворота,  как   и   его

позднейший разрыв со всеми принципами большевизма, необходимо очертить здесь

вкратце ту систему взглядов, которую  Ленин выработал уже в начале войны и к

которой он постепенно привел партию.

     Первый вопрос,  поставленный европейской  катастрофой,  состоял  в том,

должны ли социалисты брать на себя "защиту

     отечества".  Речь шла не о том, может ли отдельный социалист  выполнять

обязанности солдата: другого выхода у него не остается, дезертирство не есть

революционная  политика,  -- а  о  том,  должна ли  социалистическая  партия

поддерживать  войну политически:  вотировать  военный бюджет, отказаться  от

борьбы  против  правительства,  агитировать  за  "защиту  отечества"?  Ленин

отвечал: нет, не должна, не имеет права; не потому,  что это война, а потому

что это реакционная война, кровавая свалка рабовладельцев за передел мира.

     Формирование национальных государств  на  континенте  Европы охватывало

эпоху, которая началась,  приблизительно. Великой французской  революцией  и

завершилась  Версальским  миром  1871   г.  Войны  за  создание  или  защиту

национального   государства   как   необходимого   условия    для   развития

производительных   сил   и  культуры  имели  в  этот  период   прогрессивный

исторический  характер.  Революционеры  не только  могли,  но  обязаны  были

поддерживать  национальные   войны  политически.  С  1871  г.   до  1914  г.

европейский   капитализм,   достигнув   расцвета   на   основе  национальных

государств,   переживает   себя,   превращается   в    монополистский,   или

империалистский капитализм. "Империализм -- это такое состояние капитализма,

когда он,  выполнив все для него возможное,  поворачивает к упадку". Причина

упадка в том, что производительным силам становится одинаково тесно в рамках

частной  собственности,  как  и  в границах  национального  государства. Ища

выхода,  империализм  стремится   разделить  и  переделить   мир.  На  смену

национальным войнам приходят империалистские. Они имеют насквозь реакционный

характер, выражающий исторический тупик, застой,  загнивание монополистского

капитализма.

     Империализм может  существовать  только потому,  что  на  нашей планете

имеются отсталые  нации, колониальные и полуколониальные страны. Борьба этих

угнетенных народов за национальное объединение и независимость имеет вдвойне

прогрессивный  характер, ибо,  с одной стороны,  подготовляет для  них самих

более  благоприятные   условия   развития,   с   другой  --  наносит   удары

империализму. Отсюда вытекает, в частности, что в войне между цивилизованной

империалистской демократической  республикой и отсталой варварской монархией

колониальной страны, социалисты будут полностью на стороне угнетенной

     страны,  несмотря  на ее  монархию,  и  против  угнетательской  страны,

несмотря на ее "демократию".

     Свои  хищнические цели: захвата колоний, рынков, источников сырья, сфер

влияния, --  империализм  прикрывает идеями  "защиты  мира  от  агрессоров",

"защиты отечества",  "защиты демократии" и пр.  Эти  идеи насквозь фальшивы.

"Вопрос о том, какая группа  нанесла первый военный удар или первая объявила

войну, -- писал Ленин  в марте 1915 г., --  не  имеет никакого значения  при

определении  тактики  социалистов.  Фразы  о  защите  отечества,  об  отпоре

вражескому  нашествию,  об оборонительной  войне  и т.  п.  с  обеих  сторон

являются сплошным обманом народа".  ... "Десятилетиями, -- пояснял Ленин, --

трое  разбойников  (буржуазия   и  правительства  Англии,  России,  Франции)

вооружались  для  ограбления Германии.  Удивительно  ли,  что два разбойника

напали раньше, чем трое успели получить заказанные ими новые ножи?" Решающее

значение для  пролетариата  имеет  объективное историческое значение  войны:

какой  класс ведет ее  и  во имя  каких  целей?  -- а не уловки  дипломатии,

которой всегда удастся представить врага в качестве нападающей стороны.

     Столь  же  фальшивы  ссылки  империалистов  на  интересы  демократии  и

культуры.  "Немецкая  буржуазия...  одурачивает рабочий  класс  и трудящиеся

массы,  уверяя,  что  ведет войну...  ради освобождения  угнетенных царизмом

народов... Английская и французская буржуазия... одурачивает рабочий класс и

трудящиеся массы, уверяя, что ведет войну... против милитаризма и деспотизма

Германии".  Та  или  другая  государственная  форма   не  способна  изменить

реакционный экономический фундамент империализма.  Между  тем характер войны

полностью  определяется  этим фундаментом.  "В наши дни...  смешно  было  бы

думать  о  прогрессивной буржуазии,  о  прогрессивном  буржуазном  движении.

Старая   буржуазная   "демократия"...   стала   реакционной".   Эта   оценка

империалистской "демократии"  составляет краеугольный  камень всей концепции

Ленина.

     Раз война ведется обоими лагерями не ради  защиты отечества, демократии

и культуры,  а ради передела  мира и колониального порабощения, социалист не

имеет права  предпочитать  один  империалистский  лагерь другому. Совершенно

тщетна была бы попытка "определить, с точки зрения международного пролета-

     риата, поражение которой из двух групп воюющих наций было бы наименьшим

злом  для  социализма".  Жертвовать  во имя  этого  мнимого  "меньшего  зла"

политической самостоятельностью  пролетариата  значит  предавать  будущность

человечества.

     Политика "национального единства" во время войны еще неизмеримо  более,

чем   в   мирное   время,   означает  поддержку   реакции   и   увековечение

империалистского  варварства.  Отказ  в  этой  поддержке, элементарный  долг

социалиста,   есть,   однако,   лишь   негативная   или   пассивная  сторона

интернационализма.  Одного этого недостаточно. Задачей  партии  пролетариата

является "всесторонняя,  распространяющаяся  и на войско и на  театр военных

действий, пропаганда  социалистической революции  и необходимости  направить

оружие  не  против  своих  братьев, наемных  рабов  других  стран,  а против

реакционных и буржуазных правительств и партий всех стран".

     Но  революционная  борьба  во  время  войны  может  принести  поражение

собственному правительству. Ленин не пугается этого вывода. "В каждой стране

борьба со  своим правительством, ведущим империалистическую войну, не должна

останавливаться  перед возможностью, в  результате  революционной  агитации,

поражения этой  страны".  В  этом  и  состоит  суть  так  называемой  теории

"пораженчества".  Недобросовестные  противники пытались  истолковывать  дело

так, будто Ленин  допускал сотрудничество интернационалистов  с  иностранным

империализмом для  победы  над национальной реакцией. На самом деле речь шла

об общей  борьбе  мирового пролетариата против мирового  империализма, путем

одновременной   борьбы  пролетариата   каждой  страны   против  собственного

империализма, как непосредственного  и главного  врага. "Для нас, русских, с

точки  зрения  интересов трудящихся масс и рабочего класса России,  -- писал

Ленин Шляпникову  в  октябре 1914  г., -- не может  подлежать ни  малейшему,

абсолютно никакому сомнению, что  наименьшим злом было бы теперь и тотчас --

поражение царизма в данной войне..."

     Против  империалистской  войны нельзя бороться воздыханиями  о мире, по

образцу пацифистов.  "Одной из  форм  одурачения  рабочего  класса  является

пацифизм и  абстрактная проповедь мира.  При  капитализме, и особенно  в его

империалистской стадии, войны неизбежны". Мир, заключенный империалистами,

     будет  простой  передышкой  перед  новой  войной.  Только революционная

массовая  борьба   против  войны  и  породившего  ее  империализма  способна

обеспечить   действительный   мир.  "Без   ряда  революций   так  называемый

демократический мир есть мещанская утопия".

     Борьба  против иллюзий пацифизма входит важнейшим элементом в  доктрину

Ленина. С  особой ненавистью он  отбрасывает требование  "разоружения",  как

явно утопическое при капитализме и способное лишь отвлечь мысль  рабочих  от

необходимости  их  собственного вооружения.  "Угнетенный  класс,  который не

стремится  к тому,  чтобы научиться владеть  оружием,  иметь  оружие,  такой

угнетенный  класс заслужил бы  лишь того, чтобы  с  ним  обращались,  как  с

рабами". И  далее:  "Нашим лозунгом должно быть: вооружение пролетариата для

того, чтобы победить, экспроприировать и обезоружить буржуазию... Лишь после

того,  как  пролетариат  обезоружил буржуазию, он  может,  не изменяя  своей

всемирно-исторической  задаче,  выбросить  на  слом  всякое  оружие".  Ленин

отвергает голый  лозунг  "мира",  противопоставляя ему  лозунг  "превращения

империалистской войны в гражданскую войну".

     Большинство вождей рабочих  партий  оказались  в войне на стороне своей

буржуазии. Ленин окрестил их направление, как социал-шовинизм:  социализм на

словах, шовинизм на деле. Измена интернационализму не упала, однако, с неба,

а  явилась  неизбежным  продолжением  и  развитием  политики  реформистского

приспособления   к   капиталистическому   государству.  "Идейно-политическое

содержание  оппортунизма  и социал-шовинизма одно  и  то  же: сотрудничество

классов  вместо  борьбы их,  отказ от революционных средств  борьбы,  помощь

"своему" правительству в затруднительном его положении, вместо использования

его затруднений для революции".

     Последний период  капиталистического расцвета перед войной (1909--1913)

особенно  тесно  привязал  верхний  слой  пролетариата  к  империализму.  От

сверхприбыли, которую буржуазия получала с  колоний и вообще отсталых стран,

жирные крохи перепадали также рабочей аристократии  и рабочей бюрократии. Их

патриотизм диктовался, таким образом, прямой заинтересованностью  в политике

империализма.  Во  время войны,  которая обнажила все социальные  отношения,

"гигантскую

     силу   оппортунистам   и   шовинистам  дал   их   союз  с   буржуазией,

правительствами и генеральными штабами". Оппортунисты окончательно перешли в

лагерь классового врага.

     Промежуточное  и, пожалуй, самое широкое  направление в социализме, так

называемый  центр  (Каутский  и  пр.),  колебавшийся  в  мирное время  между

реформизмом и марксизмом, почти полностью попал  в плен к социал-шовинистам,

прикрываясь  пацифистскими  фразами.  Что  касается  масс, то  они оказались

застигнуты врасплох и обмануты собственным аппаратом, который они  создавали

в течение  десятилетий. Дав  социологическую и  политическую оценку  рабочей

бюрократии Второго Интернационала, Ленин  не  останавливается  на полдороге.

"Единство  с  оппортунистами  есть  союз  рабочих  со  "своей"  национальной

буржуазией  и раскол  интернационального  революционного  рабочего  класса".

Отсюда   вывод  о   необходимости  раз   навсегда  разрубить   все  связи  с

социал-шовинистами. "Нельзя выполнить задачи социализма  в  настоящее время,

нельзя осуществить действительное интернациональное  сплочение  рабочих  без

решительного разрыва  с оппортунизмом", как и с центризмом, "этим буржуазным

течением  в социализме".  Нужно переменить  самое  имя  партии. "Не лучше ли

отказаться от запачканного и  униженного  ими названия "социал-демократов" и

вернуться  к  старому  марксистскому названию  коммунистов? Пора  порвать со

Вторым Интернационалом и строить Третий!"

     Вот к чему привели те разногласия, которые  всего за  два-три месяца до

войны казались Эмилю Вандервельде "ребяческими".  Сам  председатель  Второго

Интернационала успел  тем  временем  стать  патриотическим  министром своего

короля.

     Большевистская   партия   была   самой  революционной   --  в  сущности

единственно революционной -- из всех секций Второго Интернационала. Но и она

нашла свой путь в лабиринте войны не сразу. По общему правилу замешательство

было  более  глубоким и  длительным в  верхнем ярусе партии, непосредственно

соприкасавшемся   с  буржуазным   общественным   мнением.  Думская   фракция

большевиков сразу совершила резкий поворот направо, сойдясь на двусмысленной

декларации с меньшевиками. Оглашенный 26 июля в Думе документ отмежевывался,

правда,  от  "фальшивого патриотизма, под прикрытием которого господствующие

классы ведут свою хищническую политику",

     но в  то же время обещал,  что пролетариат  "будет  защищать культурные

блага народа от всяких посягательств, откуда бы они ни исходили -- извне или

изнутри".  Фракция  становилась на патриотическую  позицию под видом "защиты

культуры".

     Тезисы  Ленина о  войне  были  получены  в  Петербурге  только в начале

сентября и отнюдь  не встретили в партии общего признания. Больше всего было

возражений против лозунга "поражения", который, по словам Шляпникова, вызвал

"недоумение". Думская фракция, руководимая Каменевым, пыталась и на этот раз

обломать  острые  углы ленинских  формулировок. В  Москве  и  провинции дело

обстояло  не  иначе. "Война застала  "ленинцев" врасплох, -- свидетельствует

московское  охранное   отделение,  --  и  они  долгое  время...   не   могли

столковаться о своем отношении  к войне". Московские большевики  пишут через

Стокгольм условным языком для передачи Ленину, что "несмотря на все уважение

к  нему,  его пресловутый совет продать дом (лозунг "поражения") не встретил

отклика".  В  Саратове,  по  словам  местного  лидера  Антонова,  "работники

большевистского,  меньшевистского  и  эсеровского направления  не  разделяли

пораженческой позиции. Более того...  они были  (за единичными исключениями)

определенными  оборонцами". В  среде передовых  рабочих  дело обстояло более

благоприятно.  В  Петербурге  на  заводах появились  надписи:  "Если  Россия

победит,   нам   лучше   не   будет,   нас   будут  еще   сильнее   давить".

"Иваново-Вознесенские товарищи, -- пишет Самойлов, --  классовым  инстинктом

пролетариев нащупали... правильный путь  и определенно стали на  него  еще в

первые месяцы войны".

     Формулировать свое мнение удавалось, однако, лишь единицам или немногим

десяткам. Повальные аресты смели социал-демократические организации. Разгром

прессы  разобщил  рабочих.  Тем  важнее  становилась роль  думской  фракции.

Оправившись от  первого приступа паники, депутаты-большевики стали развивать

серьезную нелегальную работу. Но  уже 4  ноября они подверглись аресту. Роль

главной  улики  сыграли  документы  заграничного  штаба.  Власти  предъявили

арестованным  обвинение  в измене.  Во время следствия  Каменев  и депутаты,

кроме  одного  Муранова, отреклись  от  тезисов  Ленина.  На  суде,  который

состоялся 10 февраля, подсудимые держались той же линии. Заявление  Каменева

о том, что предъявленные ему документы

     "решительно  противоречат  его  взгляду  на  текущую  войну",  не  было

продиктовано одной лишь  заботой  о самосохранении: оно выражало по существу

отрицательное отношение  к  пораженчеству  всего  верхнего  слоя  партии.  К

великому   негодованию  Ленина   чисто  оборонительная   тактика  подсудимых

чрезвычайно ослабила агитационную  силу процесса. Юридическая защита  вполне

могла  бы идти  об руку  с  политическим  наступлением. Но  Каменев, умный и

образованный  политик, не был  рожден для исключительных  ситуаций. Адвокаты

делали, с  своей стороны, что могли.  Отвергая обвинение в измене,  один  из

них, Переверзев, предрекал на  суде, что верность  рабочих  депутатов своему

классу навсегда сохранится  в памяти потомства; тогда как их слабые стороны:

неподготовленность, зависимость от советников-интеллигентов  и пр., --  "все

это отлетит прочь, как шелуха, вместе с клеветническим обвинением в измене".

В силу  одной  из  тех са-дических  причуд, на которые  неистощима  история,

именно на долю  Переверзева, уже в качестве министра юстиции в правительстве

Керенского, выпало обвинить всех вождей большевизма в государственной измене

и шпионаже,  притом с помощью таких циничных подлогов, на которые никогда не

решился бы царский прокурор. Только Вышинский, прокурор Сталина, превзошел в

этом отношении демократического министра юстиции.

     Несмотря  на  уклончивое  поведение  подсудимых, самый  факт  суда  над

рабочими депутатами нанес непоправимый  удар  легенде "гражданского  мира" и

встряхнул тот слой рабочих, который успел пройти революционную школу. "Около

40 000 рабочих покупали "Правду", -- писал Ленин  в марте 1915 г.,  -- много

больше читало  ее...  Уничтожить этого слоя  нельзя. Он жив... Он один стоит

среди народных масс и в самой  глубине их, как проповедник интернационализма

трудящихся,  эксплуатируемых, угнетенных".  Отрезвление  в  массах  началось

скоро, но пробивалось наружу медленно.  В  качестве военнообязанных, рабочие

были  связаны по  рукам и  по  ногам.  Каждое  нарушение дисциплины  грозило

немедленной  отправкой на фронт с  особой полицейской пометкой, которая была

почти  равносильна   смертному  приговору.   Это  действовало,  особенно   в

Петербурге, где надзор был вдвойне свиреп.

     Тем  временем  поражения  царской  армии  идут  своим  чередом.  Гипноз

патриотизма, как и гипноз страха, постепенно ослабева-

     ют.  Во второй  половине 1915 г. возникают спорадические  забастовки на

почве дороговизны в  московском текстильном районе, но не получают развития.

Массы  недовольны,  но  молчат.  В  мае   1916  г.  вспыхивают  в  провинции

разрозненные волнения среди новобранцев. На юге начинаются продовольственные

беспорядки и  сейчас  же находят свое продолжение  в  Кронштадте,  крепости,

охраняющей  подступы к столице. В конце декабря  наступает, наконец, очередь

Петрограда. Политическая забастовка сразу охватывает до 200 000 рабочих, при

несомненном  участии   организации  большевиков.  Лед   сломан.  В   феврале

открывается  ряд  бурных  забастовок  и  волнений,  которые  разрастаются  в

восстание  и приводят  к переходу  столичного гарнизона на сторону  рабочих.

"Немецкий  путь развития", на  который надеялись либералы и  меньшевики,  не

осуществился.  Впрочем,  и  сами  немцы  скоро  сбились  с  так  называемого

немецкого  пути... О победе восстания и отречении царя Сталину  суждено было

узнать в далекой ссылке.

     На пространстве в 30 000  квадратных миль  население Туруханского края,

на  севере Енисейской  губернии,  составляло  около  10 000  душ, русских  и

инородцев. На сотни  верст одно  от другого  разбросаны мелкие поселения, от

двух  до  десяти дворов,  редко больше.  При восьмимесячной зиме  земледелия

здесь  нет. Жители  ловят рыбу и бьют зверя. И рыбы  и  зверя много.  Сталин

прибыл в этот  негостеприимный  край  в середине 1913 г. и застал уже  здесь

Свердлова. Аллилуев  получил  вскоре  письмо,  в котором  Сталин  просил его

поторопить депутата Бадаева отправкой высланных Лениным из-за границы денег.

"...  Сталин  подробно пояснял, что деньги  ему  нужны  спешно, чтобы успеть

запастисть необходимыми  продуктами, керосином и другими предметами, пока не

наступила полярная суровая зима".

     25 августа департамент полиции предупреждает  енисейскую  жандармерию о

возможности попыток к  побегу со стороны ссыльных Свердлова и Джугашвили. 18

декабря департамент  уже  по  телеграфу требует  от енисейского  губернатора

принятия  мер  к предупреждению  побега. В  январе департамент телеграфирует

енисейской   жандармерии,  что  Свердлову  и   Джугашвили,  в  дополнение  к

полученным ими ранее ста рублям, предстоит получить  еще пятьдесят рублей на

организацию побега.

     В марте агенты охраны прослышали даже, будто Свердлова видели в Москве.

Енисейский губернатор спешит донести, что оба ссыльные "находятся на лицо  и

что меры к предупреждению их побега приняты". Тщетно писал Сталин Аллилуеву,

что деньги высланы Лениным будто  бы на керосин и другие продукты: из первых

рук, т.е. все от того же Малиновского департамент знал, что готовится побег.

     В  феврале  1914  г.  Свердлов  писал  сестре  своей:  "Меня  и  Иосифа

Джугашвили переводят на 100 верст севернее,  -- севернее  полярного круга на

80  верст.  Надзор усилился, от почты  оторвали; последняя --  раз в  месяц,

через "ходока", который часто запаздывает.  Практически не более 8--9 почт в

год..."  Местом нового назначения  является заброшенный поселок  Курейка. Но

этого мало. "Джугашвили за получение денег лишен пособия на 4 месяца. Деньги

необходимы и мне и ему. Но на наше имя посылать нельзя". Секвеструя пособие,

полиция облегчала царский бюджет и уменьшала шансы побега.

     В первом письме  из Курейки Свердлов ярко описал свою совместную  жизнь

со Сталиным. "Устроился я на новом месте значительно хуже. Одно то  уже, что

живу не  один  в  комнате.  Нас  двое.  Со  мною  грузин  Джугашвили, старый

знакомый, с которым мы уже встречались в  ссылке другой.  Парень хороший, но

слишком большой индивидуалист в обыденной жизни. Я же сторонник минимального

порядка. На  этой почве нервничаю иногда. Но это  не так важно. Гораздо хуже

то, что нет изоляции  от  хозяев.  Комната примыкает к  хозяйской и не имеет

отдельного  хода.  У хозяев -- ребята.  Естественно,  торчат  часами  у нас.

Иногда  мешают.  Заходят и  взрослые вообще  из  деревни.  Придут, усядутся,

помолчат с полчаса и вдруг поднимаются: "Ну, надо итти,  до свидания!" Ушли,

а вскоре еще кто-нибудь зайдет, и повторяется то же самое.  И  приходят  как

раз в лучшее для занятий время -- вечером. Понятно: днем на работе. Пришлось

проститься  с прежним распорядком  и заново распределить день свой. Пришлось

проститься  и  с  привычкой  сидеть за книгой  далеко  за полночь.  Керосину

абсолютно нет. Зажигаем свечи. Для моих глаз света мало. Так что все занятия

перенесены на день. Впрочем, занимаюсь не много. Книг почти нет..." Так жили

будущий   первый   президент  советской   республики   и   будущий  диктатор

послесоветской России.

     Интереснее всего для нас  в письме  сдержанная характеристика  Сталина:

"парень хороший,  но слишком большой  индивидуалист".  Первая  часть  отзыва

имеет  целью  смягчить  вторую  часть.  "Индивидуалист  в  обыденной  жизни"

означает  в данном случае человека,  который, будучи, вынужден жить  о бок с

другим  лицом, не  считается  ни  с его  привычками,  ни  с  его интересами.

"Минимальный  порядок",  на котором безуспешно настаивал  Свердлов, требовал

некоторого  добровольного самоограничения в интересах сожителя. Свердлов был

по натуре деликатен. Самойлов отзывался о нем,  как о  "славном  товарище" в

личных отношениях.  В натуре Сталина не было и тени деликатности.  К тому же

не  забудем,  что именно  Свердлову  поручено  было  ликвидировать  редакцию

"Правды", на  которую Сталин опирался против Ленина. Таких  вещей Сталин  не

прощал; он вообще ничего не прощал. Опубликование всей туруханской переписки

Свердлова, обещанное  в  1924  г., никогда  не последовало:  она  заключала,

видимо, историю дальнейшего обострения отношений.

     Швейцер,  жена  Спандарьяна,  третьего  члена  ЦК,  ездившая  в Курейку

накануне войны, когда Свердлов уже перевелся оттуда, передает, что в комнате

Сталина  "стол  был завален  книгами  и  большими пачками газет, а в углу на

веревке весели разные снасти, рыболовные и охотничьи, собственного изделия".

Жалоба  Свердлова на недостаток книг,  очевидно,  возымела действие:  друзья

пополнили библиотеку Курейки. Снасти  "собственного изделия" не могли  быть,

конечно, ружьем и огнестрельными припасами.  Дело шло о самоловах на  рыб, о

капканах на зайцев и другого зверя. Сталин и  позже  не стал ни стрелком, ни

охотником  в спортивном смысле этого слова. Да и по общему облику, его легче

представить себе ставящим ночью капкан, чем бьющим из ружья птицу влет.

     Социалист-революционер Карганов, ставший  впоследствии  оперным певцом,

относит встречу  со Сталиным в туруханской ссылке к  1911 г.,  вместо  1913;

хронологические ошибки в  таких случаях обычны.  В числе  прочего,  Карганов

рассказывает,  как  Сталин,  выступая  на  защиту  уголовного  ссыльного  по

прозвищу Чайка,  который обокрал  крестьянина,  доказывал, что  Чайку нельзя

осуждать, что нужно  привлечь его  на свою  сторону,  что люди  такого сорта

нужны  для будущей борьбы. О пристрастии Кобы  к уголовным мы уже слышали от

Верещака. Сталин

     проявил себя  будто бы  однажды в  дискуссии как  антисемит,  употребив

грубые грузинские выражения по адресу евреев. Нарушая все традиции ссыльных,

он вступил, если верить Каргано-ву, в приятельские  отношения  с полицейским

приставом,  осетином  Кибировым.  На  упреки  товарищей  Сталин ответил, что

приятельские  отношения не  помешают  ему, в  случае  надобности, уничтожить

пристава  как политического  врага.  По  словам  того же  Карганова,  Сталин

поражал  ссыльных "своей полной  беспринципностью, хитростью  и  необычайной

жестокостью...  Даже в мелочах проявлялось его необычайное честолюбие".  Где

во всем этом кончается  правда  и  начинается выдумка,  решить  трудно. Но в

общем  рассказ  Карганова довольно  близко напоминает  наблюдения Верещака в

бакинской тюрьме.

     По линии почтовых и иных связей Курейка опиралась на село Монастырское,

откуда нити вели  в  Енисейск  и дальше в Красноярск. Бывший ссыльный Гавен,

принадлежащий ныне  к категории  исчезнувших,  рассказывает,  чи  енисейская

коммуна  была в курсе политической жизни, как  легальной,  так и подпольной.

Она вела переписку с другими районами ссылки и с Красноярским, который имел,

в свою  очередь, связь  с  питерским  и  московским комитетами большевиков и

снабжал  ссыльных  подпольными  документами.  Люди  умудрялись и на полярном

круге жить интересами партии, делились на группировки, спорили до хрипоты, а

иногда и до лютой ненависти.  Впрочем, принципиальное размежевание  ссыльных

началось лишь с середины 1914 г., после прибытия в Туруханский край третьего

члена ЦК, неистового Спандарьяна.

     Что касается Сталина,  то  он держался особняком.  По словам Шумяцкого,

впоследствии  начальника  советской кинематографии,  "Сталин...  замкулся  в

самом  себе. Занимаясь охотой  и рыбной ловлей,  он жил  почти в совершенном

одиночестве... Почти не нуждался в общении с людьми и лишь изредка выезжал к

своему другу  Сурену  Спандарьяну  в село  Монастырское с тем,  чтобы  через

несколько дней вернуться обратно в свою берлогу отшельника.  Он скупо бросал

свои  отдельные  замечания  по  тому   или   иному  вопросу,  поскольку  ему

приходилось  бывать  на  собраниях,  устраиваемых  ссыльными".  Эти  строки,

смягченные  и украшенные  в  одной  из  позднейших  версий  (даже  "берлога"

оказалась почему-то превращена в "лабораторию"), надо понимать в

     том смысле,  что  Сталин  прекратил  личные  отношения  с  большинством

ссыльных и  избегал их.  Не  мудрено, если  оборвались  и  его отношения  со

Свердловым: в монотонных условиях ссылки  даже  более уживчивые характеры не

спасают от ссор. "Моральная атмосфера... -- осторожно писал Свердлов в одном

из  писем, успевших попасть в  печать, --  не  особенно благоприятна...  Ряд

контров (личных  конфликтов), возможных лишь  в  условиях тюрьмы  и  ссылки,

несмотря  на всю  их  мелочность, здорово трепали нервы..." Из-за  "контров"

Свердлов добился перевода в другой поселок. Поспешили покинуть Курейку и два

других  большевика:  Голощекин  и Медведев, которые  тоже принадлежат ныне к

категории исчезнувших.  Желчный,  грубый, снедаемый честолюбием  Сталин  был

нелегким соседом.

     Биографы явно преувеличивают,  когда говорят, что побег на этот раз был

физически невозможен; но он несомненно наталкивался  на серьезные трудности.

Предшествующие побеги  Сталина  были  не побегами  в  собственном смысле,  а

просто  незаконными отъездами с места высылки. Скрыться из Сольвычегодск  а,

Вологды, даже Нарыма не представляло никакого труда,  стоило только решиться

потерять  "легальность". Другое  дело  Туруханский край:  здесь  нужно  было

совершить нелегкий переезд на оленях или собаках, или летом на лодке, или же

тщательно  укрывшись под досками трюма, если капитан парохода был дружествен

к политическим  ссыльным; словом, побег предполагал  на  этот раз  серьезный

риск. Что трудности не были, однако, непреодолимы, лучше  всего доказывается

тем  обстоятельством, что  из туруханской  ссылки успешно бежало  в  те годы

несколько человек. Правда, после того как департамент полиции узнал  о плане

побега,  Свердлов и Сталин были поставлены под особый надзор.  Но заполярные

"стражники",  ленивые  и  падкие  на  вино,  никому  еще не  мешали  бежать.

Туруханские  ссыльные пользовались  довольно  широкой свободой передвижения.

"Сталин  часто  наезжал  в  село  Монастырское,  --  пишет Швейцер,  -- куда

стекались ссыльные. Он пользовался  для этого как нелегальными путями, так и

всякими легальными предлогами". Надзор  не  мог быть  очень действительным в

безграничных  пустынях  севера.  В  течение  первого  года  Сталин,  видимо,

приглядывался и делал подготовительные шаги не спеша: он был осторожен. Но в

июле следующего года разразилась война. К физи-

     ческим  и   полицейским  трудностям  побега   присоединялись  опасности

нелегального   существования  в  условиях  военного  режима.   Именно   этот

повышенный риск и удержал Сталина от побега, как и многих других.

     "На этот раз Сталин, -- пишет Швейцер, -- решил  остаться в ссылке. Там

он продолжал работу  по национальному вопросу, заканчивал вторую часть своей

книги". О  разработке Сталиным  этой  темы упоминает  и Шумяцкий. Статью  по

национальному вопросу Сталин действительно  написал в первые  месяцы ссылки:

мы имеем на  этот счет  категорическое свидетельство  Аллилуева.  "В том  же

(1913  г.),  в  начале  зимы, -- пишет он,  -- я  получил второе  письмо  от

Сталина...  В конверт была вложена статья по национальному вопросу,  которую

Сталин  просил отправить  за границу Ленину". Труд был, очевидно,  не  очень

объемист, если  вмещался  в конверт письма. Но  что  сталось с этой статьей?

Продолжая  в  течение  всего  1913  г.  развивать  и  уточнять  национальную

программу, Ленин не мог не  наброситься с жадностью на новую работу Сталина.

Умолчание о судьбе статьи свидетельствует попросту,  что она  была  признана

негодной для  печати.  Попытка  самостоятельно продолжать разработку мыслей,

навеянных ему в Кракове,  завела, видимо, Сталина на какую-то ложную дорогу,

так  что  Ленин  не  счел  возможным исправить  статью.  Только  этим  можно

объяснить тот поразительный факт, что в течение  дальнейших трех с половиной

лет  ссылки  обиженный  Сталин  не  сделал  ни  одной  попытки  выступить  в

большевистской печати.

     В   ссылке,  как  и  в   тюрьме,  большие  события   кажутся   особенно

невероятными.  По  словам  Шумяцкого,  "вести о войне  ошарашили публику,  и

отдельные  лица  брали совершенно  неверные ноты..."  "Оборонческие  течения

среди ссыльных  были  сильны, все были  дезориентированы",  --  пишет Гавен.

Немудрено:    дезориентированы   были   революционеры    и   в   Петербурге,

переименованном ныне в Петроград. "Но так велик  был авторитет Сталина среди

большевиков,  -- заявляет Швейцер,  --  что  первое  его письмо  к  ссыльным

положило  конец  сомнениям  и отрезвило колеблющихся". Что  сталось  с  этим

письмом?  Такого рода документы переписывались  от руки и ходили по ссыльным

колониям во многих экземплярах. Все копии не могли пропасть; те.

     которые попали  в  руки полиции, должны были обнаружиться в ее архивах.

Если историческое "письмо"  Сталина  не сохранилось,  то только  потому, что

никогда не было написано. Свидетельство Швейцер представляет, при всей своей

шаблонности, трагический человеческий документ. Воспоминания написаны  ею  в

1937 г.,  через  четверть столетия  после событий, в порядке  принудительной

повинности.  Политическая заслуга, которую ее  заставили приписать  Сталину,

принадлежала на  самом  деле,  хотя  в более  скромных  масштабах,  ее мужу,

неукротимому Спандарья-ну, который умер в ссылке в 1916 г. Швейцер, конечно,

прекрасно   знает,  как  было  дело.   Но  конвеер  фальсификаций   работает

автоматически.

     Ближе  к действительности  воспоминания Шумяцкого, опубликованные за 13

лет до  статьи Швейцер.  Руководящую роль  в борьбе  с  патриотами  Шумяцкий

отводит  Спандарьяну.  "Одним   из  первых  он  занял  непримиримую  позицию

"пораженчества" и на  редких  товарищеских заседаниях саркастически  клеймил

социал-патриотов..." И в более позднем варьянте Шумяцкий, характеризуя общую

путаницу идей, сохраняет фразу: "Ясно и четко представлял себе дело покойный

Спандарьян..."  Остальные  представляли себе  дело,  очевидно,  менее  ясно.

Правда,  Шумяцкий,  никогда  не  посещавший Курейки,  спешит  прибавить, что

"Сталин, будучи совершенно изолирован  в своей берлоге, без всяких колебаний

занял сразу пораженческую линию" и что письма Сталина "поддерживали Сурена в

его  борьбе  с  противниками".  Но убедительность  этой  вставки, пытающейся

закрепить за Сталиным второе место среди "пораженцев", чрезвычайно ослаблена

самим Шумяцким. "Только лишь в конце 1914  г.  и начале 1915г., -- пишет  он

далее,   --   когда  Сталину  удалось  побывать  в  Монастыре  и  поддержать

Спандарьяна,  последний   перестал  подвергаться   нападкам  противоположных

групп". Выходит, что Сталин открыто занял интернационалистскую  позицию лишь

после  встречи со Спандарьяном, а не в начале войны.  Пытаясь  замаскировать

продолжительное молчание Сталина, а на самом деле лишь ярче подчеркивая его,

Шумяцкий  в   новом  издании  выбрасывает  ссылку  на   то,   что  посещение

Монастырского Сталиным произошло "лишь в конце 1914 г. и  начале  1915".  На

самом  деле поездка приходится на конец февраля  1915 г.,  когда,  благодаря

опыту семи месяцев войны, не только колеблющиеся, но

     и многие активные "патриоты"  успели отрезвиться от угара. Иначе дело и

не  могло, в  сущности, обстоять. Руководящие большевики Петербурга, Москвы,

провинции встретили тезисы Ленина с недоумением и тревогой. Никто не взял их

полностью на свой  счет. Не  было  поэтому ни малейшего основания ждать, что

медлительная  и  консервативная  мысль  Сталина   дойдет  самостоятельно  до

выводов, означавших целый переворот в рабочем движении.

     За весь период  ссылки  стали известны лишь два  документа,  в  которых

позиция  Сталина в отношении войны  нашла свое отражение:  это личное письмо

его  к Ленину и  подпись  под  коллективным  заявлением  группы большевиков.

Личное письмо,  написанное 27 февраля из села Монастырского, есть первое  и,

по-видимому,  единственное  обращение Сталина к  Ленину  за  время войны. Мы

приведем  его  целиком. "Мой  привет  вам,  дорогой  Ильич, горячий, горячий

привет.  Привет  Зиновьеву,  привет Надежде Константиновне. Как живете,  как

здоровье? Я  живу, как раньше, хлеб жую, доживаю половину срока. Скучновато,

да  ничего  не  поделаешь.  А как  ваши  дела-делишки? У вас-то должно  быть

веселее... Читал я недавно статьи Кропоткина -- старый  дурак, совсем из ума

выжил. Читал  также  статейку  Плеханова  в  "Речи"  --  старая неисправимая

болтунья-баба.    Эх-ма.    А    ликвидаторы   с   их    депутатами-агентами

Вольно-Экономического  общества? Бить их некому, черт меня дери. Неужели так

и  останутся  они безнаказанными?  Обрадуйте нас и сообщите,  что  в  скором

времени появится  орган, где их будут хлестать по роже, да  порядком, да без

устали.  Если  вздумаете  написать,  пишите  по  адресу:  Туруханский  край.

Енисейской  губернии,  село  Монастырское,  Сурену  Спандарьяну.  Ваш  Коба.

Тимофей (Спандарьян)  просит  передать  его кислый  привет  Г  еду. Самба  и

Вандервельду на славных -- хе-хе -- постах министров".

     Для оценки политической  позиции  Сталина это  письмо,  явно  навеянное

беседами  со Спандарьяном,  дает в сущности немного. Престарелый  Кропоткин,

теоретик чистой анархии, стал с начала войны неистовым шовинистом. Не  лучше

выглядел  и  Плеханов, от которого всячески  открещивались даже  меньшевики.

Вандервельде,  Гед  и  Самба  представляли в  качестве буржуазных  министров

слишком доступную мишень. Письмо Сталина не заключает ни малейшего намека на

те новые проблемы, которые

     тогда владели  мыслью революционных марксистов. Отношение к  пацифизму,

лозунги "пораженчества" и "превращения империалистской войны в гражданскую",

проблема нового Интернационала стояли  тогда в центре бесчисленных  дебатов.

Идеи Ленина отнюдь не встречали признания. Что могло бы быть естественнее со

стороны Сталина, как намекнуть Ленину о своей солидарности с ним, если б эта

солидарность была налицо? Если верить Швейцер, именно здесь, в Монастырском,

Сталин впервые познакомился с тезисом Ленина. "Трудно передать, -- пишет она

стилем  Берия, -- с  каким чувством радости, уверенности и  торжества Сталин

читал тезисы Ленина,  которые подтверждали  его мысли..." Почему  же  он  ни

словом не упомянул о тезисах в письме? Если б он самостоятельно работал  над

проблемами нового Интернационала, он не мог бы хоть  в нескольких словах  не

поделиться с  учителем своими  выводами  и не поставить  ему наиболее острые

вопросы.  Ничего этого нет. Из идей Ленина Сталин воспринял то, что отвечало

его  собственному кругозору.  Остальное  казалось  ему сомнительной  музыкой

будущего,  если не заграничной  "бурей  в стакане".  С  этими  взглядами  он

вступил затем в Февральскую революцию.

     Бедное содержанием письмо из Монастыри: ко го со своим наигранным тоном

лихости ("черт меня побери", "хе.-хе" и пр.) раскрывает, однако, больше, чем

хотел автор.  "Скучновато, да  ничего не поделаешь".  Так  не пишет человек,

способный  жить  напряженной  умственной жизнью.  "Если вздумаете  написать,

напишите по адресу..." Так не пишет человек, дорожащий теоретическим обменом

мыслей.  Письмо  несет  на  себе   все  ту   же  тройную  печать:  хитрости,

ограниченности и вульгарности. Систематической переписки с Лениным за четыре

года ссылки так и не завязалось, несмотря на  то, что Ленин дорожил связью с

единомышленниками  и умел поддерживать  ее. Осенью 1915 г. Ленин запрашивает

эмигранта  Карпинского: "Большая просьба: узнайте... фамилию "Кобы" {  Иосиф

Дж...?? мы забыли). Очень важно!!" Карпинский ответил: "Иосиф Джугашвили". О

чем шло дело: о новой ли посылке денег  или о письме? Необходимость наводить

справку о  фамилии показывает, во всяком случав, что постоянной переписки не

было.

     Другой документ, несущий  на себе подпись Сталина, это обращение группы

ссыльных в редакцию легального журнала, посвя-

     щенного страхованию рабочих. "Пусть  "Вопросы страхования" приложат все

усилия и старания и к делу идейного страхования рабочего класса нашей страны

от глубоко  развращающей антипролетарской и в корне противоречащей принципам

международности проповеди г.г.  Потресовых, Левицких и Плехановых". Это была

несомненная манифестация против социал-патриотизма, но опять-таки в пределах

тех  идей,  которые  были общи не только  большевикам,  но  и  левому  крылу

меньшевиков. Написанное, судя по стилю, Каменевым письмо датировано 12 марта

1916 г., т. е. относится к тому времени, когда революционное давление успело

сильно возрасти, а патриотическое чрезвычайно ослабело.

     Каменев и осужденные депутаты прибыли  в туруханскую ссылку  летом 1915

г.  Поведение депутатов на  суде  продолжало вызывать большие  споры в рядах

партии. В Монастырское  съехалось около 18 большевиков, в  том  числе четыре

члена ЦК: Спан-дарьян, Свердлов, Сталин  и Каменев. Петровский сделал доклад

о  процессе, Каменев  его дополнил. Участники прений, рассказывает Самойлов,

"указывали  на  допущенные  нами  ошибки  на суде: особенно резко сделал это

Спандарьян,  все  остальные  высказывались  мягче". Роль Сталина  в  прениях

Самойлов не выделяет вовсе. Зато вдова Спандарьяна снова оказалась вынуждена

приписать Сталину то,  что на  самом  деле было выполнено  ее мужем.  "После

прений, -- продолжает Самойлов, --  вынесли резолюцию, в общем одобряющую...

поведение  на  суде  фракции".  Эта  снисходительность была очень  далека от

непримиримости  Ленина,   который  в   печати  объявил   поведение  Каменева

"недостойным   революционного  социал-демократа".  Из   Берна  Шкловский  по

поручению Ленина писал на иносказательном языке Самойлову в Монастырское: "Я

очень  рад, что  у  вас  нет  желания ссориться  с моей  семьей,  но сколько

неприятностей  он  (Каменев)  нам (и не  он один) причинил...  Ошибаться или

глупость  сделать  всякий  человек  может,  но  исправить  ошибку,  хотя  бы

публичным извинением,  он обязан, если  ему  и его друзьям моя и моих родных

честь дорога".  "Под  словами  "моя  семья"  и  "мои  родные",  --  поясняет

Самойлов, --  нужно  понимать ЦК партии". Письмо походило  на ультиматум. Ни

Каменев, ни депутаты не сделали, однако, заявления, которого требовал от них

Ленин. И нет оснований думать, что Сталин поддержал это тре-

     бование, хотя письмо Шкловского получилось в Монастырском  незадолго до

совещания.

     Снисходительность  Сталина   к  поведению  депутатов  была  в  сущности

осторожным выражением  солидарности.  Перед  лицом  суда, угрожавшего тяжкой

карой, заостренные формулы Ленина должны были казаться  вдвойне неуместными:

какой смысл жертвовать собой во имя того, что считаешь ошибочным? Сам Сталин

в  прошлом  не  проявлял  склонности  пользоваться  скамьей  подсудимых  как

революционной трибуной: во время подготовки процесса бакинских манифестантов

он прибегал к сомнительным  уловкам, чтобы отделиться от  других обвиняемых.

Тактика Каменева на  суде оценивалась им скорее со стороны военной хитрости,

чем  со  стороны  политической агитации. Во  всяком случае  его  отношения с

Каменевым остались близкими до конца ссылки, как  и  во  время революции. На

групповой  фотографии, снятой  в Монастырском, они стоят рядом. Только через

12 лет Сталин выдвинет против Каменева его поведение  на суде  как тягчайшее

обвинение. Но там дело будет  идти не о  защите принципов, а о личной борьбе

за  власть... Письмо  Шкловского  должно  было, однако, тоном своим показать

Сталину, что вопрос  стоит  гораздо острее,  чем  ему  представлялось и  что

сохранять дальше выжидательную  позицию  невозможно. Вот почему именно в эти

дни  он  пишет  Ленину  приведенное выше  письмо,  развязная форма  которого

пытается прикрыть политическую уклончивость.

     В   1915  г.  Ленин  сделал   попытку  выпустить   в  Москве  легальный

марксистский сборник, чтобы хоть вполголоса изложить  взгляды большевистской

партии на войну. Сборник был задержан цензурой, но статьи сохранились и были

выпущены после революции. В числе авторов,  кроме Ленина, находим литератора

Степанова, уже известного нам Ольминского, сравнительно недавнего большевика

Милютина,  примиренца  Ногина  -- все  это  неэмигранты.  Наконец,  Свердлов

прислал статью "О расколе германской социал-демократии". Между  тем, Сталин,

находившийся в  тех  же условиях ссылки, что и Свердлов, не дал для сборника

ничего.  Объяснить  это  можно  либо   опасением  не  попасть  в  тон,  либо

раздражением  по  поводу  неудачи  с  национальной  статьей:  обидчивость  и

капризность были ему так же свойственны, как и осторожность.

     Шумяцкий упоминает о том, что Сталин  был призван  в ссылке к отбыванию

воинской  повинности,  очевидно  в 1916 гч когда мобилизованы  были  старшие

возрасты (Сталину  шел  37-й год), но в армию  не попал из-за  несгибающейся

левой  руки.  Он  продолжал терпеливо оставаться за  полярным кругом,  ловил

рыбу, ставил капканы на зайцев, читал, вероятно,  также  писал. "Скучновато,

да ничего не поделаешь". Замкнутый, молчаливый,  желчный он  отнюдь  не стал

центральной   фигурой  ссылки.  "Ярче  многих  других,  --  писал  Шумяцкий,

сторонник  Сталина,  -- зарисовывалась  в памяти  туруханцев  монументальная

фигура Сурена Спандарьяна... неукротимого революционера-марксиста и крупного

организатора". Спандарьян  прибыл в Туруханский край накануне войны,  на год

позже  Сталина.  "Какая  у  вас  здесь  тишь  и  благодать,  --  говорил  он

саркастически, --  все  во  всем  согласны  --  и  эсеры,  и  большевики,  и

меньшевики,  и  анархисты...  Разве  вы  не  знаете,  что  к  голосу  ссылки

прислушивается питерский пролетариат?" Сурен первым занял антипатриотическую

позицию и  заставил к  себе  прислушиваться.  В смысле  личного  влияния  на

товарищей  выдвигался  на  первое  место  Свердлов.  "Живой и  общительный",

органически не способный уходить в себя,  Свердлов всегда  сплачивал других,

собирал  важные  новости  и  рассыпал  их  по  колониям,  строил  кооператив

ссыльных,  вел наблюдения  на  метеорологической  станции.  Отношения  между

Спандарьяном   и   Свердловым   сложились   натянутые.  Остальные   ссыльные

группировались  вокруг  этих двух  фигур.  Против  администрации обе  группы

боролись совместно, но соперничество "из-за  сфер влияния",  как  выражается

Шумяцкий,  не  прекращалось.  Принципиальные  основы  борьбы выяснить теперь

нелегко. Враждуя со Свердловым, Сталин осторожно и на расстоянии поддерживал

Спандарьяна.

     В первом издании своих  воспоминаний Шумнцкий писал:  "...администрация

края чувствовала в Сурене Спандарьяне  самого активного деятеля  революции и

считала  его  как   бы  главарем".  В  позднейшем   издании  та   же   фраза

распространена  уже  на  двух:  Спандарьяна и Свердлова. Пристав Кибиров.  с

которым  Сталин  завязал  будто  бы  приятельские отношения,  установил  над

Спандарьяном  и  Свердловым  свирепый  надзор,   считан,  что  они  являются

"коноводами  всей  ссылки".  Потеряв  на время  официальную  нить,  Шумяцкий

совершенно забывает назвать в

     этой связи Сталина. Нетрудно понять причину. Общий уровень  туруханской

ссылки был значительно выше среднего. Здесь находилось одновременно основное

ядро русского центра: Каменев, Сталин, Спандарьян, Свердлов, Голощекин и еще

несколько  видных  большевиков.  В ссылке  не было  официального  партийного

"аппарата",  и  нельзя  было руководить анонимно,  нажимая  на  рычаги из-за

кулис.  Каждый  стоял  на виду у остальных, как  он есть.  Чтоб  убедить или

завоевать этих видавших виды людей, недостаточно было  хитрости, твердости и

настойчивости: нужны были  образованность, самостоятельность мысли, меткость

де-батера. Спандарьян отличался, видимо, большей смелостью мысли, Каменев --

большей  начитанностью и  более  широким  кругозором,  Свердлов  --  большей

восприимчивостью,  инициативой  и  гибкостью. Именно поэтому Сталин  "ушел в

себя", отделываясь односложными  замечаниями, которые  Шумяцкий лишь в новом

издании своих очерков догадался назвать "меткими".

     Учился ли сам Сталин в  ссылке и чему? Он уже давно  вышел из возраста,

когда удовлетворяются бескорыстным и бессистемным  чтением. Двигаться вперед

он мог, только изучая определенные вопросы, делая выписки, пытаясь письменно

оформить свои выводы. Однако,  кроме  упоминаний о статье  по  национальному

вопросу, никто ничего  не сообщает об умственной  жизни  Сталина  в  течение

четырех  лет.  Свердлов, совсем  не  теоретик и не литератор,  пишет за годы

ссылки  ряд  статей,  переводит  с  иностранного, сотрудничает  в  сибирской

прессе. "С этой стороны дела мои обстоят недурно", -- пишет он в приподнятом

тоне одному  из друзей.  После  смерти  Орджоникидзе,  соврешенно  лишенного

теоретических  способностей,  жена  его   рассказывала   о   тюремных  годах

покойного:  "Он  работал  над  собой  и  читал, читал без  конца. В  толстой

клеенчатой тетради, выданной Серго тюремным начальством, сохранились длинные

списки  прочитанной им  за  этот  период  литературы".  Каждый  революционер

вывозил из тюрьмы и  ссылки такие клеенчатые  тетради.  Правда, многое гибло

при побегах и обысках.  Но  из последней  ссылки Сталин мог вывести все, что

хотел,  в наилучших  условиях,  а  в дальнешем  он  не  подвергался обыскам,

наоборот,  обыскивал других. Между тем, тщетно стали бы мы искать каких-либо

следов его духовной жизни  за весь этот период  одиночества и досуга. Четыре

года -- нового подъема революционного движения в

     России, мировой войны, крушения международной социал-демократии, острой

идейной борьбы в социализме,  Подготовки нового Интернационала, -- не  может

быть, чтоб  Сталин за весь  этот период не брал в руки  пера. Но среди всего

написанного им, видимо, не оказалось ни одной строки, которую  можно было бы

использовать для подкрепления позднейшей репутации. Годы войны и  подготовки

Октябрьской революции оказываются в идейной биографии Сталина пустым местом.

     Революционный интернационализм  нашел  свое законченное  выражение  под

пером "эмигранта" Ленина. Арена отдельной страны, тем более отсталой России,

была слишком узка, чтоб позволить правильную оценку мировой перспективы. Как

эмигранту  Марксу  нужен  был  Лондон, тогдашняя  столица  капитализма, чтоб

связать немецкую философию и французскую революцию с английской  экономикой,

так Ленину во время войны нужно было быть в средоточии европейских и мировых

событий, чтоб сделать последние революционные выводы из  посылок  марксизма.

Мануильский, который  после Бухарина  и до Димитрова был официальным  вождем

Коммунистического  Интернационала,   писал  в  1922  г.:  "Социал-демократ",

издававшийся  в  Швейцарии  Лениным и  Зиновьевым, парижский  "Голос" ("Наше

слово"),   руководимый   Троцким,   явятся   для   будущего   историка   III

Интернационала   основными   фрагментами,  из   которых  выковывалась  новая

революционная  идеология  международного  пролетариата". Мы охотно признаем,

что Мануильский  преувеличивает здесь роль Троцкого. Но Сталина  он не нашел

повода  хотя бы  назвать. Впрочем,  по  мере  сил он  исправит  это упущении

несколькими годами позже.

     Усыпленные  монотонными  ритмами  снежной пустыни,  ссыльные совсем  не

ожидали событий,  разыгравшихся в феврале  1917 г.  Все оказались застигнуты

врасплох, хотя всегда жили верой в неизбежность революции. "Первое время,  -

пишет Самойлов,  --  мы  вдруг  как  бы  позабыли  все  наши  разногласия...

Политические споры и взаимные антипатии сразу куда-то как бы исчезли..." Это

интересное признание  подтверждается всеми изданиями, речами и практическими

шагами  того  времени.   Перегородки   между  большевиками  и  меньшевиками,

интернационалистами  и  патриотами оказались опрокинуты.  Жизнерадостное, но

близорукое и многословное примиренчество раз-

     лилось  по  всей  стране.  Люди  захлебывались  в  патетической  фразе,

составлявшей  главный  элемент  Февральской  революции,  особенно  в  первые

недели.  Со  всех концов  Сибири поднимались  группы  ссыльных,  соединялись

вместе и плыли на запад в атмосфере восторженного угара.

     На одном из митингов в Сибири Каменев, заседавший в президиуме вместе с

либералами,   народниками   и   меньшевиками,   присоединился,   как   потом

рассказывали, к телеграмме, приветствовавшей великого князя Михаила Романова

по  поводу его якобы великодушного, а на  самом деле трусливого отречения от

трона  до  решения Учредительного  собрания.  Не  исключено,  что  размякший

Каменев решил не огорчать  своих соседей по  президиуму неучтивым отказом. В

великой сумятице  тех  дней никто  не  обратил  на  это  внимания, и Сталин,

которого  и не подумали включить в  президиум, не  протестовал против нового

грехопадения Каменева  до тех пор,  пока не  открылась  между  ними жестокая

борьба.

     Первым  большим пунктом  на  пути со значительным  числом  рабочих  был

Красноярск.  Здесь  существовал  уже  Совет депутатов.  Местные  большевики,

входившие  в  общую  организацию с  меньшевиками, ждали  от проезжих  вождей

директив. Полностью  во власти объединительной волны,  вожди не  потребовали

даже   создания   самостоятельной   большевистской  организации.   К   чему?

Большевики, как и меньшевики, стояли за  поддержку Временного правительства,

возглавлявшегося либеральным князем Львовым. По вопросу о войне  разногласия

также стерлись: надо защищать  революционную  Россию!  С этими  настроениями

Сталин, Каменев и другие продвигались к Петрограду. Путь по железной дороге,

вспоминает Самойлов, был  "необычаен и шумен, с массой встреч, митингов и т.

д." На большинстве  станций ссыльных  встречали восторженные  толпы жителей,

военные оркестры играли Марсельезу: время Интернационала  еще не пришло.  На

более  крупных  станциях устраивались  торжественные обеды.  Амнистированным

приходилось "говорить, говорить без конца". Многие потеряли  голос, заболели

от переутомления,  отказывались выходить из вагона;  "но  и  в вагоне нас не

оставляли в покое".

     Сталину не пришлось терять голос, он не выступал с речами.

     Было  много  других,  более  искусных  ораторов,  среди  них  тщедушный

Свердлов со своим  могучим  басом. Сталин  оставался  в стороне,  замкнутый,

встревоженный разливом  весенней стихии  и, как всегда,  недоброжелательный.

Люди гораздо меньшего веса снова начали оттирать его. А между  тем за спиной

у него было уже почти  два десятилетия  революционной работы, пересекавшейся

неизбежными арестами  и  возобновлявшейся после  побегов.  Почти  десять лет

прошло  с  тех  пор,   как  Коба  покинул   "Стоячее  болото"   Тифлиса  для

промышленного  Баку. Около  восьми  месяцев он вел  тогда работу в  нефтяной

столице;  около  шести месяцев  просидел  в бакинской тюрьме;  около  девяти

месяцев провел  в вологодской  ссылке. Месяц подпольной работы оплачен двумя

месяцами  кары.  После  побега он  снова  работает в  подполье около  девяти

месяцев,  попадает на шесть  месяцев  в тюрьму и  остается девять месяцев  в

ссылке, -- соотношение несколько более благоприятное. После окончания ссылки

-- менее двух месяцев нелегальной работы, около  трех месяцев  тюрьмы, около

двух месяцев в  Вологодской  губернии: два с половиной месяца кары за  месяц

работы. Снова два месяца в подполье, около четырех месяцев тюрьмы  и ссылки.

Новый побег. Свыше полугода революционной работы, затем -- тюрьма  и ссылка,

на этот раз  до Февральской революции, т. е. в течение четырех лет. В  общем

на 19 лет участия в революционном движении приходится 2 и 3/4 года тюрьмы, 5

и  3/4  года   ссылки.  Такое  соотношение   можно  считать   благоприятным:

большинство  профессиональных революционеров провели в  тюрьмах  значительно

более длительные сроки.

     За эти девятнадцать  лет Сталин не выдвинулся в ряд  фигур  первого, ни

даже второго ряда. Его  не  знали. В связи  с перехваченным письмом Кобы  из

Сольвычегодске в Москву начальник тифлисского охранного отделения дал в 1911

г. об  Иосифе Джугашвили  подробную  справку, в  которой  нет  ни выдающихся

фактов,  ни ярких черт, если не считать упоминания о том,  что "Coco", он же

"Коба", начал свою деятельность в качестве меньшевика. Между тем  по  поводу

Гургена (Цхакая), мимоходом названного в  том же  письме, жандарм  отмечает,

что он  "издавна  принадлежал  к числу  серьезных  революционных  деятелей".

Гурген был, согласно справке, арестован "вместе с известным

     революционным  деятелем  Богданом Кнунианцем". На "известность"  самого

Джугашвили  нет и намека, между  тем Кнунианц  был  не только  земляк,  но и

ровесник Кобы.

     Двумя  годами  позже, подробно  характеризуя  структуру  большевистской

партии  и  ее  руководящий  штаб,  директор  департамента  полиции  отмечает

вскользь, что в  состав Бюро  ЦК  введены  путем кооптации Свердлов и "некий

Иосиф Джугашвили". Слово "некий"  показывает, что имя Джугашвили  еще ничего

не говорило главе полиции в  1913 г., несмотря на такой источник информации,

как Малиновский. Революционная биография Сталина  имела до сих пор, до марта

1917  г., заурядный  характер. Десятки профессиональных революционеров, если

не сотни, выполняли подобную же работу, одни -- лучше, другие -- хуже.

     Трудолюбивые  московские  исследователи  подсчитали,  что за  трехлетие

1906--1909 годов Коба  написал 67 воззваний и газетных статей,  менее двух в

месяц.  Ни  одна из этих  статей, представлявших пересказ чужих  мыслей  для

кавказской   аудитории,  не  была   переведена  с   грузинского  языка   или

перепечатана в руководящих органах партии или фракции. Ни в одном из списков

сотрудников петербургских, московских  или заграничных изданий того периода,

легальных  и  нелегальных,  газет,  журналов,  тактических сборников, мы  не

встретим  ни статей  Сталина,  ни ссылок на  него. Его продолжали считать не

марксистским   литератором,  а   пропагандистом  и   организатором  местного

масштаба.

     С  1912 г.,  когда  его  статьи начинают более или менее систематически

появляться в большевистской прессе Петербурга, Коба усваивает себе псевдоним

Сталина,  производя  его от стали,  как  Розенфельд принял раньше  псевдоним

Каменева, производя его от  камня: у молодых большевиков были в ходу твердые

псевдонимы. Статьи  за  подписью  Сталина не останавливают  на себе  ничьего

внимания:  они лишены  индивидуальной физиономии,  если не  считать грубость

изложения. За пределами узкого круга  руководящих большевиков никто не знал,

кто  является автором статей, и вряд  ли многие  спрашивали себя  об этом. В

январе 1913 г. Ленин пишет  в тщательно взвешенной заметке о большевизме для

известного  библиографического  справочника  Рубаки-на:  "Главные   писатели

большевики: Г. Зиновьев, В. Ильин, Ю. Каменев, П. Орловский и др." Ленину не

могло придти в

     голову назвать в числе "главных писателей" большевизма Сталина, который

как раз  в те  дни  находился за границей и работал над своей "национальной"

статьей.

     Пятницкий,  неразрывно  связанный  со  всей   историей  партии,   с  ее

заграничным штабом, как и  с подпольной  агентурой в России, с литераторами,

как  и  с  нелегальными  транспортерами,  в  своих  тщательных  и  в   общем

добросовестных воспоминаниях,  охватывающих  период 1896--1917 гг.,  говорит

обо всех  сколько-нибудь  выдающихся большевиках,  но ни  разу не  упоминает

Сталина: это имя не включено даже в указатель, приложенный к книге. Факт тем

более  достойный  внимания,  что  Пятницкий  отнюдь  не  враждебен  Сталину,

наоборот, состоит  ныне  во  вторых  рядах  его  свиты.  В большом  сборнике

материалов московского охранного отделения, охватывающих историю большевизма

за 1903--1917 гг., Сталин назван три раза: по поводу  его кооптации в ЦК, по

поводу  его  назначения в Бюро  ЦК  и по  поводу  его участия  в  краковском

совещании. Ничего об  его  работе, ни слова  оценки, ни одной индивидуальной

черты!

     В  поле  зрения полиции, как и  в поле зрения  партии,  Сталин  впервые

вступает не как личность, а  как член большевистского центра.  В жандармских

обзорах,  как  и   в  революционных  мемуарах,  он  никогда  не  упоминается

персонально  как  вождь,  как  инициатор,  как  литератор,  в  связи  с  его

собственными идеями или действиями,  а  всегда --  как элемент аппарата, как

член  местного  комитета, как член ЦК,  как  один из сотрудников газеты, как

один из  участников совещания, как один из ссыльных в ряду других,  в списке

имен, притом никогда -- на первом месте. Не случайно  он попал в Центральный

Комитет значительно позже ряда своих  сверстников, притом не по выборам, а в

порядке кооптации.

     Из Перми  Ленину послана  в  Швейцарию  телеграмма:  "Братский  привет.

Выезжаем сегодня в  Петроград.  Каменев, Муранов,  Сталин".  Мысль о посылке

телеграммы принадлежала,  конечно,  Каменеву. Сталин подписан последним. Эта

тройка  чувствовала себя связанной  узами солидарности.  Амнистия освободила

лучшие силы партии,  и Сталин с тревогой думал о  революционной  столице. Он

нуждался  в  относительной  популярности  Каменева  и  в  депутатском звании

Муранова.  Так они втроем прибыли в  потрясенный  революцией Петроград. "Его

имя,--

     пишет  X.  Виндеке (Ch.  Windecke), один из немецких биографов, -- было

тогда известно только в тесных партийных кругах. Его не встречала, как месяц

спустя Ленина... воодушевленная толпа народа с красными знаменами и музыкой.

Ему навстречу  не  выезжала, как два месяца спустя навстречу  мчавшемуся  из

Америки Троцкому,  приветственная депутация,  которая  вынесла  Троцкого  на

плечах. Он  прибыл  беззвучно  и  бесшумно  приступил  к  работе...  Об  его

существовании никто за пределами России не имел понятия".