 |
|
|
История 20 века |
|
|
Глава 7. В машинном отделении
В соседнем боксе бутырского "вокзала" - известном [шмональном] боксе (там обыскивались новопоступающие, и достаточный простор дозволял пяти-шести надзирателям обрабатывать в один загон до двадцати зэков) теперь никого не было, пустовали грубые шмональные столы, и лишь сбоку под лампочкой сидел за маленьким случайным столиком опрятный черноволосый майор НКВД. Терпеливая скука - вот было главное выражение его лица. Он зря терял время, пока зэков приводили и отводили по одному. Собрать подписи можно было гораздо быстрей. Он показал мне на табуретку против себя через стол, осведомился о фамилии. Справа и слева от чернильницы перед ним лежали стопочки белых одинаковых бумажонок в половину машинописного листа - того формата, каким в домоуправлениях дают топливные справки, а в учреждениях - доверенности на покупку канцпринадлежностей. Пролистнув правую стопку, майор нашел бумажку, относящуюся ко мне. Он вытащил её, прочел равнодушной скороговоркой (я понял, что мне - восемь лет) и тотчас на обороте стал писать авторучкой, что текст объявлен мне сего числа. Ни на полудара лишнего не стукнуло мое сердце - так это было обыденно. Неужели это и был мой приговор - решающий перелом жизни? Я хотел бы взволноваться, перечувствовать этот момент - и никак не мог. А майор уже пододвинул мне листок оборотной стороной. И семикопеечная ученическая ручка с плохим пером, с лохмотом, прихваченным из чернильницы лежала передо мной. - Нет, я должен прочесть сам. - Неужели я буду вас обманывать? - лениво возразил майор. - Ну, прочтите. И нехотя выпустил бумажку из руки. Я перевернул её и нарочно стал разглядывать медленно, не по словам даже, а по буквам. Отпечатано было на машинке, но не первый экземпляр был передо мной, а копия:
[[Выписка]]
из постановления ОСО НКВД СССР от 7 июля 1945 года, *(1) N .....
Затем пунктиром все это было подчеркнуто и пунктиром же вертикально разгорожено:
[[Слушали]]:
Об обвинении такого-то (имя рек, год рождения, место рождения)
[[Постановили]]: Определить такому-то (имя рек) за антисоветскую агитацию и попытку к созданию антисоветской организации 8 (восемь) лет исправительно-трудовых лагерей.
Копия верна. Секретарь...........
И неужели я должен был просто подписать и молча уйти? Я взглянул на майора - не скажет ли он мне чего, не пояснит ли? Нет, он не собирался. Он уже надзирателю в дверях кивнул готовить следующего. Чтоб хоть немножко придать моменту значительность, спросил его с трагизмом: - Но ведь это ужасно! Восемь лет! За что? И сам услышал, что слова мои звучат фальшиво: ужасного не ощущал ни я, ни он. - Вот тут, - еще раз показал мне майор, где расписаться. Я расписался. Я просто не находил - что бы еще сделать? - Но тогда разрешите, я напишу здесь у вас обжалование. Ведь приговор несправедлив. - В установленном порядке, - механически подкивнул мне майор, кладя мою бумажонку в левую стопку. - Пройдите! - приказал мне надзиратель. И я [прошел]. (Я оказался не находчив. Георгий Тэнно, которому, правда, принесли бумажку на двадцать пять лет, ответил так: "Ведь это пожизненно! В былые годы, когда человека осуждали пожизненно - били барабаны, созывали толпу. А тут как в ведомости за мыло - двадцать пять и откатывай!" Арнольд Раппопорт взял ручку и вывел на обороте: "Категорически протестую против террористического незаконного приговора и требую немедленного освобождения". Объявляющий сперва терпеливо ждал, прочтя же - разгневался и порвал всю бумажку вместе с выпиской. Ничего, срок остался в силе: ведь это ж была копия. А Вера Кореева ждала [пятнадцати] лет и с восторгом увидела, что в бумажке пропечатано только [пять]. Она засмеялась своим светящимся смехом и поспешила расписаться, чтоб не отняли. Офицер усомнился: "Да вы поняли, что' я вам прочел?" "Да, да, большое спасибо! Пять лет исправительно-трудовых лагерей!" Рожашу Яношу, венгру, его десятилетний срок прочитали в коридоре на русском языке и не перевели. Расписавшись, он не понял, что это был приговор, долго потом ждал суда, еще позже в лагере смутно вспоминал этот случай и догадался.) Я вернулся в бокс с улыбкой. Странно, с каждой минутой я становился всё веселей и облегченней. Все возвращались с [червонцами], и Валентин тоже. Самый детский срок из нашей сегодняшней компании получил тот рехнувшийся бухгалтер (до сих пор он сидел невменяемый). После него наиболее детский был у меня. В брызгах солнца, в июльском ветерке всё так же весело покачивалась веточка за окном. Мы оживленно болтали. Там и сям все чаще возникал в боксе смех. Смеялись, что всё гладко сошло; смеялись над потрясённым бухгалтером; смеялись над нашими утренними надеждами и как нас провожали из камер, заказывали условные передачи - четыре картошины! два бублика! - Да амнистия будет! - утверждали некоторые. - Это так, для формы, пугают, чтоб крепче помнили. Сталин сказал одному американскому корреспонденту... - А как корреспондента фамилия? - Фамилию не знаю... Тут нам велели взять вещи, построили по-двое и опять повели через тот же дивный садик, наполненный летом. И куда же? Опять в [баню]! Это привело нас уже к раскатистому хохоту - ну и головотяпы! Хохоча, мы разделись, повесили одежки наши на те же крючки и их закатили в ту же прожарку, куда уже закатывали сегодня утром. Хохоча, получили по пластинке гадкого мыла и прошли в просторную гулкую мыльню смывать девичьи гульбы. Тут мы оплескивались, лили, лили на себя горячую воду и так резвились, как если б это школьники пришли в баню после последнего экзамена. Этот очищающий, облегчающий смех был, я думаю, даже не болезненным, а живой защитой и спасением организма. Вытираясь, Валентин говорил мне успокаивающе, уютно: - Ну ничего, мы еще молодые, еще будем жить. Главное - не оступиться [теперь]. В лагерь приедем - и [ни слова] ни с кем, чтобы нам новых сроков не мотали. Будем [честно работать - и молчать, молчать]. И так он верил в эту программу, так надеялся, невинное зернышко промеж сталинских жерновов! Хотелось согласиться с ним, уютно отбыть срок а потом вычеркнуть пережитое из головы. Но я начинал ощущать в себе: если надо НЕ ЖИТЬ для того, чтобы жить - то и зачем тогда?..
Нельзя сказать, чтобы ОСО придумали после революции. Еще Екатерина II дала неугодному ей журналисту Новикову пятнадцать лет можно сказать - по ОСО, ибо не отдавала его под суд. И все императоры по-отечески нет-нет да и высылали неугодных им без суда. В 60-х годах XIX века прошла коренная судебная реформа. Как будто и у властителей и у подданных стало вырабатываться что-то вроде юридического взгляда на общество. Тем не менее и в 70-х и в 80-х годах Короленко прослеживает случаи административной расправы вместо судебного осуждения. Он и сам в 1876 году с еще двумя студентами был выслан без суда и следствия по распоряжению товарища министра государственных имуществ (типичный случай ОСО). Без суда же в другой раз он был сослан с братом в Глазов. Короленко называет нам Федора Богдана - ходока, дошедшего до самого царя и потом сосланного; Пьянкова, оправданного по суду, но сосланного по высочайшему повелению; еще несколько человек. И Засулич в письме из эмиграции объясняла, что скрывается не от суда, а от бессудной административной расправы. Таким образом традиция пунктирчиком тянулась, но была она слишком расхлябанная, пригодная для азиатской страны дремлющей, но не прыгающей вперед. И потом эта обезличка: [кто] же был ОСО? То царь, то губернатор, то товарищ министра. И потом, простите, это не размах, если можно [перечислить] имена и случаи. Размах начался с 20-х годов, когда для постоянного обмина суда были созданы [постоянно] же действующие [тройки]. Вначале это с гордостью даже выпирали - тройка ГПУ! Имен заседателей не только не скрывали - рекламировали! Кто на Соловках не знал знаменитой московской тройки - Глеб Бойкий, Вуль и Васильев?! Да и верно, слово-то какое ТРОЙКА! Тут немножко и бубенчики под дугой, разгул масленицы, и впереплет с тем и загадочность: почему - "тройка"? что это значит? суд - тоже ведь не четверка! а тройка - не суд! А пущая загадочность в том, что - заглазно. Мы там не были, не видели, нам только бумажка: распишитесь. Тройка еще страшней ревтрибунала получилась. А там она еще обособилась, закуталась, заперлась в отдельной комнате и фамилии спрятались. И так мы привыкли, что члены Тройки не пьют, не едят и среди людей не передвигаются. А уж как удалились однажды на совещание и - навсегда, лишь приговоры нам - через машинисток. (И - с возвратом: такой документ нельзя на руках оставлять.) Тройки эти (мы на всякий случай пишем во множественном числе, как о божестве не знаешь никогда, где оно существует) отвечали возникшей неоступной потребности: однажды арестованных на волю не выпускать (ну вроде Отдела технического контроля при ГПУ: чтоб не было [брака]). И если уж оказался не виноват и судить его никак нельзя, так вот через Тройку пусть получит свои "минус тридцать два" (губернских города) или в ссылочку на два-три года, а уже смотришь - ушко и выстрижено, он уж навсегда помечен и теперь будет впредь "рецидивист". (Да простит нас читатель: ведь мы опять сбились на этот правый оппортунизм - понятие "вины", виноват-не виноват. Ведь толковано ж нам, что [дело не в личной вине, а в социальной опасности]: можно и невиного посадить, если социально-чуждый, можно и виноватого выпустить, если социально-близкий. Но простительно нам, без юридического образования, если сам Кодекс 1926-го года, по которому батюшке мы двадцать пять лет жили, и тот критиковался за "недопустимый буржуазный подход", за "недостаточный классовый подход", за какое-то "буржуазное отвешивание наказания в меру тяжести содеянного". *(2) Увы, не нам достанется написать увлекательную историю этого Органа: как Тройки превратились в ОСО; когда переназвались; бывало ли ОСО в областных городах - или только одно в белокаменной; и кто из наших крупных гордых деятелей туда входил; как часто и как долго оно заседало; с чаем ли, без чая и что к чаю; и как само это обсуждение шло - разговаривали при этом или даже не разговаривали? Не мы напишем - потому что не знаем. Мы наслышаны только, что сущность ОСО была триединой, и хотя сейчас недоступно назвать усердных его заседателей, известны те три органа, которые имели там представителей: один - от ГБ, один - от МВД, один - от прокуратуры. Однако не будет чудом, если когда-нибудь мы узнаем, что не было никаких заседаний, а был штат опытных машинисток, составляющих выписки из несуществующих протоколов, и один управделами, руководивший машинистками. Вот машинистки - это точно были, за это ручаемся! До 1924-го года права троек ограничивались тремя годами; с 1924-го распростёрлись на пять лет лагерей; с 1937-го вкатывало ОСО [червонец]; с 1948-го успешно клепало и [четвертную]. Есть люди (Чавдаров), знающие, что в годы войны ОСО давало и расстрел. Ничего необыкновенного. Нигде не упомянутое ни в конституции, ни в кодексе, ОСО, однако, оказалось самой удобной котлетной машинкой - неупрямой, нетребовательной и не нуждающейся в смазке законами. Кодекс был сам по себе, а ОСО - само по себе и легко крутилось без всех его двухсот пяти статей, не пользуясь ими и не упоминая их. Как шутят в лагере: на [нет] и суда нет, а есть Особое Совещание. Разумеется, для удобства оно тоже нуждалось в каком-то входном коде, но для этого оно само себе и выработало [литерные] статьи, очень облегчавшие оперирование (не надо голову ломать, подгонять к формулировкам кодекса), а по числу своему доступные памяти ребенка (часть из них мы уже упоминали): - АСА - АнтиСоветская Агитация - КРД - КонтрРеволюционная Деятельность - КРТД - КонтрРеволюционная Троцкистская Деятельность (эта буквочка "т" очень утяжеляла жизнь зэка в лагере) - ПШ - Подозрение в Шпионаже (шпионаж, выходящий за подозрение передавался в трибунал) - СВПШ - Связи, Ведущие (!) к Подозрению в Шпионаже - КРМ - КонтрРеволюционное Мышление - ВАС - Вынашивание АнтиСоветских настроений - СОЭ - Социально-Опасный Элемент - СВЭ - Социально-Вредный Элемент - ПД - Преступная Деятельность (её охотно давали бывшим лагерникам, если ни к чему больше придраться было нельзя) И, наконец, очень ёмкая - ЧС - Член Семьи (осужденного по одной из предыдущих литер) Не забудем, что литеры эти не рассеивались равномерно по людям и годам, а подобно статьям кодекса и пунктам Указов, наступали внезапными эпидемиями. И еще оговоримся: ОСО вовсе не претендовало дать человеку [приговор]! - оно не давало приговора! - оно [накладывало административное взыскание], вот и всё. Естественно ж было ему иметь и юридическую свободу! Но хотя взыскание не претендовало стать судебным приговором, оно могло быть до двадцати пяти лет и включать в себя: - лишение званий и наград; - конфискацию всего имущества; - закрытое тюремное заключение; - лишение права переписки -и человек исчезал с лица земли еще надежнее, чем по примитивному судебному приговору. Еще важным преимуществом ОСО было то, что его постановления нельзя было обжаловать - некуда было жаловаться: никакой инстанции ни выше его, ни ниже его. Подчинялось оно только министру внутренних дел, Сталину и сатане. Большим достоинством ОСО была и быстрота: её лимитировала лишь техника машинописи. Наконец, ОСО не только не нуждалось видеть обвиняемого в глаза (тем разгружая межтюремный транспорт), но даже не требовало и фотографии его. В период большой загрузки тюрем тут было еще то удобство, что заключённый, окончив следствие, мог не занимать собою места на тюремном полу, не есть дарового хлеба, а сразу - быть направляем в лагерь и честно там трудиться. Прочесть же копию выписки он мог и гораздо позже. В льготных случаях бывало так, что заключённых выгружали из вагонов на станции назначения; тут же, близ полотна, ставили на колени (это - от побега, но получалось - для молитвы ОСО) и тотчас же прочитывали им приговоры. Бывало иначе: приходящие в Переборы в 1938 году этапы не знали ни своих статей, ни сроков, но встречавший их писарь уже знал и тут же находил в списке: СВЭ - 5 лет (это было время, когда требовалось срочно много людей на канал "имени Москвы"). А другие и в лагере по много месяцев работали, не зная приговоров. После этого (рассказывает И. Добряк) их торжественно построили - да не когда-нибудь, а в день 1 мая 1938 года, когда красные флаги висели, и объявили приговоры тройки по Сталинской области (всё-таки ОСО рассредотачивалось в натужное время): от десяти до двадцати лет каждому. А мой лагерный бригадир Синебрюхов в том же 1938 году с целым эшелоном неосужденных отправлен был из Челябинска в Череповец. Шли месяцы, зэки там работали. Вдруг зимою, в выходной день (замечаете, в какие дни-то? выгода ОСО в чём?) в трескучий мороз их выгнали во двор, построили, вышел приезжий лейтенант и представился, что прислан объявить им постановления ОСО. Но парень он оказался не злой, покосился на их худую обувь, на солнце в морозных столбах и сказал так: - А впрочем, ребята, чего вам тут мерзнуть? Знайте: всем вам дало ОСО по десять лет, это редко-редко кому по восемь. Понятно? Р-разой-дись!..
Но при такой откровенной машинности Особого Совещания - зачем еще суды? Зачем конка, когда есть бесшумный современный трамвай, из которого не выпрыгнешь? Кормление судейских? Да просто неприлично демократическому государству не иметь судов. В 1919 году 8 съезд партии записал в программе: стремиться чтобы [всё трудящееся население поголовно привлекалось] к отправлению судейских обязанностей. "Всё поголовно" привлечь не удалось, судейское дело тонкое, но и не без суда же совсем! Впрочем, наши политические суды - спецколлегии областных судов, военные трибуналы (а почему, собственно, в мирное время - и трибуналы?), ну и все Верховные - дружно тянутся за ОСО, они тоже не погрязли в гласном судопроизводстве и прениях сторон. Первая и главная их черта - закрытость. Они прежде всего [закрыты] - для своего удобства. И мы так уже привыкли к тому, что миллионы и миллионы людей осуждены в закрытых заседаниях, мы настолько сжились с этим, что иной замороченный сын, брат или племянник осуждённого еще и фыркает тебе с убежденностью: "А как же ты хотел? Значит, [касается] дело... Враги узнают! Нельзя..." Так, боясь, что "враги узнают", и заколачиваем мы свою голову между собственных колен. Кто теперь в нашем отечестве, кроме книжных червей, помнит, что Каракозову, стрелявшему в царя, дали защитника? Что Желябова и всех народовольцев судили гласно, совсем не боясь, "что турки узнают"? Что Веру Засулич, стрелявшую, если переводить на наши термины в начальника московского управления МВД (хоть и мимо головы, не попала просто) - не только не уничтожили в застенках, не только не судили закрыто, но в ОТКРЫТОМ суде её ОПРАВДАЛИ присяжные заседатели (не тройка) - и она с триумфом уехала в карете? Этими сравнениями я не хочу сказать, что в России когда-то был совершенный суд. Вероятно, достойный суд есть самый поздний плод самого зрелого общества, либо уж надо иметь царя Соломона. Владимир Даль отмечает, что в дореформенной России "не было ни одной пословицы в похвалу судам"! Это ведь что-нибудь значит! Кажется, и в похвалу земским начальникам тоже ни одной пословицы сложить не успели. Но судебная реформа 1864 года всё же ставила хоть городскую часть нашего общества на путь, ведущий к английским образцам, так восхищавшим Герцена. Говоря все это, я не забываю и высказанного Достоевским против наших судов присяжных ("Дневник писателя"): о злоупотреблении адвокатским красноречием ("Господа присяжные! да какая б это была женщина, если б она не зарезала соперницы?.. господа присяжные! да кто б из вас не выбросил ребенка из окна?.."), о том, что у присяжных минутный импульс может перевесить гражданскую ответственность. Но Достоевский душою далеко вперед забежал от нашей жизни, и опасается НЕ ТОГО, чего надо было опасаться! Он считал уже гласный суд достигнутым навсегда!.. (Да кто из его современников мог поверить в ОСО?..) В другом месте пишет и он: "лучше ошибиться в милосердии, чем в казни". О, да, да, да! Злоупотребление красноречием есть болезнь не только становящегося суда, но и шире - ставшей уже демократии (ставшей, но не выяснившей своих нравственных целей.) Та же Англия даёт нам примеры, как для перевеса своей партии лидер оппозиции не стесняется приписывать правительству худшее положение дел в стране, чем оно есть на самом деле. Злоупотребление красноречием - это худо. Но какое ж слово тогда применимо для злоупотребления закрытостью? Мечтал Достоевский о таком суде, где всё нужное В ЗАЩИТУ обвиняемого выскажет [прокурор]. Это сколько ж нам веков еще ждать? Наш общественный опыт пока неизмеримо обогатил нас такими [адвокатами], которые ОБВИНЯЮТ подсудимого ("как честный советский человек, как истинный патриот, я не могу не испытывать отвращение при разборе этих злодеяний...") А как хорошо в закрытом заседании! Мантия не нужна, можно и рукава засучить. Как легко работать! - ни микрофонов, ни корреспондентов, ни публики. (Нет, отчего, публика бывает, но: [следователи]. Например, в ЛенОблсуд они приходили днем послушать, как ведут себя питомцы, а ночью потом навещали в тюрьме тех, кого надо было [усовестить]). *(3) Вторая главная черта наших политических судов - определенность в работе. То есть предрешенность приговоров. *(4) То есть, всегда известно, что от тебя начальству надо (да ведь и телефон есть!) Даже, по образцу ОСО, бывают и приговоры все заранее отпечатаны на машинке, и только фамилии потом вносятся от руки. И если какой-нибудь Страхович вскричит в судебном заседании: "Да не мог же я быть завербован Игнатовским, когда мне было от роду десять лет!" - так председателю (трибунал ЛВО, 1942) только гаркнуть: "Не клевещите на советскую разведку!" Уже всё давно решено: всей группе Игнатовского вкруговую - расстрел. И только примешался в группу какой-то Липов: [никто] из группы его [не знает], и он [никого не знает]. Ну, так Липову - десять лет, ладно. Предрешенность приговоров - насколько ж она облегчает тернистую жизнь судьи! Тут не столько даже облегчение ума - думать не надо, сколько облегчение моральное: ты не терзаешься, что вот ошибёшься в приговоре и осиротишь собственных своих детишек. И даже такого заядлого судью как Ульриха - какой крупный расстрел не его ртом произнесён? - предрешенность располагает к добродушию. Вот в 1945 г. Военная Коллегия разбирает дело "эстонских сепаратистов." Председательствует низенький плотненький добродушный Ульрих. Он не пропускает случая пошутить с коллегами, но и с заключёнными (ведь это человечность и есть! новая черта, где это видано?). Узнав, что Сузи - адвокат, он ему с улыбкой: "Вот и пригодилась вам ваша профессия!" Ну, что' в самом деле им делить? зачем озлобляться? Суд идет по приятному распорядку: прямо тут за судейским столом и курят, в приятное время - хороший обеденный перерыв. А к вечеру подошло - надо [совещаться]. Да кто ж совещается ночью? Заключенных оставили сидеть всю ночь за столами, а сами поехали по домам. Утром пришли свеженькие, выбритые, в девять утра: "Встать, суд идет!" - и всем по [червонцу]. И если упрекнут, что мол ОСО хоть без лицемерия, а тут де лицемерие - делают вид, что совещаются, - нет, мы будем решительно возражать! Решительно! Ну, и третья черта, наконец - это [диалектика] (а раньше грубо называлось: "[дышло], куда повернешь, туда и вышло"). Кодекс не должен быть застывшим камнем на пути судьи. Статьям кодекса уже десять, пятнадцать, двадцать лет быстротекущей жизни и, как говорил Фауст:
"Весь мир меняется, несется всё вперед, А я нарушить слова не посмею?"
Все статьи обросли истолкованиями, указаниями, инструкциями. Если деяние обвиняемого не охватывается кодексом, так можно осуждать еще: - по [аналогии] (какие возможности!) - просто за [происхождение] (7-35, принадлежность к социально-опасной среде) *(5) - за [связь с опасными лицами] *(6) (вот где широта! какое лицо опасно и в чём связь - это лишь судье видно). Только не надо придираться к четкости издаваемых законов. Вот 13 января 1950 года вышел указ о возврате смертной казни (надо думать из подвалов Берии она и не уходила) Написано: можно казнить [подрывников-диверсантов]. Что это значит? Но сказано. Иосиф Виссарионович любит так: не досказать, намекнуть. Здесь только ли о том, кто толовой шашкой подрывает рельсы? Не написано. "Диверсант" мы знаем давно: кто выпустил недоброкачественную продукцию - тот и диверсант. А кто такой [подрывник]? Например, если разговорами в трамвае [подрывал] авторитет правительства? Или замуж вышла за иностранца - разве она не [подорвала] величия нашей родины?.. Да не судья судит - судья только зарплату получает, судит инструкция! Инструкция 37-го года: десять-двадцать - расстрел. Инструкция 43-го: двадцать каторги - повешение. Инструкция 45-го: всем вкруговую по десять плюс пять лишения прав (рабочая сила на три пятилетки). *(7) Инструкция 49-го: всем по двадцать пять вкруговую. *(8) Машина штампует. Однажды арестованный лишен всех прав уже при обрезании пуговиц на пороге ГБ и не может избежать СРОКА. И юридические [работники] так привыкли к этому, что оскандалились в 1958-м году: напечатали в газетах проект новых "Основ уголовного производства СССР" и в нём ЗАБЫЛИ дать пункт о [возможном] содержании оправдательного приговора! Правительственная газета *(9) мягко выговорила: "[Может создаться впечатление], что наши суды выносят только обвинительные приговоры." А стать на сторону юристов: почему, собственно, суд должен иметь [два] исхода, если всеобщие выборы производятся из [одного] кандидата? Да оправдательный приговор это же экономическая бессмыслица. Ведь это значит, что и осведомители, и оперативники, и следствие, и прокуратура, и внутренняя охрана тюрьмы, и конвой - все проработали вхолостую!
Вот одно простое и типичное трибунальское дело. В 1941 году в наших бездействующих войсках, стоявших в Монголии, оперчекистские отделы должны были проявить активность и бдительность. Военфельдшер Лозовский, имевший повод приревновать какую-то женщину к лейтенанту Павлу Чульпенёву, это сообразил. Он задал Чульпенёву, с глазу на глаз три вопроса: 1. Как ты думаешь - почему мы отступаем перед немцами? (Чульпенёв: техники у него больше, да и отмобилизовался раньше. Лозовский: нет, это маневр, мы его заманиваем) 2) Ты веришь в помощь союзников? (Чульпенёв: верю что помогут, но не бескорыстно. Лозовский: обманут, не помогут ничуть.) 3) Почему Северо-западным фронтом послан командовать Ворошилов? Чульпенёв ответил и забыл. А Лозовский написал донос. Чульпенёв вызван в политотдел дивизии и исключён из комсомола: за пораженческие настроения, за восхваление немецкой техники, за умаление стратегии нашего командования. Больше всего при этом ораторствует комсорг Калягин (он на Халхин-голе при Чульпенёве проявил себя трусом и теперь ему удобно навсегда убрать свидетеля). Арест. Единственная очная ставка с Лозовским. Их прежний разговор НЕ ОБСУЖДАЛСЯ следователем. Вопрос только: знаете ли вы этого человека? - Да. - Свидетель, можете идти. (Следователь боится, что обвинение развалится.) *(10) Подавленный месячным сидением в яме, Чульпенёв предстает перед трибуналом 36-й мотодивизии. Присутствуют: комиссар дивизии Лебедев, начальник политотдела Слесарев. Свидетель Лозовский на суд даже не вызван. (Однако, для оформления ложных показаний уже после суда возьмут подпись и с Лозовского и с комиссара Серёгина.) Вопросы суда: был у вас разговор с Лозовским? О чём он вас спрашивал? как вы ответили? Чульпенёв простодушно докладывает, он всё еще не видит своей вины. "Ну ведь многие ж разговаривают!" - наивно восклицает он. Суд отзывчив: "Кто именно? Назовите." Но Чульпенёв не из их породы! Ему дают последнее слово. "Прошу суд еще раз проверить мой патриотизм, дать мне задание, связанное со смертью!" И простосердечный богатырь: "мне - и тому, кто меня оклеветал, нам вместе!" Э, нет, эти рыцарские замашки мы имеем задание в народе убивать. Лозовский должен выдавать порошки, Серегин должен воспитывать бойцов. *(11) И разве важно - умрешь ты или не умрешь? Важно, что [мы] стояли на страже. Вышли, покурили, вернулись: десять лет и три лишения прав. Таких дел в каждой дивизии за войну было не десять (иначе дороговато было бы содержать трибунал). А сколько всего дивизий - пусть посчитает читатель. ...Удручающе похожи друг на друга заседания трибуналов. Удручающе безлики и бесчувственны судьи - резиновые перчатки. Приговоры - все с конвейера. Все держат серьезный вид, но все понимают, что это - балаган, и яснее всего это - конвойным ребятам, попроще. На новосибирской пересылке в 1945 году конвой принимает арестантов перекличкой по [делам]. "Такой-то!" "58-1-а, двадцать пять лет". Начальник конвоя заинтересовался: "За что дали?" - "Да ни за что." - "Врешь. [Ни за что - десять дают!]" Когда трибунал торопится, "совещание" занимает одну минуту - выйти и войти. Когда рабочий день трибунала по 16 часов подряд - в дверь совещательной комнаты видна белая скатерть, накрытый стол, вазы с фруктами. Если очень спешат - приговор любят читать "с психологией": "...приговорить к высшей мере наказания!.." Пауза. Судья смотрит осуждённому в глаза, это интересно: как он переживает? что он там сейчас чувствует? "...Но, учитывая чистосердечное раскаяние..." Все стены трибунальской ожидальни исцарапаны гвоздями и карандашами: "получил расстрел", "получил четвертную", "получил десятку". Надписей не стирают: это назидательно. Бойся, клонись и не думай, что ты можешь что-нибудь изменить своим поведением. Хоть демосфенову речь произнеси в свое оправдание в пустом зале при кучке следователей (Ольга Слиозберг на ВерхСуде, 1936) - это нисколько тебе не поможет. Вот поднять с десятки на расстрел - это ты можешь; вот если крикнешь им: "[Вы фашисты]! Я стыжусь, что несколько лет состоял в вашей партии!" (Николай Семенович Даскаль - спецколлегии Азово-Черноморского края, председатель Холик, Майкоп, 1937) - тогда мотанут новое [дело], тогда погубят. Чавдаров рассказывает случай, когда на суде обвиняемые вдруг отказались от всех своих ложных признаний на следствии. Что ж? Если и была заминка для перегляда, то только несколько секунд. Прокурор потребовал перерыва, не объясняя, зачем. Из следственной тюрьмы примчались следователи и их подсобники-молотобойцы. Всех подсудимых, разведённых по боксам, снова хорошо избили, обещая на втором перерыве добить. Перерыв окончился. Судья заново всех опросил - и все теперь признали. Выдающуюся ловкость проявил Александр Григорьевич Каретников, директор научно-исследовательского текстильного института. Перед самым тем, как должно было открыться заседание Военной Коллегии Верховного Суда, он заявил через охрану, что хочет дать [дополнительные] показания. Это, конечно, заинтересовало. Его принял прокурор. Каретников обнажил ему свою гниющую ключицу, перебитую табуреткой следователя, и заявил: "Я всё подписал под пытками." Уж прокурор проклинал себя за жадность к "дополнительным" показаниям, но поздно. Каждый из них бестрепетен лишь пока он - незамечаемая часть общей действующей машины. Но как только на нём сосредодотичилась личная ответственность, луч света уперся прямо в него - он бледнеет, он понимает, что и он - ничто, и он может поскользнуться на любой корке. Так Каретников поймал прокурора и тот не решился притушить дела. Началось заседание Военной коллегии, Каретников повторил всё и там... Вот когда Военная Коллегия ушла действительно совещаться! Но приговор она могла вынести только оправдательный и, значит, тут же освободить Каретникова. И поэтому... НЕ ВЫНЕСЛА НИКАКОГО! Как ни в чём не бывало, взяли Каретникова опять в тюрьму, подлечили его, подержали три месяца. Пришел новый следователь, очень вежливый, выписал новый ордер на арест (если б Коллегия не кривила, хоть эти три месяца Каретников мог бы погулять на воле!), задал снова вопросы первого следователя. Каретников, предчувствуя свободу, держался стойко и ни в чём не признавал себя виноватым. И что же?.. По ОСО он получил 8 лет. Этот пример достаточно показывает возможности арестанта и возможности ОСО. А Державин так писал:
"Пристрастный суд - разбоя злее. Судьи - враги, где спит закон. Пред вами гражданина шея Протянута без оборон."
Но редко у Военной Коллегии Верховного Суда случались такие неприятности, да и вообще редко она протирала свои мутные глаза, чтобы взглянуть на отдельного оловянного арестантика. А. Д. Р., инженер-электрик, в 1937 году был втащен наверх, на четвертый этаж, бегом по лестнице двумя конвоирами под руки (лифт, вероятно, работал, но арестанты сыпали так часто, что тогда и сотрудникам бы не подняться). Разминуясь со встречным, уже осуждённым, вбежали в зал. Военная коллегия так торопилась, что даже не сидели, а стояли все трое. С трудом отдышавшись (ведь обессилел от долгого следствия) Р. вымолвил свою фамилию, имя-отчество. Что-то бормотнули, переглянулись и Ульрих - всё он же! - объявил: "Двадцать лет!" И прочь бегом поволокли Р., бегом втащили следующего.
Случилось как во сне: в феврале 1963 года по той же самой лестнице, но в вежливом сопровождении полковника-парторга, пришлось подняться и мне. И в зале с круглою колоннадой, где, говорят, заседает пленум Верховного Суда Союза, с огромным подковообразным столом и внутри него еще с круглым и семью старинными стульями, меня слушали семьдесят сотрудников Военной Коллегии - вот той самой, которая судила когда-то Каретникова, и Р. и других и прочее и так далее... И я сказал им: "Что за знаменательный день! Будучи осуждён сперва на лагерь, потом на вечную ссылку - я никогда в глаза не видел ни одного судьи. И вот теперь я вижу вас всех, собранных вместе!" (И они-то видели живого зэка, протертыми глазами, - впервые.) Но, оказывается, это были - не они! Да. Теперь говорили они, что - это были не они. Уверяли меня, что ТЕХ - уже нет. Некоторые ушли на почетную пенсию, кого-то сняли (Ульрих, выдающийся из палачей, был снят, оказывается, еще при Сталине, в 1950 году за... бесхребетность!) Кое-кого (наперечет нескольких) даже судили при Хрущеве, и [те] со скамьи подсудимых угрожали: "Сегодня ты нас судишь, а завтра мы тебя, смотри!" Но как все начинания Хрущева, это движение, сперва очень энергичное, было им вскоре забыто, покинуто, и не дошло до черты необратимого изменения, а значит, осталось в области прежней. В несколько голосов ветераны юрисдикции теперь вспоминали, подбрасывая мне невольно материал для этой главы (а если б они взялись опубликовать да вспоминать? Но годы идут, вот еще пять прошло, а светлее не стало.) Вспомнили, как на судебных совещаниях с трибуны судьи [гордились] тем, что [удалось] не применять статью 51-ю УК о смягчающих обстоятельствах и таким образом [удалось] давать двадцать пять вместо десятки! Или как были унижено [Суды подчинены Органам]! Некоему судье поступило на суд дело: гражданин, вернувшийся из Соединенных Штатов, клеветнически утверждал, что там хорошие автомобильные дороги. И больше ничего. И в [деле] - больше ничего! Судья отважился вернуть дело на доследование с [целью] получения "полноценного антисоветского материала" - то есть, чтобы заключённого этого попытали и побили. Но эту благую цель судьи не учли, отвечено было с гневом: "Вы что нашим Органам не доверяете?" - и судья был сослан секретарем трибунала на Сахалин! (При Хрущеве было мягче: "провинившихся" судей посылали.. ну, куда бы вы думали?.. [адвокатами]!) *(12) Так же склонялась перед Органами и прокуратура. Когда в 1942 году вопиюще разгласилось злоупотребление Рюмина в северо-морской контрразведке, прокуратура не посмела вмешаться своею властью, а лишь [почтительно] доложила Абакумову, что его мальчики шалят. Было отчего Абакумову считать Органы солью земли! (Тогда-то, вызвав Рюмина, он его и возвысил на свою погибель.) Просто времени не было, они бы мне рассказали и вдесятеро. Но задумаешься и над этим. Если и суд и прокуратура были только пешками министра госбезопасности - так может и главою отдельною их не надо описывать? Они рассказывали мне наперебой, я оглядывался и удивлялся: да это люди! вполне ЛЮДИ! Вот они улыбаются! Вот они искренно изъясняют, как хотели только хорошего. Ну, а если так повернется еще, что опять придется им меня судить? - вот в этом зале (мне показывают главный зал). Так что ж, и осудят. Кто ж у истока - курица или яйцо? люди или система? Несколько веков была у нас пословица: не бойся закона - бойся судьи. Но, мне кажется, [закон] перешагнул уже через людей, люди отстали в жестокости. И пора эту пословицу вывернуть: не бойся судьи - бойся [закона]. Абакумовского, конечно. Вот они выходят на трибуну, обсуждая "Ивана Денисовича". Вот они обрадованно говорят, что книга эта облегчила их совесть (так и говорят...). Признают, что я дал картину еще очень смягченную, что [каждый] из них знает более тяжелые лагеря. (Так - ведали?..) Из семидесяти человек, сидящих по подкове, несколько выступающих оказываются сведущими в литературе, даже читателями "Нового мира", они жаждут реформ, живо судят о наших общественных язвах, о запущенности деревни... Я сижу и думаю: если первая крохотная капля правды разорвалась как психологическая бомба - что' же будет в нашей стране, когда Правда обрушится водопадами? А - обрушится, ведь не миновать.
1. Заседали в самый день амнистии, работа не терпит.
2. Сборник "От тюрем к воспитательным учреждениям".
3. Группа Ч-на.
4. Все тот же сборник "От тюрем..." навязывает нам материал: что предрешенность приговоров - дело давнее, что и в 1924-29 годах приговоры судов регулировались едиными административно-экономическими соображениями. Что начиная с 1924 года из-за [[безработицы в стране]] суды уменьшили число приговоров к исправтрудработам с проживанием на дому и увеличили краткосрочные тюремные приговоры (речь, конечно, идет о бытовиках). От этого произошло переполнение их на работе в колониях. В начале 1929 года Наркомюст СССР циркуляром N 5 ОСУДИЛ вынесение краткосрочных приговоров, а 6.11.29 (в канун двенадцатой годовщины Октября и вступая в строительство социализма) постановлением ЦИК и СНК было уже просто ЗАПРЕЩЕНО давать срок менее одного года!
5. В Южно-Африканской республике террор дошел в последние годы до того, что каждого [[подозрительного]] (СОЭ) негра можно без следствия и суда арестовать на три месяца!.. Сразу видно слабинку: почему не от трех до десяти?
6. Этого мы не знали. Это нам газета "Известия" рассказала в июле 1957 года.
7. Как Бабаев им крикнул, правда бытовик: "Да [[намордника]] мне хоть триста лет, вешайте! И до смерти за вас руки не подыму, благодетели!"
8. И так настоящий шпион (Шульц, Берлин, 1948 г.) мог получить 10 лет, а никогда им не бывший Гюнтер Вашкау - двадцать пять. Потому что - волна, 1949 год.
9. "Известия" 10 сентября 1958 года.
10. Лозовский теперь кандидат медицинских наук, живет в Москве, у него всё благополучно. Чульпенёв - водитель троллейбуса.
11. Серёгин Виктор Андреевич сейчас в Москве, работает в комбинате бытового обслуживания при Моссовете. Живет хорошо.
12. ("Известия" 9.6.64) Тут интересен взгляд на судебную защиту!.. А в 1918 г. судей, выносящих слишком мягкие приговоры, В. И. Ленин требовал исключать из партии. |
<<< Александр Солженицын: АРХИПЕЛАГ ГУЛАГ Следующая глава >>>
|
Смотрите также: |
В. Шаламов. Колымские рассказы. Очерки преступного мира |
