Великий оптинский старец иеросхимонах Амвросий родился 23 ноября 1812 года в селе Большая Липовица Тамбовской губернии в семье пономаря Михаила Федоровича и жены его Марфы Николаевны Гренковых. Перед рождением младенца к деду его, священнику этого села, съехалось много гостей. Родительница была переведена в баню. 23 ноября в доме отца Федора была большая суматоха,—и в доме был народ, и перед домом толпился народ. Старец шутливо приговаривал: «Как на людях я родился, так все на людях и живу».

У причетника Михаила Федоровича было восемь человек детей: четыре сына и четыре дочери; Александр был шестым. В детстве он был весьма бойким, веселым и смышленым мальчиком. По обычаю того времени учился читать по славянскому букварю, часослову и псалтири. Каждый праздник вместе с отцом пел и читал на клиросе. Когда мальчику исполнилось 12 лет, его отдали в первый класс Тамбовского духовного училища. Учился он хорошо и по окончании училища, в 1830 году, поступил в Тамбовскую духовную семинарию. И здесь учеба давалась ему легко. Как вспоминал впоследствии его товарищ по семинарии: «Тут, бывало, на последние деньги купишь свечку, твердишь-твердишь заданные уроки; он же (Саша Гренков) и мало занимается, а придет в класс, станет наставнику отвечать,—точно как по писаному, лучше всех». В последнем классе семинарии он перенес опасную болезнь и дал обет постричься в монахи, если выздоровеет. По выздоровлении не забыл своего обета, но несколько лет откладывал его исполнение, «жался», по его выражению. Однако совесть не давала ему покоя. И чем больше проходило времени, тем мучительнее становились укоры совести. Периоды беззаботного юношеского веселья и беспечности сменялись периодами острой тоски и грусти, усиленной молитвы и слез.

В июле 1836 года Александр Гренков успешно окончил семинарию, но не пошел ни в духовную академию, ни в священники. Он как будто чувствовал в душе своей особое призвание и не спешил пристроить себя к определенному положению, как бы ожидая зова Бо-жия. Некоторое время был домашним учителем в одной помещичьей семье, а затем преподавателем Липецкого духовного училища. Обладая живым и веселым характером, добротою и остроумием, Александр Михайлович был очень любим своими товарищами и сослуживцами. Однажды (это было в Липецке), гуляя в соседнем лесу, он, стоя на берегу ручья, явственно расслышал в его журчании слова: «Хвалите Бога, любите Бога...» Дома, уединяясь от любопытных взоров, он пламенно молился Божией Матери, прося просветить его ум и направить волю. Вообще он не обладал настойчивой волей и уже в старости говорил своим духовным детям: «Вы должны слушаться меня с первого слова. Я — человек уступчивый. Если будете спорить со мною, я могу уступить вам, но это не будет вам на пользу» '. В той же Тамбовской епархии, в селе Троекурове, проживал известный в то время подвижник Иларион. Александр Михайлович пришел к нему за советом, и старец сказал ему: «Иди в Оптину пустынь—и будешь опытен. Можно бы пойти и в Саров, но там уже нет теперь никаких опытных старцев, как прежде». Когда наступили летние каникулы 1839 года, Александр Михайлович вместе с товарищем своим по семинарии и сослуживцем по Липецкому училищу Покровским, снарядив кибитку, отправился на богомолье в Троице-Сергиеву лавру поклониться игумену земли Русской преподобному Сергию.

Вернувшись в Липецк, Александр Михайлович продолжал еще сомневаться и не сразу решился порвать с миром. Случилось это, однако, после одного вечера в гостях, когда он' смешил всех присутствующих. Все были веселы и довольны и в прекрасном настроении разошлись по домам. Что же касается до Александра Михайловича, если и раньше в таких случаях он чувствовал раскаяние, то теперь воображению живо представился обет, данный Богу, вспомнилось горение духа в Троицкой лавре и прежние долгие молитвы, воздыхания и слезы, определение Божие, переданное через отца Илариона. Наутро решимость твердо созрела. Александр Михайлович решил бежать в Оптину тайно от всех, не испросив даже разрешения епархиального начальства.

Будучи уже в Оптиной, доложил о своем намерении Тамбовскому архиерею. Он опасался, что уговоры родных и знакомых поколеблют его решимость, и потому ушел тайно. Прибыв в Оптину, Александр Михайлович застал самый цвет монашества: таких ее столпов, как игумен Моисей, старцев Льва (Леонида) и Макария. Начальником скита был равный им по духовной высоте иеросхимонах Антоний, брат отца Моисея, подвижник и прозорливец. Вообще все иночество под руководством старцев носило на себе отпеча-гок духовных добродетелей; простота (нелукавство), кротость и смирение были отличительными признаками оптинского монашества. Младшая братия старалась всячески смиряться не только перед старшими, но и перед равными, боясь даже взглядом оскорбить другого.

8 октября 1839 года прибыл Александр Гренков в обитель. Оставив извозчика на гостином дворе, он сразу же поспешил в церковь, а после литургии—к старцу Льву, чтобы испросить благословения остаться на жительство в монастыре. Старец благословил его жить первое время в гостинице и переписывать книгу «Грешных спасение» (перевод с новогреческого)— о борьбе со страстями. В январе 1840 года он перешел жить в монастырь, пока еще не одевая подрясник2.

В это время шла канцелярская переписка с епархиальными властями по поводу его исчезновения и еще не последовал от Калужского архиерея указ Оптинскому настоятелю о принятии в обитель учителя Гренкова. В апреле 1840 года Александр Михайлович Гренков был, наконец, одет в монашеское платье. Он был некоторое время келейником старца Льва и его чтецом (правило и службы). Работал в хлебне, варил хмелины (дрожжи), пек булки. Затем в ноябре 1840 года его перевели в скит3. Оттуда молодой послушник не переставал ходить к старцу Льву для назидания.

В скиту он был помощником повара целый год. Ему часто приходилось по службе приходить к старцу Макарию то благословляться относительно кушаний, то ударять к трапезе, то по иным поводам. При этом он имел возможность рассказывать старцу о своем душевном состоянии и получать ответы.

 Старец Лев особенно любил молодого послушника, ласково называя его Сашей. Но из воспитательных побуждений испытывал при людях его смирение. Делал вид, что гремит против него гневом. С этой целью дал ему прозвище «Химера». Под этим словом он подразумевал пустоцвет, который бывает на огурцах. Но другим про него говорил: «Великий будет человек». Предвидя близкую смерть, старец Лев призвал батюшку отца Макария и сказал ему о послушнике Александре: «Вот человек больно ютится к нам, старцам. Я теперь уже очень слаб. Так вот, я и передаю тебе его из полы в полу, владей им, как знаешь». После смерти старца Льва брат Александр стал келейником старца Макария (1841 — 1846). В 1842 году он был пострижен в мантию 4 и наречен Амвросием (в честь святителя Амвросия Медиоланского, память 7 декабря). Затем последовало иеродиаконство (1843), а через 2 года—рукоположение в иеромонахи.

Здоровье отца Амвросия в эти годы сильно пошатнулось. При поездке на иерейскую хиротонию в Калугу 7 декабря 1845 года он простудился и заболел, получив осложнение на внутренние органы. С тех пор он уже никогда не смог по-настоящему поправиться. Впрочем, не унывал и признавался, что телесная немощь благотворно действует на его душу. «Монаху полезно болеть,—любил повторять старец Амвросий,—и в болезни не надо лечиться, а только подлечиваться». И другим в утешение говорил: «Бог не требует от больного подвигов телесных, а только терпения со смирением и благодарения». 29 марта 1846 года иеромонах Амвросий был вынужден по болезни выйти за штат5, будучи признан неспособным к послушаниям, и стал числиться на иждивении обители. С тех пор он уже не мог совершать литургии; еле передвигался, не выносил холода и сквозняков, страдал от испарины, так что порой переодевался и переобувался по нескольку раз в сутки. Пищу употреблял жидкую или протертую и кушал очень мало.

С сентября 1846 года по лето 1848 года состояние здоровья отца Амвросия было настолько угрожающим, что он в келий был пострижен в схиму с сохранением прежнего имени. Однако совершенно неожиданно для многих больной начал поправляться и даже выходить на улицу для прогулок. Этот перелом был явным действием силы Божией, а сам старец Амвросий впоследствии говорил: «Милостив Господь! В монастыре болеющие скоро не умирают, а тянутся и тянутся до тех пор, пока болезнь не принесет им настоящую пользу. В монастыре полезно быть немного   больным,   чтобы   менее   бунтовала

плоть, особенно у молодых, и менее пустяки приходили в голову. А то при полном здоровье, особенно молодым, какая только пустошь не приходит в голову».

Не только телесными немощами воспитывал Господь в эти годы дух будущего великого старца. Благотворно действовало на отца Амвросия общение со старшей братией, среди которых было немало истинных подвижников. Вот один из случаев, о котором рассказывал впоследствии сам старец Амвросий. Вскоре после того, как отец Амвросий был посвящен в дьяконы и должен был однажды служить литургию в Введенском храме, подходит он перед службой к стоявшему в алтаре игумену Антонию, чтобы принять от него благословение. Отец Антоний спрашивает его: «Ну что, привыкаете?» Отец Амвросий развязно отвечает ему: «Вашими молитвами, батюшка!» Тогда отец Антоний продолжает: «К страху-то Божьему?..» Отец Амвросий понял неуместность своего тона в алтаре и смутился. «Так что,— заключил свой рассказ отец Амвросий,— умели приучать нас к благоговению прежние старцы». Особенно важным для духовного возрастания отца Амвросия в эти годы было его общение со старцем Макарием. Несмотря на болезнь, отец Амвросий остался по-прежнему в полном послушании у старца, даже в малейшей вещи давал отчет ему. По благословению отца Макария он занимался переводом святоотеческих книг, в частности, им была подготовлена к печати «Лествица» преподобного Иоанна, игумена Синайского6.

Благодаря руководству старца Макария отец Амвросий смог без особых преткновений обучиться искусству из искусств—умной молитве. Это иноческое делание сопряжено со многими опасностями, так как диавол старается ввести человека в состояние прелести и со значительными скорбями, поскольку неопытный подвижник под благовидными предлогами старается исполнить свою волю. Инок, не имеющий духовного руководителя, может на этом пути сильно повредить своей душе, как это случилось в свое время с самим старцем Макарием, самостоятельно обучавшимся этому искусству. Отец Амвросий смог избежать бед и скорбей именно потому, что имел опытнейшего наставника в лице старца Макария. Старец любил своего ученика, что, впрочем, не мешало ему воспитывать в нем строгого подвижника. Когда за отца Амвросия заступались: «Батюшка, он человек больной!» — старец отвечал: «А я разве хуже тебя знаю? Выговоры и замечания монаху—это щеточки, которыми стирается греховная пыль с его души; а без сего монах заржавеет».

 Еще при жизни старца Макария, с его благословения, некоторые из братии приходили к отцу Амвросию для откровения помыслов 7. Вот как об этом рассказывает игумен Марк, окончивший жизнь на покое в Оптиной: «Сколько мог я заметить, отец Амвросий жил в это время в полном безмолвии. Ходил я к нему ежедневно для откровения помыслов и почти всегда заставал его за чтением святоотеческих книг; если же не заставал его в келье, то это значило, что он находился у старца Макария, которому помогал в корреспонденции с духовными чадами, или трудился в переводах святоотеческих книг. Иногда же я заставал его лежащим на кровати и в слезах, но всегда сдержанно и едва приметно. Мне казалось, что старец всегда ходил перед Богом или как бы всегда ощущал присутствие Божие, по слову псалмопевца, «видел Господа предо мною всегда» 8, а потому все, что ни делал, старался Господа ради и в угодность Ему творить... Видя такую сосредоточенность своего старца, я в присутствии его всегда был в трепетном благоговении. Да иначе мне и нельзя было быть. Ставшему мне по обыкновению пред ним на колена и получившему благословение, он, бывало, весьма тихо сделает вопрос: «Что скажешь, брате, хорошенького?» Озадаченный его сосредоточенностью и бла-гоумилением, я, бывало, скажу: «Простите, Господа ради, батюшка, я не вовремя пришел?» — «Нет,— скажет старец,— говори нужное, но вкратце». И, выслушав меня со вниманием, преподаст полезное наставление с благословением и отпустит с любовью. Наставления же он преподавал не от своего мудрования и рассуждения, хотя и богат был духовным разумом. Если же он и учил духовно, то в чине учащегося, и предлагал не свои советы, а непременно учение святых Отцов». Если же отец Марк жаловался отцу Амвросию на кого-либо обидевшего его, старец, бывало, скажет плачевным тоном: «Брате, брате! Я человек умирающий». Или: «Я сегодня завтра умру. Что я сделаю с этим братом? Ведь я не настоятель. Надобно укорять себя, смиряться пред братом,— и успокоишься».

Кроме монахов отец Макарий старался сблизить отца Амвросия и со своими мирскими духовными чадами. Видя его беседующего с ними, старец Макарий шутливо промолвит: «Посмотрите-ка, посмотрите! Амвросий-то у меня хлеб отнимает». Так старец Макарий постепенно готовил себе достойного преемника. Когда же старец Макарий преставился (7 сентября 1860 года), то постепенно обстоятельства складывались так, что отец Амвросий стал на его место. Через 40 дней после кончины старца Макария отец Амвросий перешел на жительство в другой корпус, вблизи скитской ограды, с правой стороны колокольни. На западной стороне этого корпуса была сделана пристройка, называемая «хибаркой», для приема женщин, поскольку в скит женщинам вход был запрещен. Тридцать лет, вплоть до отъезда в Шамордино, прожил здесь отец Амвросий. При нем было два келейника: отец Михаил и отец Иосиф, будущий старец. Главным письмоводителем был отец Климент (Зедер-гольм) 9, сын протестантского пастора, перешедший в православие, магистр греческой словесности.

Для слушания утреннего правила старец вставал часа в 4 утра, звонил в звонок, на который являлись к нему келейники и прочитывали утренние молитвы: 12 избранных псалмов и первый час 10, после чего он наедине пребывал в умной молитве. Затем, после краткого отдыха, старец слушал часы: третий, шестой с изобразительными и и, смотря по дню, канон с акафистом Спасителю или Божией Матери, каковые акафисты он выслушивал стоя.

После молитвы и легкого завтрака начинался трудовой день, с небольшим перерывом в обеденную пору. Пища съедалась старцем в таком количестве, какое дается трехлетнему ребенку. За едой келейники продолжали задавать ему вопросы по поручению посетителей. После некоторого отдыха напряженный труд возобновлялся, и так до глубокого вечера. Несмотря на крайнюю болезненность старца и усталость, день всегда заканчивался вечерним молитвенным правилом, состоящим из малого повечерия 12, канона Ангелу Хранителю и вечерних молитв. От каждодневных докладов келейники, то и дело приводившие к старцу и выводившие посетителей, едва держались на ногах. Сам старец временами лежал почти без чувств. После правила старец испрашивал прощение — «елика согрешил делом, словом, помышлением». Келейники принимали благословение и направлялись к выходу. Зазвонят часы. «Сколько это?» — спросит старец слабым голосом. Ему отвечают: «Двенадцать».

Отец Амвросий был среднего роста, но очень сгорблен. Ходил с трудом, опираясь на палочку. Будучи болезненным, чаще всего лежал и даже принимал посетителей полулежа на кровати. Красивый в молодости, старец казался задумчивым, когда оставался один, но в присутствии других всегда казался веселым и оживленным. Лицо его постоянно меняло выражение: он то смотрел на собеседника с нежностью, то заливался молодым, заразительным смехом, то, склонив голову, молча слушал то, что ему говорили, а затем несколько минут пребывал в молчании, прежде чем

 начать говорить. Его черные глаза безотрывно смотрели на посетителя, и чувствовалось, что взгляд этот проникал в самые сокровенные глубины человеческого сердца, что для него нет ничего тайного. Тем не менее его посетители не ощущали тяжести, а, наоборот, пребывали в радостном состоянии. Всегда приветливый и веселый, старец любил пошутить даже в часы крайней усталости, в конце дня, после двенадцатичасового приема посетителей, которые сменяли друг друга в его келье.

Через два года старца постигла новая болезнь. С тех пор он уже не мог ходить в храм Божий и причащался в келий. В 1869 году состояние его здоровья было столь плохо, что стали терять надежду на выздоровление. Была привезена Калужская Чудотворная икона Божьей Матери. После молебна и келейного бдения, а затем соборования здоровье старца улучшилось, но крайняя слабость с тех пор уже не покидала его. Трудно представить, как он мог, будучи пригвожденным к страдальческому кресту, в полном изнеможении, принимать ежедневно толпы людей и отвечать на десятки писем. Воочию сбывались слова: «Сила Божия в немощи совершается» 13.

Среди духовных дарований старца Амвросия, привлекавших к нему тысячи людей, следует упомянуть и о прозорливости. Он глубоко проникал в душу собеседника и читал в ней. Легким, никому не заметным намеком он указывал людям их слабости и заставлял серьезно задуматься над ними. Одна дама, часто бывавшая у старца Амвросия, сильно пристрастилась к игре в карты и стеснялась сознаться в этом. Однажды, на общем приеме, она стала просить у старца карточку. Старец, внимательно посмотрев на нее, сказал: «Что ты, мать? Разве мы в монастыре играем в карточки?» Поняв намек, она покаялась в своей слабости. Одна девушка, окончившая высшие курсы в Москве, мать которой давно уже была духовной дочерью отца Амвросия, никогда не видевшая старца, называла его лицемером. Мать уговорила ее побывать у отца Амвросия. Придя к старцу на общий прием, девушка стала позади всех, у самой двери. Вышел старец и, отворив дверь, закрыл ею молодую девушку. Помолившись и оглядев всех, он вдруг заглянул за дверь и говорит: «А это что за великан стоит? Это — Вера, пришла смотреть лицемера?» После этого, побеседовав с нею, он сумел убедить ее изменить образ жизни. Вскоре судьба ее решилась — она поступила в Шамординский монастырь. Те, кто с полным доверием предавался руководству старца, никогда в этом не раскаивались, хотя и слышали от него иногда советы, которые с первого раза казались странными и неисполнимыми.

Вот один из случаев, рассказанный одним из посетителей старца — неким мастеровым: «Незадолго до кончины старца, годочка этак за два, надо было мне ехать в Оптину за деньгами. 'Иконостас там мы делали, и приходилось мне за эту работу от настоятеля получить довольно крупную сумму денег. Получил я свои деньги и перед отъездом зашел к старцу Амвросию благословиться на обратный путь. Домой ехать я торопился: ждал на следующий день получить заказ большой — тысяч на десять, и заказчики должны были быть непременно на другой день у меня в К. Народу в этот день у старца, по обыкновению, была гибель. Прознал он про меня, что я дожидаюсь, да и велел мне сказать через своего келейника, чтобы я вечером зашел к нему чай пить. Хоть и надо мне было торопиться ко двору, да честь и радость быть у старца и чай с ним пить были так велики, что я рассудил отложить свою поездку до вечера в полной уверенности, что хоть всю ночь проеду, а успею вовремя попасть.

Приходит вечер, пошел я к старцу. Принял меня старец такой-то веселый, такой-то радостный, что я и земли под собой не чувствую. Продержал меня батюшка, ангел наш, довольно-таки долго, уже почти смеркалось, да и говорит мне: «Ну, ступай с Богом. Здесь ночуй, а завтра благословляю тебя идти к обедне, а от обедни чай пить заходи ко мне». «Как же это так?» — думаю я, да не посмел старцу перечить. Переночевал, был у обедни, пошел к старцу чай пить, а сам скорблю о своих заказчиках и все соображаю: авось, мол, успею хотя к вечеру попасть в К. Как бы не так! Отпил чай. Хочу я старцу сказать: благословите домой ехать, а он и слова не дал выговорить: «Приходи,— говорит,— сегодня ночевать ко мне». У меня даже ноги подкосились, а возражать не смею.

Прошел день, прошла ночь! Наутро я уже осмелел и думаю: была не была, а уж сегодня я уеду; авось денек-то мои заказчики меня подождали. Куда тебе! И рта не дал мне старец разинуть. «Ступай-ка,— говорит,— ко всенощной сегодня, а завтра к обедне. У меня опять сегодня заночуй!» Что за притча такая! Тут уж я совсем заскорбел, признаться, погрешил на старца: вот те и прозорливец! Точно и знает, что у меня, по его милости, ушло теперь из рук выгодное дело. И так-то я был на старца непокоен, что и передать не могу. Уж не до молитвы было мне в тот раз у всенощной — так и толкает в голову: «Вот тебе твой старец! Вот тебе и прозорливец! Свистит теперь твой заработок!» Ах, как мне было в то время досадно! А старец мой, как на грех, ну точно вот, прости

 Господи, в издевку мне такой меня после всенощной радостный встречает!.. Горько, обидно мне стало: и чему, думаю я, он радуется... А скорби своей все-таки вслух высказать не осмеливаюсь. Заночевал я таким-то порядком и третью ночь. За ночь скорбь моя понемногу улеглась: не воротишь того, что сквозь пальцы уплыло... Наутро прихожу от обедни к старцу, а он мне: «Ну теперь пора тебе и ко двору! Ступай с Богом! Бог благословит! Да по времени не забудь Бога поблагодарить!»

И отпала тут от меня всякая скорбь. Выехал я себе из Оптиной пустыни, а на сердце-то так легко и радостно, что и передать невозможно... К чему только сказал это батюшка: «По времени не забудь Бога поблагодарить»? Должно, думаю, за то, что Господь в храме три дня подряд удостоил побывать. Еду я домой неспешно и о заказчиках своих вовсе не думаю: уж очень мне отрадно было, что батюшка со мной так обошелся. Приехал я домой, и что вы думали? Я в ворота, а заказчики мои за мной: опоздали, значит, против уговору на трое суток приехать. Ну думаю: ах ты, мой старчик благодатный! Уж подлинно дивны дела Твои, Господи!.. Однако не тем все это кончилось. Вы послушайте-ка, что дальше было! Прошло с того времени немало.

Помер отец наш Амвросий. Года два спустя после его праведной кончины заболевает мой старший мастер. Доверенный он был у меня человек, и не работник был, а прямо золото. Жил он у меня безысходно годов поболее двадцати. Заболевает к смерти. Послали мы за священником, чтобы поисповедовать и причастить, пока в памяти. Только, смотрю, идет ко мне от умирающего священник да и говорит: «Больной вас к себе зовет, видеть вас хочет. Торопитесь, как бы не помер». Прихожу к больному, а он, как увидел меня, приподнялся кое-как на взлокоточки, глянул на меня, да как заплачет: «Прости мой грех, хозяин! Я ведь тебя убить хотел...» — «Что ты, Бог с тобой! Бредишь ты...» — «Нет, хозяин, верно тебя убить хотел. Помнишь, ты из Оптиной запоздал на трое суток приехать. Ведь нас трое, по моему уговору, три ночи подряд тебя на дороге под мостом караулили; на деньги, что ты за иконостас из Оптиной вез, позавиствовали. Не быть бы тебе в ту ночь живым, да Господь, за чьи-то молитвы, отвел тебя от смерти без покаяния... Прости меня, окаянного, отпусти, Бога ради, с миром мою душеньку!» — «Бог тебя простит, как я прощаю!» Тут мой больной захрипел и кончаться начал. Царствие небесное его душе. Велик был грех, да велико и покаяние!»

Старец часто давал наставления в полушутливой форме, ободряя унывающих, но глубокий смысл его речей нисколько от этого не умалялся. Люди невольно задумывались над образными выражениями отца Амвросия и надолго запоминали данный им урок. Иногда на общих приемах слышался неизменный вопрос: как жить? В таких случаях старец благодушно отвечал: «Мы должны жить на земле так, как колесо вертится, чуть одной точкой касается земли, а остальным стремится вверх; а мы как заляжем, так и встать не можем».

Порою он говорил как будто пословицами: «Где просто, там ангелов со сто, а где мудрено — там ни одного», «Не хвались, горох, что ты лучше бобов: размокнешь — сам лопнешь», «Отчего человек бывает плох? — Оттого, что забывает, что над ним Бог». Приходит как-то к батюшке состоятельный орловский помещик и объявляет, что хочет устроить водопровод в своих обширных яблоневых садах. Батюшка уже весь охвачен этим замыслом. «Люди говорят,— начинает он,— люди говорят, что вот как всего лучше»,— и подробно описывает как следует провести водопровод. Помещик, вернувшись в деревню, начинает читать об этом предмете; оказывается, что батюшка описал последние изобретения по этой части. Помещик снова в Оптиной. «Ну, что водопровод?» — спрашивает батюшка. Вокруг яблоки гнили, а у этого помещика богатый урожай яблок.

Рассудительность и прозорливость совмещались в старце Амвросии с удивительной нежностью сердца, благодаря которой он умел облегчить самое тяжелое горе и утешить самую скорбную душу. Жительница Козельска спустя 3 года после смерти старца, в 1894 году, рассказывала: «У меня был сын, служил на телеграфе, разносил телеграммы. Батюшка знал и его, и меня. Сын часто носил ему телеграммы, а я ходила за благословением. Но вот сын мой заболел чахоткой и умер. Пришла я к нему — мы все к нему шли со своим горем. Он погладил меня по голове и говорит: «Оборвалась твоя телеграмма!» — «Оборвалась,— говорю,— батюшка!» — и заплакала. И так мне легко на душе стало от его ласки, как будто камень свалился. Мы жили при нем, как при отце родном.. Всех он любил и обо всех заботился. Теперь уж нет таких старцев. А может быть, Бог и еще пошлет!»

С утра и до вечера к нему приходили с самыми жгучими вопросами, и всегда он разом схватывал сущность дела, непостижимо мудро разъяснял его и давал ответ. В продолжение 10—15 минут такой беседы решался не один вопрос, и за это время отец Амвросий прини-

мал в свое сердце всего человека — с его привязанностями, желаниями. Митрополит Евло-гий (Георгиевский), бывавший в Оптиной пустыни юношей, вспоминал о старце Амвросии: «К отцу Амвросию приходили за духовной помощью люди всех классов, профессий и состояний. Он нес в своем роде подвиг народнический. Знал народ и умел с ним беседовать. Не высокими поучениями, не прописями отвлеченной морали назидал и ободрял он людей — меткая загадка, притча, которая оставалась в памяти темой для размышления, шутка, крепкое народное словцо — вот были средства его воздействия на души. Выйдет, бывало, в белом подряснике с кожаным поясом, в шапочке — в мягкой камилавочке — все бросаются к нему. Тут и барыни, и монахи, и бабы. Подчас бабам приходилось стоять позади — где ж им в первые ряды пробиться! — а старец, бывало, прямо в толпу — и к ним, сквозь тесноту палочкой дорогу себе прокладывает... Поговорит, пошутит — смотришь, все оживятся, повеселеют. Всегда был веселый, всегда с улыбкой. А то сядет на табуреточку у крыльца, выслушивает всевозможные просьбы, вопросы и недоумения. И с какими житейскими делами, даже пустяками к нему не приходили! Каких только ответов и советов ему не доводилось давать! Спрашивают его и о замужестве, и о детях, и можно ли после ранней обедни чай пить? И где в хате лучше печку поставить? Он участливо спросит: «А какая хата-то у тебя?» А потом скажет: «Ну, поставь печку там-то...» 14

Мелочей для старца не существовало. Он знал, что все в жизни имеет свою цену, и потому не было вопроса, на который бы он не отвечал с участием и желанием добра. Однажды остановила старца женщина, которая была нанята помещицей ходить за индюшками, но индюшки у нее почему-то умирали. Хозяйка хотела ее рассчитать. «Батюшка! — обратилась она к нему со слезами,— сил моих нет; сама над ними недоедаю,— пуще глаз берегу, а колеют. Согнать меня барыня хочет. Пожалей меня, родимый». Присутствующие смеялись над ней. А старец с участием спросил ее, как она их кормит, и дал ей совет, как их содержать иначе, благословил и отпустил. Тем же, которые смеялись над ней, он заметил, что в этих индюшках вся ее жизнь. После сделалось известным, что индюшки у женщины уже не умирали.

Что касается исцелений, то им не было числа. Случаи исцеления старец всячески скрывал. Посылал больных в пустынь к преподобному Тихону Калужскому, где был источник. До старца Амвросия в этой пустыни не было

слышно об исцелениях. Иногда отец Амвросий посылал больных к святителю Митрофану Воронежскому. Бывало, что исцелялись на пути и возвращались назад, чтобы поблагодарить старца. Иногда он, как бы в шутку, стукнет рукой по голове, и болезнь проходит. Однажды чтец, читавший молитвы, страдал сильной зубной болью. Вдруг старец ударил его. Присутствующие усмехнулись, думая, что чтец, верно, сделал ошибку в чтении. На деле же у него прекратилась зубная боль. Однажды старец Амвросий, согбенный, опираясь на палочку, шел по дороге в скит. Вдруг видит: стоит нагруженный воз, рядом лежит мертвая лошадь, а над ней плачет крестьянин. Потеря лошади-кормилицы в крестьянском быту ведь сущая беда! Приблизившись к павшей лошади, старец стал трижды медленно ее обходить. Потом, взяв хворостину, он стегнул лошадь, прикрикнув на нее: «Вставай, лентяйка!» — и лошадь послушно поднялась на ноги.

Одна монахиня, духовная дочь отца Амвросия, вспоминала: «В келье его горели лампадки и маленькая восковая свечка. Читать мне по записке было темно и некогда. Я сказала, что припомнила, и то спеша, а затем прибавила: «Батюшка, что сказать вам еще? В чем покаяться? Забыла». Старец упрекнул меня в этом. Но вдруг он встал с постели, на которой лежал. Сделав два шага, он очутился на середине своей келий. Я невольно на коленях повернулась за ним. Старец выпрямился во весь свой рост, поднял голову и воздел свои руки кверху, как бы в молитвенном положении. Мне представилось в это время, что стопы его отделились от пола. Я смотрела на освещенную его голову и лицо. Помню, что потолка в келье как будто не было, он разошелся, а голова старца как бы ушла вверх. Это мне ясно представлялось. Через минуту батюшка наклонился надо мной, изумленной виденным, и, перекрестив меня, сказал следующие слова: «Помни, вот до чего может довести покаяние. Ступай». Я вышла от него, шатаясь, и всю ночь проплакала о своем неразумии и нерадении. Утром нам подали лошадей, и мы уехали. При жизни старца я никому не смела рассказать этого. Он мне раз и навсегда запретил говорить о подобных случаях, сказав с угрозою: «А то лишишься моей помощи и благодати».

Со всех концов России стекались к хибарке старца бедные и богатые, интеллигенция и простолюдины. Его посещали известные общественные деятели и писатели: Ф. М. Достоевский, В. С. Соловьев, К. Н. Леонтьев, Л. Н. Толстой, М. Н. Погодин, Н. М. Страхов. И он принимал всех с одинаковой любовью и благорасположением. Благотворительность стала его  потребностью,   он  раздавал  милостыню

и через келейника, и сам заботился о вдовах, сиротах, больных и страждующих. В последние годы жизни старца в 12 верстах от Опти-ной, в деревне Шамордино, была устроена по его благословению женская Казанская пустынь, в которую, в отличие от других женских монастырей того времени, принимали неимущих и больных женщин. К 90-м годам XIX века число инокинь в ней достигло 500 человек.

Именно в Шамордине суждено было старцу Амвросию встретить час своей кончины. 2 июня 1890 года он, по обыкновению, выехал туда на лето. В конце лета старец трижды пытался вернуться в Оптину, но не смог по причине нездоровья. Через год, 21 сентября 1891 года, болезнь усилилась: он потерял и слух, и голос. Будучи уже студентом Московской духовной академии, митрополит Евлогий (Георгиевский) еще раз побывал у старца незадолго до его смерти: «Он жил тогда в основанном им женском монастыре, в Шамордине, в 15 верстах от Оптиной пустыни. Я побывал у него в августе, а 18 октября он скончался. Старец был уже совсем больной. У него всегда была какая-то мучительная болезнь ног. Сидит, бывало, на кровати, принимает посетителей и все подбин-товывает больные ноги. А теперь он уже лежал в полном изнеможении. Я высказал ему все, что у меня лежало на сердце. Старец выслушал и промолвил помертвелыми губами: «Путь благословенный, путь благословенный...» '5

Начались его предсмертные страдания — столь тяжкие, что подобных, как он признавался, во всю жизнь не испытывал. 8 октября иеромонах Иосиф его пособоровал, а на следующий день причастил. В этот же день к старцу в Шамордино приехал настоятель Оптиной пустыни архимандрит Исаакий. На следующий день, 10 октября 1891 года, в половине двенадцатого, старец, три раза вздохнув и с трудом перекрестившись, скончался. 14 октября тело старца под моросившим осенним дождем было перенесено в Оптину пустынь. Гроб несли на плечах, и он возвышался над огромной толпой людей, пришедших проводить старца в последний путь. Из попутных селений духовенство и народ присоединялись к процессии с иконами и хоругвями. Похоронная процессия скорее походила на перенесение мощей. Большие свечи, окружавшие гроб, не погасли в пути, несмотря на непогоду. За несколько лет до своей смерти старец Амвросий заказал икону Богоматери, благословляющей жатву, и назвал ее — «Божия Матерь Спорительница хлебов». Он установил ей празднование 15 октября. Именно в этот день тело его было предано земле. Он был погребен близ монастырской оптинской церкви, рядом со своим наставником, старцем Макарием.