ЖЗЛ: Жизнь Замечательных Людей

БОМАРШЕ

 Биографическая библиотека Ф. Павленкова

Бомарше и Франке.— Карон-сын придворный.— Характер его должности.— Поиски за лучшим положением.— Смерть старика Франке.— Бомарше в роли аббата.—Женитьба на вдове Франке.—Изменение фамилии.—Смерть жены.— Новые успехи.— Сближение с дочерьми Людовика XV.— Бомарше — учитель музыки.— Зависть придворных.— Дуэль.—Пессимистическое настроение Бомарше.— Поэма «Оптимизм».— Причина пессимизма ее автора

«Как только Бомарше показался в Версале,— пишет Гюден,— женщкны были поражены его высоким ростом, тонкою и грациозною талией, правильными чертами его свежего и выразительного лица, его уверенным взглядом, тем гордым видом, который, казалось, воз-вкшал его над окружающими, наконец тем невольным жаром, которым он загорался при виде женщин». Высокопоставленные дамы, конечно, скрывали свое волнение, но одна женщина не устояла под влиянием обаятельной личности модного часовщика. В лавку Карона явилась однажды молодая дама и в большом смущении попросила починить часы. Это была жена Франке, некрупного придворного чина, нечто вроде контролера отчетности на кухне его королевского величества. Урожденная Обертэн, Мария Мадлена Франке была женщина тридцати лет, но все еще замечательная красавица. Что касается ее мужа, то это был дряхлый, болезненный человек.

Дон Жуан с тринадцатилетнего возраста, Бомарше отлично понял причину смущения своей заказчицы, к тому же скромность, как признавался впоследствии он сам, никогда не была его добродетелью. Он сам отнес к Франке исправленные часы и с этих пор стал близким другом этого семейства. Через несколько месяцев после этого старик Франке, конечно, благодаря ловким маневрам жены и нового знакомого, уступил Бомарше свое место контролера за определенную пожизненную ренту. Уплату этой ренты гарантировал Карон-отец. Но прежде чем вступить в отправление придворной должности, Бомарше должен был отказаться от звания часовщика и только тогда получил утверждение в новой обязанности королевским указом 9 ноября 1755 года. На этот раз старик Карон не проронил ни слова о «прекрасной профессии» часовщика. Вместе с отказом от ереси Кальвина это довольно ярко характеризует его как человека, не особенно стойкого в своих убеждениях, когда дело касалось выгоды. По словам Гюдена, сын походил на него не только внешностью, но и складом своего характера.

Должность контролера на кухне его величества, как и многие другие, была своего рода налогом на тщеславие, обычным средством французских королей увеличивать свою казну. «У короля Франции,-— говорит Монтескье в "Персидских письмах",— нет золотых рудников, как у его соседа, короля Испании, но он богаче последнего, потому что извлекает золото из тщеславия своих подданных, более неисчерпаемого, чем рудники». Список придворных должностей, всегда более дорогих, чем нужных, и нередко весьма курьезных, можно найти в «Версальском альманахе». Там говорится между прочим о заведующем галстуками короля (cravatier ordinaire du roi) и о смотрителе комнатных левреток (capitane des levrettes de la chambre). У контролера кухонной отчетности было, конечно, гораздо больше хлопот, чем у его коллег, ведавших галстуки и левреток. Контролеров полагалось шестнадцать под начальством одного главного. Они служили поочередно, по четыре в известную годовую четверть. На их обязанности лежало ведение счетов по обыкновенным и экстраординарным расходам королевской кухни. Они заседали также с праиом голоса в хозяйственном совете. 660 ливров деньгами, столько же натурой, scero около полутора тысяч,— таково было их содержание. Во время придворного обеда контролеры, со шпагою на боку, принимали участие в церемонии подачи блюд и собственноручно ставили их на королевский стол. «Говядина для его величества,— говорилось в § 2! правил, составленных при Людовике XIV,— подается в следующем порядке: впереди вдут два лакея, за ними столовый привратник» метрдотель с жезлом, дежурный камер-юнкер, главный контролер, контролер-клерк (мундшенк) и слуги с блюдом, хранитель посуды и др.» Будущий автор «Женитьбы Фигаро», надо думать, без особого увлечения исполнял свою обязанность. Его тянуло совсем в другую сторону, он, конечно, был не прочь от торжественности, но в соединении с большею прибылью.

У старика Франке была еще другая должность. Он был одним из контролеров военного интендантства. Кроме обычного жалованья, взятки с подрядчиков, прогоны на несовершавшиеся поездки и тому подобные «безгрешные доходы» делали этот род службы чрезвычайно прибыльным. Надо думать, что Франке именно здесь сколотил капитал на покупку пригородного имения Верлегран. Все это не ускользнуло от не по летам проницательного Бомарше. На кухне его величества было больше церемоний, чем прибыли, и молодой придворный — всего два месяца на службе — стал ухаживать за стариком Франке в надежде приобрести у него место в интендантстве. Но план не удался. 3 января 1756 года Франке неожиданно умер от апоплексического удара в своем имении Верлегран. Право на место в интендантстве перешло к родственникам с его стороны. Но при дележе наследства между женою и родственниками одна сумма не могла быть принята в расчет: старик Франке умер, не успев получить причитавшуюся ему часть из награбленного им и его коллегами по интендантству. О существовании этих денег знала только жена Франке да Бомарше, как видно, тонко изучивший все права и преимущества интендантского контролера. Само собою разумеется, что коллеги Франке вовсе не думали о возвращении денег жене своего бывшего товарища, тем более что отлично сознавали свою неуязвимость. Нельзя же было требовать от них по закону незаконно награбленных денег. Но Бомарше нашелся и здесь: слишком сильно было в нем желание разбогатеть, выбраться на дорогу, чтобы он мог упустить хотя бы и те 900 ливров, которые приходились на долю Франке. И вот, под именем аббата Арпажона де Сент-Фуа, мнимого духовника госпожи Франке, он начинает осаждать интендантских контролеров угрожающими письмами. Первое письмо было адресовано госпоже Франке и сопровождалось отдельным письменным наставлением вдове, как действовать, как читать казнокрадам послание всеведущего аббата. Бомарще-Арпажон советует ей прочесть письмо прежде, чем идти с ним к коллеге мужа контролеру Жоли. «Если он спросит, кто автор письма, так хорошо знакомый со всеми обстоятельствами дела, скажи ему решительно,— пишет Бомарше,— что, не желая вредить ни интересам контролеров, ни своим, ты пригласила своего духовника, умного человека, и открыла ему секрет дела, как тайну на исповеди, и что важность этой тайны заставляет тебя скрыть ее от наследников, оставив за собою право вознаградить их, если ты будешь довольна ими и если они не причинят тебе никакого вреда. Не забудь сказать это, а также и всю чепуху о духовнике...» О «наследниках» упоминается во всех письмах аббата. Дело идет о родственниках с мужниной стороны; получив право на должность покойного Франке, как интендантского контролера, они, конечно, могли претендовать и на ту сумму, о которой хлопотал Бомарше. Приходилось таким образом лавировать между Сциллой и Харибдой; нарушься тайна, и вырванное у казнокрадов могло попасть к родственникам старика Франке, минуя его жену и ее возлюбленного... Письмо аббата Ар-пажона к мадам Франке, рассчитанное на тонкий слух вороватых чиновников, было составлено Бомарше чрезвычайно ловко, для большей иллюзии с благочестивым началом: «Да будет благословенно имя Господне...» Однако контролеры не дались на эту удочку, и Бомарше пришлось показать им более страшную для них перспективу, возможность вмешательства в дело различных высокопоставленных особ, министра и маршала де Ноайля. «Вы можете смеяться теперь над нашими угрозами,— писал Бомарше уже прямо к Жоли,— но если дела министра не позволят ему принять необходимые меры для уничтожения этого злоупотребления (т. е. взяточничества интендантов), я знаю другую особу, моего родственника, которая будет очень рада случаю унизить ваше ведомство, это — маршал де Ноайль...» Мнимый аббат попал на этот раз в самое больное место интендантов. Жоли до того испугался, что, бросив прежнюю холодность, сам начал бегать в поисках за своим таинственным корреспондентом. Но «аббат» не находился, вместо него к Жоли пришел его поверенный Бомарше, и 900 ливров не замедлили поступить в распоряжение вдовы Франке.

Вся эта история происходила в апреле 1756 года, а 22 ноября в том же году состоялась свадьба Марии Обертэн, бывшей Франке, и Пьера Опостена Карона. С этой именно поры сын часовщика увеличивает свою фамилию прославленной им прибавкой — Бомарше. Так называлось имение Марии Обертэн, быть может фантастическое, как думает Ломени. Ту же прибавку к фамилии Бомарше дал любимой своей сестре Марии Юлии — обстоятельство, вызвавшее насмешку парламентского советника Гезмана. «Господин Карон,— писал советник в одном из мемуаров,— занял у одной из своих жен фамилию Бомарше и одолжил ее своей сестре».

По любви ли женился Бомарше на Марии Обертэн или по расчету — позднейшие биографы писателя склоняются к последнему решению. Во всяком случае он недолго жил с вдовою Франке. Она умерла менее чем через год после свадьбы, 29 сентября 1757 года. Эта скорая кончина, или, вернее, желание чернить во что бы то ни стало, дало повод врагам Бомарше распускать слух, что он отравил свою жену. «Ах, правда ли, Сальери, что Бомарше кого-то отравил?» — говорит у Пушкина Моцарт. «Он слишком был смешон для ремесла такого»,— отвечает на это Сальери. По мнению же Моцарта, это — неправда еще потому, что Бомарше — гений, а «гений и злодейство две вещи несовместные...» Но есть и более прозаическое опровержение клеветы, возведенной на Бомарше его врагами. Его «злодейство» не могло, конечно, быть злодейством ая und fur sich, оно должно было иметь какую-нибудь цель, и вот именно этой цели в данном случае не оказывается. Никакая страстная любовь к «другой» не волновала в это время Бомарше, он мог мечтать, пожалуй, в случае смерти жены, о присвоении ее капиталов, но для этого надо было запастись соответствующим завещанием своей жертвы и потом уже убивать эту жертву. На самом деле нельзя допустить и этого: жена Бомарше умерла, не остазнв завещания, и все ее имущество перешло к ее родичам.

Вместе с женою Бомарше лишился временного довольства, какое доставляло ему состояние вдовы Франке. Камзол «уксусного цвета», лучшая надежда его до женитьбы, опять оказывался к его услугам, и, надо думать, та мизантропия, с которой он познакомился еще в детстве. От нечего делать он обратился к музыке, столь возмущавшей его отца. Во Франции входила в это время в моду арфа, и Бомарше, страстный любитель всякой новинки, набросился на этот инструмент. Как в часовом деле, он и здесь не замедлил отличиться изобретением, он усовершенствовал педали арфы, и вскоре по Версалю распространилась весть о нем, как об искусном арфисте. Молва об этом не замедлила проникнуть также в монотонное уединение дочерей Людовика XV, так называемых mesdames de France. Снедаемые скукой, они коротали свое время то математикой, то часовым мастерством и точением, но больше всего и с большим постоянством игрою на разных музыкальных инструментах, начиная с рожка и кончая барабаном. Их сейчас же заразило модное увлечение арфой, они пожелали услышать игру Бомарше, тем более что хорошо помнили его подвига как часовщика, а его звание придворного, хотя только контролера отчетности на королевской кухне, не могло нарушить придворного этикета. Старик Карон ошибся, когда писал сыну, что его погубит увлечение музыкой. Бомарше так очаровал принцесс своею игрою на арфе, что они немедленно выразили желание учиться на этом инструменте, а Бомарше иметь учителем. Уроки пошли чрезвычайно успешно, и вскоре в ап-партаментах принцесс начали устраиваться еженедельные концерты в присутствии короля, королевы Марии Лещинской, дофина и множества придворных. Бомарше был распорядителем и душою этих концертов. Сын часовщика, он обнаруживал при этом большое уменье ориентироваться в блестящем аристократическом обществе. Король явно выражал ему свое благоволение и во время одного из концертов даже уступил ему свое кресло, слишком желая послушать игру Бомарше, чтобы считаться рангами. Еще удивительнее искусство, с каким фатоватый арфист сумел привлечь к себе симпатии дофина, человека серьезного, вечно занятого и к тому же благочестивого. «Это единственный человек, который говорит мне истину»,— так выражался дофин о Бомарше. О симпатиях к арфисту со стороны принцесс нечего и говорить: они были буквально влюблены в этого нарушителя их скучной жизни. Иначе относились к нему придворные. Его успехи у членов королевского семейства, успехи, грозившие в представлении этих искателей каким-нибудь возвышением в ущерб их интересам, не замедлили создать вокруг него постепенно возраставшую неприязнь. Мало-помалу вокруг Бомарше образовался, по выражению Лагарпа, очаг скрытой, но яростной ненависти, начались мелкие уколы по адресу выскочки и проходимца, намеки на прежние занятия часовым мастерством, К великой досаде противников Бомарше он чрезвычайно ловко парировал их злобные выходки. Однажды, когда он выходил из an-партаментов принцесс, к нему приблизилась группа придворных, после чего один из них, при плохо скрытом одобрении остальных, обратился к нему с следз'ющей речью. «Милостивый государь,— начал он,— вы слывете знатоком часового дела, соблаговолите, прошу вас, осмотреть мои часы, они испортились».-— «Милостивый государь,— невозмутимо ответил Бомарше,— с тех пор, как я перестал заниматься этим делом, я сделался очень неловок». Но придворный стоял на своем. «Прекрасно,-- сказал ему Бомарше,— но предупреждаю вас, я очень неловок», затем приподняв часы, как будто рассматривая их механизм, он уронил их на землю и, рассыпаясь в извинениях, с почтительным поклоном удалился. В другой раз кто-то донес принцессам, что Бомарше очень дурно обращается со своим отцом. Принцессы пршпли в негодование, их расположение к веселому арфисту готово было смениться немилостью, но Бомарше и тут не дал восторжествовать своим врагам. Он хорошо знал час обычной прогулки своих покровительниц в Версальском парке и, захватив с собою отца, в этот именно час стал прогуливаться по королевскому саду, постоянно попадаясь на глаза принцессам. Вечером он явился к их высочествам, чтобы дать урок музыки. Его встретили очень холодно, но мало-помалу выработавшаяся в уединении привычка расспрашивать обо всем каждого свежего человека победила недовольство принцесс. Они осведомились у Бомарше, кто был старик, с которым он прогуливался по парку, и чрезвычайно удивились, услыхав об отце... Бомарше не дал остыть их удивлению, он распространился о своем отце... Старик так хотел осмотреть королевский сад, а теперь сгорает желанием увидеть их королевских высочеств... Он еще не ушел, он ждет в прихожей... Принцессы совсем были обворожены, старику Карону было дано разрешение войти в их аппартаменты, а когда он покинул эти аппартаменты, от клеветы на его сына не осталось уже ничего.

 В отношениях к Бомарше, какими были дочери Людовика XV, несомненчс  ло ЧУВСТВО более нежное, чем простое расположение  собеседнику. Доказательство этого можно усмотреть в истории с веером. Этот веер был подарен принцессам в память их коьиерл»» ч потому украшался картиной одного из таких музыкальных вечеров с фигурами всех как участников, так и слушателей, кроме инициатора Бомарше. И вот, показывая подарок своему учителю музыки, принцессы объявили ему, что не желают этого веера, потому что на его картине нет того, кому следует первое место... Злоба врагов Бомарше могла лишь увеличиться от этих слов их высочеств. Бывший часовщик грозил окончательно лишить их расположения дочерей Людовика XV. Дело дошло наконец до открытого столкновения. По рассказу Гюдена, подтверждаемому письмами Бомарше, одна знатная особа — ее имя осталось неизвестно — под влиянием придворных сплетен так тяжко оскорбила будущего писателя, что ему пришлось восстановить свою честь дуэлью. К несчастью для оскорбителя и к счастию Франции, Бомарше убил своего противника, но только расположение принцесс и поддержка короля, замявшего историю, спасли слишком ярого защитника своей чести от мщения родственников убитого. По словам Гюдена, этот убитый тоже не хотел называть своего противника, несмотря на расспросы его близких. Он будто бы сожалел, что оскорбил такого человека, как Бомарше, и еще на месте дуэли, обливаясь кровью, советовал ему бежать: «Спасайтесь, спасайтесь, господин Бомарше, вы погибли, если вас увидят около меня, если узнают, что вы лишили меня жизни...» Но кроме столкновений с придворными, Бомарше испытывал и другие неудобства своей близости к принцессам. Mesdames de France постоянно заваливали его поручениями, не всегда снабжая деньгами. «Милостивый государь,— писала ему в таких случаях камеристка их высочеств,-— мадам Виктория желала бы поиграть сегодня на тамбурине и поручила мне сию минуту написать вам, чтобы вы как можно скорее приобрели для нее этот инструмент. Желаю вам избавиться от насморка, дабы быстрее исполнить поручение ее высочества...» За тамбурином следовала арфа, за арфой — флейта, смотря по изменчивому желанию которой-нибудь из принцесс, и, надо думать, под градом этих поручений Бомарше пытался отговариваться «насморком»... Инструменты требовались для принцесс, конечно, дорогие, потом ноты, книги в дорогих же переплетах с золотым обрезом и с гербами, а между тем деньги уплачивались за это много спустя после покупок. Бомарше влезал в долги и в то же время стеснялся представлять своим покровительницам счеты сделанным для них издержкам... Без сомнения, он не того ожидал, когда был позван в первый раз на половину их высочеств. Ему, вероятно, грезилось тогда быстрое возвышение, какая-нибудь доходная должность, вроде контролера по военному интендантству, на деле же оказались одни хлопоты, вражда сослуживцев и платоническое расположение принцесс. Мизантропия сильнее, чем когда-либо, овладевает в эту пору его душой... В придворной сфере он не бросал своих литературных попыток и, как видно, усердно пополнял недостатки своего образования. Очень может быть, что жажда самообразования возникла у него из того же желания блистать, превосходить других, которое так раздражало его противников... Золотообрезные книги, конечно, не только прочитывались принцессами, но, вероятно, вызывали с их стороны кое-какие размышления о прочитанном, и Бомарше поневоле приходилось быть аи courant французской литературы. Впрочем, вкус к этой литературе он получил гораздо раньше: почти все Кароны, от старого до малого, были страстными любителями чтения.

Как отражение мизантропического настроения Бомарше, придворного учителя музыки, сохранилась его поэма «Оптимизм». Бомарше ополчается здесь против добродушного мнения, в духе доктора Панглоса, что все хорошо на белом свете. Сама природа, по его словам, говорит не в пользу оптимистов: стужа в одних странах, убийственная жара в других, вихри, бури и прочее, наконец сам человек. Едва вступив в свет, он уже страдает, пережив младенчество, осаждается страстями, пороками, суетится, борется и в заключение стареет, обладатель единственного сокровища — скуки.

«И после этого говорят, что все прекрасно в мире!..» «Но почему же в таком случае,— спрашивает пессимист Бомарше,— у меня отнята моя свобода? Тысячи воплей подымаются к небесам, повсюду стонет человечество. Его делают рабом в Сирии, уродуют в Италии, его судьба напоминает ад на Антильских островах и в Африке. Если ваша душа приятно тронута зрелищем всего этого, скажите мне, любезнейшие резонеры, в силу какого естественного права (loi preetablie) унижено мое существо, если ясные свидетельства священной истории и мое чувство говорят мне, что Творец создал меня свободным, а между тем я — раб. Злой ли, или нечестивый я человек, если с горестью восклицаю после этого: все очень скверно на белом свете?..» «При виде всего этого,— спрашивает Бомарше,— могу ли я разделять оптимизм доктора из Вестфалии, который, несмотря ни на что, утверждает, что все хорошо на белом свете?..»

Доктор из Вестфалии, как известно, бессмертный Панглос Вольтера,— таким образом, поэму против оптимизма можно рассматривать как результат не только личного опыта поэта, но и чтения знаменитых современников: Вольтера, Дидро, Д'Аламбера и других... В глазах Ломени пессимизм Бомарше далеко не представляется глубоким, так как поэт все-таки находит возможность утешиться хотя на минуту... в объятиях красавицы Софии. Действительно, чувство, вызвавшее его филиппику против Панглосов, вытекает у него из сознания ненормальности не мира, а житейского склада, это стон одного из представителей «игрою счастия обиженных родов», могучей личности, жаждущей свободы, полного удовлетворения требований своего «я», но увы! оттертой от всего этого расшитыми задами патентованных и привилегированных, говорит о французском обществе XVIII столетия. Дайте ему свободу действовать и жить — и, вчерашний пессимист, он поразит вас своею жизнерадостностью, если хотите, оптимизмом. Но пока этого нет, он глубоко искренен в своем мрачном настроении...