ЖЗЛ: Жизнь Замечательных Людей

БОМАРШЕ

 Биографическая библиотека Ф. Павленкова

Столкновение с Лаблашем.— Процесс.— Бомарше, Менар и де Шон.— Столкновение с де Шоном,— Бомарше в тюрьме Фор-Левек.— Французские парламенты при Людовике XV и раньше.— Реформа Мопу.— Советник Гез-ман и его жена— Бомарше добивается аудиенций советника — Неожиданная развязка дела с Лаблашем.— Пятнадцать экю.— Письмо Бомарше к госпоже Гезман.—Бомарше опять под судом.—Мемуары против Гезмана.— Баккю-лар, Дероль и Марен.— Общественные симпатии к Бомарше,— Приговор по делу с Гезманом

Еще до 1770 года Бомарше не раз просил Пари-Дюверне свести их взаимные денежные счеты, но старик все откладывал это в долгий ящик. Вероятно, эти итоги казались ему зловещим призраком смерти, и он отдалял от себя все, что говорило о ней. Наконец, I апреля 1770 года, счеты обоих компаньонов были урегулированы, причем Дюверне признал, что Бомарше не только ничего не должен ему, но имеет еще получить с него когда угодно 15 000 франков. Сверх того старик обязывался тою же бумагой, за его подписью и с приложением копии, одолжить Бомарше 75 000 франков сроком на 8 лет и притом без всяких процентов. Последовавшая затем в июле того же года смерть Дюверне оставила условия договора без исполнения и принудила Бомарше считаться с наследником миллионера. Этот наследник был двоюродный внук Дюверне, благодаря деньгам своего родственника — генерал-майор и граф Лаблаш. Каковы были его отношения к компаньону и кредитору деда, об этом можно судить по его словам: «Я ненавижу этого человека, как любовник обожает свою любовницу...» Лаблаш не отказался от этих слов и на просьбу Бомарше уплатить по счетам Дюверне объявил, что не признает действительной подпись своего деда и весь документ считает подложным, Затем он подал в суд прошение об уничтожении самого документа, как содержащего признаки мошенничества и подлога. Прямым последствием этого прошения было требование от Бомарше уплаты тех сумм, которые признавались уплаченными в объявленном подложным документе. «Только таким образом,— говорил Кальяр, адвокат Лаблаша,— восторжествует правосудие и будут удовлетворены честные люди, видя, что подобный противник (т. е. Бомарше) запутался в сетях, им самим расставленных...» Процесс между графом Лаблашем и Бомарше начался в октябре 1771 года, но как ни велико было влияние богача, в первой судебной инстанции он проиграл свое дело. Приговором суда 22 февраля 1722 года Лаблашу было отказано в иске, а 14 марта того же года дополнительное решение обязывало его уплатить Бомарше по подложному будто бы документу. Однако Лаблаш не успокоился на этом и подал апелляционную жалобу в так называемый парламент. К величайшему неудовольствию Бомарше и в такой же степени к невыгоде — на его имущество был наложен арест — судебная волокита затягивалась, а неожиданное событие придало ей совершенно неожиданный исход.

Среди парижских знакомых Бомарше не было недостатка в высоких представителях французского общества. Малоизвестный сатирик Палиссо говорил о нем, что он «бессильная обезьяна своего божка Дидро, слишком темная личность для того, чтобы возбуждать интерес...» На самом деле, Бомарше интересовались и очень сильно, и не одни только сатирики, отрицавшие в нем интерес. В его личности было много привлекательности, тянувшей к нему не только женские, но и мужские сердца. Особенно замечателен среди его друзей герцог де Шон, вероятно, привязавшийся к Бомарше вследствие некоторого сходства в характере обоих. «Его характер,— говорит о де Шоне Гюден,— представлял редкое собрание необыкновенных достоинств и недостатков». По словам того же Гюдена, ум сочетался у него с безрассудностью, гордость с неразборчивостью до потери всякого чувства собственного достоинства в отношениях к высшим, равным и низшим. Обширная память отличалась беспорядочностью, любовь к науке уживалась одновременно с неудержимым влечением к рассеянной жизни. Физически он был богатырь, настоящий герой Илиады в проявлениях как телесной, так и духовной силы. Частые припадки гнева делали его похожим на пьяного или дикого зверя. Его жизнь была полна почти сказочных приключений. В течение пяти лет ему было запрещено появляться во Францию, и, чтобы убить свое время и богатырские силы, он путешествовал в эту пору по разным странам: в Египте осматривал пирамиды, в пустынях Аравии посещал палатки бедуинов, собирал коллекции и между прочим привез с собою в Европу обезьяну, которую бил каждый день. Он был страстный любитель химии и даже сделал в этой области кое-какие открытия. Как во все, он и сюда вносил свою эксцентричность, и раз, желая испробовать на себе действие изобретенного им снадобья против асфикции, забрался в стеклянную камеру и стал удушать себя, приказав лакею в назначенное время пустить в ход изобретенное лекарство.

У этого человека была любовница, талантливая и очаровательная актриса Менар, ради него покинувшая сцену. В награду за это де Шон устраивал ей такие необузданные сцены ревности, что она начала бояться его больше, чем любить. Познакомясь с Бомарше, герцог так увлекся им, что, забыв о своей ревности, поспешил привести его к девице Менар. Однако немного спустя ему стало казаться, быть может не без основания, что его друг начинает нравиться Менар больше его, де Шона. Взрыв дикой ревности был предотвращен на этот раз прекращением визитов Бомарше к подруге приятеля, а вскоре и сама Менар ушла от буйного обожателя под защиту монастыря. Но привычка к светской жизни, как ни боялась она де Шона, опять вернула ее в мир. Вместе с тем опять возобновились ее встречи с Бомарше, что оправдывало отчасти подозрения герцога. Впрочем, Бомарше в виде громоотвода счел нужным известить приятеля о своих визитах к Менар. «Вместо адской жизни, которую мы устраиваем ей,— писал он герцогу,— соединимся все, чтоб доставить ей приятное общество и тихую жизнь». Де Шон ничего не ответил на это письмо, и Бомарше несколько месяцев наслаждался обществом девицы Менар. Как вдруг 11 февраля 1773 года герцог нарушил свое молчание и неожиданно явился к своей возлюбленной. Он застал у нее Гюдена, впоследствии биографа Бомарше, но в момент события лишь молодого и очень робкого человека. Когда зашел разговор о писателе, де Шон обозвал его плутом, а слезы Менар при этом слове окончательно взбесили его. «Вы любите его! — кричал он.— Вы унижаете меня, я сейчас вызову его на дуэль...» Он кинулся к дверям, затем на улицу. Гюден едва поспевал за ним, желая предупредить Бомарше. Но герцог, очевидно, избрал другую дорогу, потому что Гюден успел уведомить своего друга о грозящей ему опасности. «Он убьет разве своих блох!» — ответил на это Бомарше. Гюден встретил его на улице в карете по дороге в трибунал-охранитель удовольствий короля. Вероятно, отсюда проистекало философское спокойствие Бомарше. На самом деле положение вещей бьио гораздо серьезнее. Де Шон не на шутку собирался убить своего соперника... Не найдя Бомарше дома, он бросился в трибунал, дождался там конца заседания, несмотря на умышленную медленность Бомарше, и потребовал дуэли. Напрасно Бомарше просил объяснить ему, в чем дело, герцог не давал никаких объяснений и хотел драться, не медля ни минуты. Наконец после долгих препирательств — уже в карете, на улице — де Шон согласился заехать к Бомарше и подождать у него до 4 часов дня, потому что Тюрпен, приглашенный им в секунданты, не мог прибыть до этого времени. Де Шон даже принял несколько комичное предложение противника пообедать. Но ярость с прежнею силою овладела им, как только он очутился у Бомарше. Он не хотел уже ждать секунданта и вместо дуэли между соперниками произошла рукопашная схватка при отчаянных усилиях отца и слуг Бомарше остановить расходившегося де Шона. В дело вмешалась наконец полиция, а затем и маршальский суд, ведавший столкновениями джентльменов. По решению этого суда, де Шон был заключен в Венсеннский замок, а Бомарше оправдан. Но это решение не понравилось герцогу Лавальеру, и, вопреки приговору маршалов, он отправил Бомарше в тюрьму Фор-Левек. Как раз в эту пору предстояло вторичное разбирательство дела между писателем и наследником Дювернэ. Заключенный в тюрьму, к великой радости недремавшего Лаблаша, Бомарше лишился возможности хлопотать по своему процессу. Отсюда ряд его писем все более и более покорного тона с просьбою разрешить ему выход из тюрьмы для визитации своего докладчика. В это же время он отказался от должности генерал-лейтенанта королевской охоты, мотивируя свой отказ тем же тюремным заключением. Неповинный узник, два с половиною месяца, до 8 мая 1773 года, Бомарше напрасно добивался своего освобождения. Что касается визитаций докладчика, они были разрешены ему лишь через месяц по заключении в Фор-Левек. 22 марта герцог Лавальер согласился наконец на временный выход его из тюрьмы, но непременно в сопровождении сторожа и с обязательством возвращаться в место заключения сейчас по окончании визитаций.

Вторичное разбирательство дела Бомарше и Лаблаша должно было происходить в парижском парламенте, преобразованном Мопу. Нелишне бросить беглый взгляд на историю этого преобразования, потому что суд над Бомарше был в то же время судом общества над парламентами в переделке Мопу. Возникнув в противовес феодализму, парламенты после Ришелье постепенно расширяют сферу своей власти; из положения судей его члены мало-помалу стремятся перейти на роль законодателей. Отсюда непрерывные столкновения их с королевской властью. Людовик XIV с его девизом «Государство — это я» временно остановил это развитие децентрализации, но лишь оправдал тем в глазах французов необходимость этого явления. Среди столкновений развивающегося двоевластия общество начинало мало-помалу привыкать к оппозиции парламентов, связывать с нею защиту своих интересов, и когда члены этих парламентов подвергались преследованиям центрального правительства, их встречали в провинциях пением гимнов, иллюминацией, фейерверком и депутациями. Людовик XV не замедлил почувствовать, что «Государство — это я», с переменой я на мы, с большим нравом, чем он, могли сказать о себе парламенты. Но неминуемый исторический факт дальнейшего развития парламентов был отсрочен канцлером Мопу. 7 декабря 1770 года он издал от королевского имени указ, так называемый дисциплинарный эдикт, которым роль парламентов сводилась к роли простых судебных учреждений. Рядом с этим, для смягчения удара в глазах общества, эдиктом провозглашалась бесплатность суда, отмена продажи должностей и увеличение числа судебных округов. Однако общество не поддалось на эту удочку, преобразование парламентов было встречено всеми как удар самоуправлению, и град памфлетов и сатирических стихов посыпался на Мопу, королевских любимцев и даже короля. Что касается парламентов, то они протестовали против дисциплинарного эдикта, а нормандский собрат их даже обнародовал постановление, в котором объявлял новую магистратуру «самозванною, клятвопреступного, изменническою и незаконнорожденною», а все ее постановления не заслуживающими внимания (nuls). Какова была эта новая магистратура — это лучше всего показал процесс Бомарше.

Докладчиком его дела против Лаблаша и Лаблаша против него был назначен парламентский советник по фамилии Гезман. Гезман служил сперва в Эльзасе, в тамошнем правительственном совете, но потом продал свою должность и в 1765 году переселился в Париж. Он был довольно ученый юрист и написал, между прочим, «Курс общего поместного права», напечатанный в 1768 году. Нравственный уровень его — подозрительного характера, еще более — его супруги. Молодая и красивая особа, она постоянно ныла в сознании ограниченности жалованья парламентского советника, которую зрачевала, по ее собственным словам, уменьем «ощипывать курицу, не вызывая криков этой курицы...» Оппозиция парламентов преобразованию заставила Мопу изгнать непокорных, но замещение вакансий новым составом встречало немало затруднений. Цвет общества отказывался от предложения занять эти вакансии, правительство должно было поэтому привлечь к себе сомнительные элементы, людей, говоривших, по выражению одного современного им водевилиста, что «лучше умереть от стыда, чем от голода». В числе этих людей оказался и Гезман. Таким образом, громкое дело Лаблаша и Бомарше являлось пробным камнем для новой магистратуры.

Это дело было передано Гезману 1 апреля 1773 года, а пятого числа того же месяца имел состояться доклад. По общепринятому обычаю, истцы и ответчики посещали своих докладчиков и лично излагали им мотивы своего дела, а потому и Бомарше, под конвоем тюремного сторожа, искал свидания с советником Гезмаком, Но все усилия его добиться этого свидания не приводили ни к чему, Советника все не было дома, несмотря на письменные просьбы Бомарше назначить день и час переговоров. Эта недоступность советника не замедлила поднять в уме писателя вопрос о ее причинах, не особенно, впрочем, головоломный, потому что необходимость смазывания вовсе не была чужда административному механизму того времени. Если было в чем затруднение, так это в определении, как и в какой мере нужно было мазать, и Бомарше принялся за разрешение этой задачи. Как вдруг жилец его сестры, некто Дероль, припомнил, что книгопродавец Леже берет на комиссию книги советника Гезмана, часто видится с его женою и, вероятно, может устроить свидание с недоступным жрецом Фемиды.. Дальнейшие справки не замедлили подтвердить это предположение, и через несколько времени Леже сообщил, что аудиенция может быть получена за двести экю... Медлить было некогда, оставалось уплатить требуемую сумму, но экономия взяла свое, и Леже была передана только сотня экю. Благодаря этой взятке, Бомарше увидел наконец советника, однако свидание обоих было настолько непродолжительно, что непременно требовало повторения. Новая справка на этот счет у Леже дала прежний вывод о необходимости денежной жертвы, во второй раз более значительной: сто экю для г-жи Гезман и 15 для судебного секретаря. В виде утешения Бомарше было заявлено, что в случае неудачного исхода процесса все уплаченные суммы будут возвращены ему обратно. Затрудняясь деньгами — его имущество было описано,— Бомарше доставил Леже только 15 экю деньгами, а вместо сотни — золотые часы, осыпанные алмазами. Однако, несмотря на материальные жертвы и одно свидание с советником — он так и не добился второго,— Бомарше все-таки проиграл свое дело. Пока он сидел в Фор-Левеке и униженно хлопотал о разрешении посетить своего докладчика, его противник не терял золотого времени и тоже сьшал деньги покойного Дюверне. В результате Бомарше оказался не только должником Лаблаша, но и косвенно заподозренным в подлоге, потому что вторая судебная инстанция не признала действительным его договор с Дюверне.

Госпожа Гезман сдержала свое слово. Бомарше были возвращены и деньги, и золотые часы, осыпанные алмазами. В этом возмещении убытков не хватало лишь 15 экю, Но Бомарше не верил уже в «секретаря». К тому же и розыск мнимого мздоимца, сотрудника г-жи Гезман, разрушал эту басню самым положительным образом. Секретарь, действительно, существовал, но оказался человеком самых честных правил. Таким образом, все разъяснялось, не оставалось никакого сомнения, что Бомарше разыграл амплуа той курицы, которую умела ощипывать супруга эльзасского юриста. Но если он оказался этой курицей, он не хотел молчать. Он решил требовать обратно свои пятнадцать экю, заранее зная, что их не отдадут, да не они и были нужны этому человеку. «Милостивая государыня,— писал он супруге советника,— я не имею чести быть известным вам лично и не позволил бы себе докучать вам, если бы, после потери мною процесса, мне возвратили не только два свертка луидоров и часы, осыпанные алмазами, но и те пятнадцать экю, которые были доставлены вам сверх договора нашим посредником. Ваш супруг так ужасно обошелся со мною, мое дело было так искажено тем, кто, как вы говорили, должен был отнестись к нему согласно законам, что было бы несправедливо увеличить мои потери еще потерею пятнадцати экю, которым не следовало застрять в ваших руках. Если неправосудие должно оплачиваться, то отнюдь не потерпевшим. Я надеюсь поэтому, что вы обратите внимание на мою просьбу и, возвратя мне пятнадцать экю, удвоите эту справедливость верой в глубочайшее мое к вам, милостивая государыня, расположение...» Само собою разумеется, на это письмо не последовало никакого ответа. Но тревогу в сердце госпожи Гезман оно все-таки поселило, потому что через день по доставке ей письма, 22 апреля 1773 года, к Бомарше явился чрезвычайно растерянный Леже, так как, говорил он, супруга советника спрашивала его, возвратил ли он взятое за аудиенцию ее мужа. Между тем по городу уже побежала легкая зыбь истории о пятнадцати экю. С каждым днем эти толки становились все громче и громче. Временно затихшая неприязнь к парламенту Мопу находила в них новую пищу для себя... Раздосадованный и испуганный Гезман попытался было отделаться от Бомарше тайным приказом о его аресте, так называемым lettre de cachet, но власти справедливо увидели в этом только новый повод для общественного волнения. Оставался расчет на закулисную сторону суда, на негласность делопроизводства, которая обеспечивала возможность раздавить противника, и Гезман пошел на это, начав преследование Бомарше по обвинению в клевете и подкупе. Обвинение было тяжкое, «все кроме смерти — omnia citra mortem»,— вот что грозило клеветнику. А между тем успех улыбался советнику. Парламент Мопу заранее был враждебно настроен против обвиняемого, который являлся как бы олицетворением тысяч других врагов и хулителей этого парламента. Гораздо труднее было защищаться против обвинения. Надо было доказать, что деньги действительно платились советнику или его жене, и в то же время не дать суду повода к заключению, что плативший эти деньги покупал правосудие, а не свидания с докладчиком. Бомарше прекрасно разрешил эту задачу. Он перенес свое дело из таинственных и небезопасных для весов Фемиды стен парламента на обсуждение всей нации, целой Европы и рядом блестящих мемуаров один за всех разрушил парламент Мопу. Louis Quinze (Людовик XV), говорили потом, создал этот парламент, a quinze louis (пятнадцать экю) уничтожили его...

Всех мемуаров Бомарше против Гезмана насчитывается четыре или пять, по счету Ломени, с дополнением к первому. Это настоящие классические образцы французской прозы, полные огня, остроумия, самого едкого сарказма, и лишь иногда их автор грешит против языка, сочиняя новые термины,— но что это значит в сравнении с быстротою, с которой писались эти шедевры. Не менее блестящи те же мемуары с чисто юридической точки зрения. Их автор не только первоклассный писатель, но одновременно и в не меньшей степени первоклассный адвокат. Он с беспощадною логикой разбивает доводы своих противников, сличает их показания одно с другим и вдруг из обвинения против него делает обвинение против них.

Необходимо остановиться на некоторых чертах этого знаменитого процесса. Атаку против Бомарше Гезман, не выступая лично, через жену, повел на основании расписки Леже. В этой расписке говорилось, что Бомарше пытался-де подкупить докладчика, предлагал его жене сто луидоров и золотые часы с алмазами, но потерпел неудачу, его дары были отвергнуты «с негодованием»... Леже необразован, малограмотен — вот что отвечал на это Бомарше, . а между тем заявление написано грамотно. Очевидно, не Леже писал его, ему диктовал более сведущий человек, и этот человек — юрист и советник Гезман, «преблагородный и опытнейший Людовик Валентин Гезман»... Тот же советник управляет показаниями своей жены, и потому всякий раз, когда это управление чего-нибудь не досмотрит и не предвидит, управляемый путается и противоречит самому себе. Таким образом, супруга Гезмана, иачав с положительного утверждения, что не брала денег от книгопродавца и, следовательно, от Бомарше, кончила признанием, что эти деньги пробыли в ее комнате день и ночь. Она пыталась также утверждать, что совсем не знает Леже, а между тем в портфеле этого последнего оказались ее записки к книгопродавцу. Но главное, о чем хотелось Бомарше — говорить, а чете Гезманов — молчать, были пятнадцать экю, или луидоров. Бомарше употребил всю свою ловкость, все уменье пользоваться промахами своих обвинителей, чтобы свести их к этому вопросу, и в результате для суда не могло уже быть сомнения, что жена советника брала от Бомарше и часы, и сто, и пятнадцать экю.

Сбитые со своих позиций как обвинители, Гезманы отыскивали себе удовлетворение и спасение в клевете на личность противника. В ответных своих мемуарах они подхватывали все сплетни о Бомарше, о том, что он будто бы отравил двух своих жен, о его истории с Клавиго, о прежнем звании его, как часовщика. Результат этого похода был самый неожиданный, Бомарше, опираясь на документ, свидетельство о крещении дочери некоего Дюбиллона и его жены Марии Жансон, доказал, что советник Гезман, разыгрывающий роль добродетельного человека, законника и законник по своему положению, подписался фальшивым именем Дюгравье на официальном документе и указал фальшивый адрес, Он обязался заботиться о дочери Дюбиллона и в то же время замел свои следы, введя в заблуждение родителей ребенка относительно своей личности и .жительства.

Кроме советника и его жены, на Бомарше обрушились одновременно три неразборчивых противника: бездарный стихотворец Арну Баккюлар, Дероль и газетчик Марен. Все трое делали сперва вид, что поддерживают интересы Бомарше, но потом испугались, почувствовали, что сила не на его стороне и поспешили перебежать к.тем, за которыми обеспечивался успех. Сделав это, они патетически говорили о чести, о правде и призывали на недостойного противника правосудие Бога, но этот противник очень быстро разоблачил их и навсегда заклеймил несмываемым позором. Бертран Дероль, тот самый Дероль, который указал Бомарше на Леже и, следовательно, отлично знал всю историю с пятнадцатью экю, притворялся невинным младенцем и помнил лишь вредное для Бомарше и полезное для Гезманов.

«Какая прекрасная тема для конкурса хирургической академии на 1774 год,— писал на это Бомарше.— Золотую медаль тому, кто объяснит, каким образом мозг бедного Бертрана мог внезапно расколоться надвое и вызвать в его голове память, столь счастливую для одних фактов, столь несчастную для других,— как кузен Бертран стал вдруг паралитиком одною стороною ума, и притом необыкновенно курьезным для любителей способом,— часть памяти, обвиняющая Марена, парализована безвозвратно, тогда как часть оправдывающая здрава, невредима и сияет таким хрустальным блеском, что мельчайшие подробности отражаются в ней, как в зеркале...»

В качестве поэта Арну Баккюлар в своих нападках на Бомарше постоянно впадал в лиризм и даже предпослал одной из своих грязных выходок против писателя благочестивую выписку из псалма: «Суди мя, Господи, и от злого и коварного человека избави мя...»

«Простите, милостивый государь,— писал на это псалмисту злой и коварный человек,— если на все оскорбления вашего мемуара я не ответил вам особою статьею. Простите, если не видя, как вы ведете меня к разрушению моего коварства, как вы измеряете в моем сердце мрачные бездны ада и пишете: "Ты спишь, Юпитер, к чему же тогда твои перуны?" — я только слегка ответил на ваши надутые фразы. Простите... без сомнения вы когда-то учились и, вероятно, знаете, что самым прекрасным образом надутому шару достаточно укола булавкой...»

«Уколы булавкой» — таковы именно приемы борьбы Бомарше с Арну и Деролем, но с Мареном он возился гораздо дольше, хотя с тем же колоссальным успехом. Марен был одно время в самых дружеских отношениях с Бомарше. Он служил в цензуре и потому рассматривал рукопись «Евгении». Он же состоял начальником комитета по надзору за книжною торговлей и агентом канцлера Мопу по уничтожению брошюр против преобразованных парламентов. В конце концов, заботясь о своих интересах, он угождал на все стороны: конфискуя памфлеты против правительства, он продавал их по повышенной цене и, между прочим, способствовал распространению сочинений Вольтера, запрещенных во Франции. Ему принадлежала также выгодная аренда «Французской газеты», но как писатель он был совершенно ничтожен. Автор «Истории Сала-дина», он не прочь был, конечно, считать себя компетентным ученым, ориенталистом и в одной из своих вылазок против Бомарше не без блеска цитировал изречение Сзади: «Не давай своего риса змее, потому что она укусит тебя...» «Марен,— писал на это противник Гезмана,— вместо того, чтобы угощать рисом змею, берет ее кожу, заворачивается в нее и ползает в таком виде с таким искусством, как будто всю жизнь не делал ничего другого».

В деле Бомарше и Гезмана Марен явился во всем блеске своей подлости и продажности. Он действительно облачался здесь в змеиную шкуру и под видом дружеского расположения пытался сбить Бомарше в его деле с парламентским советником. Но когда это не удалось, он снял личину и стал осыпать бывшего друга самыми невероятными обвинениями в своей газете. Он старался даже выставить Бомарше врагом существующего во Франции порядка вещей, с злобной целью, но, конечно, не без основания, врагом религии и правительства и с фарисейской скромностью ставил многоточия в самых подозрительных местах. Бомарше искусно снял с Марена эту личину благонамеренного человека. «Как Буало,— писал он,— что бы я ни назвал, я называю настоящим именем кошку зову кошкой, а Марена называю торговцем мемуарами, литературой, цензурой, новостями, шпионством, ростом, интригами и проч. и проч.— целые четыре страницы и прочее...» «Первое несчастие для человека, говорил он в другом месте,— конечно, то, когда краснеешь за себя. Но второе наступает, когда за тебя краснеют другие. Впрочем, я не знаю, зачем говорю вам все эти вещи, которых вы не можете понять. Я удаляюсь— ведь я еще могу что-нибудь потерять. А вы... вы можете смело идти всюду». Особенно блестящие страницы посвящены Марену в четвертом мемуаре против Гезмана. Если бы Всеблагое существо, говорит здесь Бомарше, явилось к нему, Оно сказало бы ему, что, наделив его всеми благами, крепким телом и крепкой душой, Оно дало ему также в удел несчастия, дабы он не возгордился своим благополучием. Бомарше преклоняется пред высшею волей, но, если ему суждено иметь врагов, он просит, чтобы это были такие-то именно люди, и затем описывает Лаблаша, Гезмана и других.

«Если я должен,— просит он,— явиться перед парламентом как человек, хотевший подкупить неподкупного судью и очернить не-очерюшсго человека,™ всемогущее Провидение, твой раб простерт перед тобою, я покоряюсь тебе, сделай только, чтобы мой обвинитель был человек ограниченного ума, чтобы он был фальшив и подделыватель документов...» Пусть в это дело вмешаются другие люди и, между прочим, злой посредник, «пусть этот посредник будет изменником своим друзьям, неблагодарным к своим благодетелям, ненавистным для авторов по своей цензуре, скучным для читателей по своим описаниям, страшным для должников, разорителем бедных книгопродавцев из-за своего обогащения, продавцом запрещенных книг, соглядатаем за людьми, допускающими его в свое общество,— чтобы в глазах людей достаточно было быть им очерненным и это убеждало бы в честности человека,— стоило быть под его защитой, чтобы все тебя подозревали. Боже, дай мне Марена\...»

Успех мемуаров Бомарше был громадный. Их читали нарасхват не только в городе, обыкновенные смертные, но даже при дворе. Писатель добился своей цели, он выставил в смешном и позорном виде всех своих врагов, начиная с жены советника Гезмана и кончая Мареном. «Красноречивый писака,— говорил он об этом Марене,— ловкий цензор, неподкупный журналист, поставщик памфлетов, если он ходит — он ползает, как змея: подымаясь на нога, он падает, как жаба». «Его карета украшена гербом: фигура славы с подрезанными крыльями и поникшей головой громко трубит в трубу. Герб поддерживается Европой с недовольною миной, а все изображение окружено бордюром из газет и увенчано четырехугольным колпаком с надписью: что такое Марен (Ques-a-co Marin)?» Эта картина так понравилась Марии Антуанетте, в то время наследной принцессе, что она придумала особую куафюру и назвала ее ques-а-со. Совсем иначе относились к мемуарам Бомарше члены парламента. Они были раздражены против сатирика и, конечно, заранее осуждали его. Дошло до того, что президент суда Николаи, встретя автора мемуаров в зале парламента, не сдержал душившей его злобы и приказал вывести Бомарше вон. Это приказание не было, однако, исполнено из опасения вмешательства в пользу Бомарше свидетелей полученного им оскорбления. По той же причине первый президент парламента просил обиженного взять обратно поданную им жалобу на Николаи.

Наконец 26 февраля 1774 года настала развязка громкого дела. Парламент вынес резолюцию, в силу которой и жена советника Гезмана, и Бомарше, стоя на коленях, должны были выслушать позорное порицание: la cour te blame et te declare infSme (суд презирает тебя и объявляет бесчестным)... Но — таково было впечатление мемуаров — суд так и не решился исполнить свое постановление. Слишком велики были для этого всеобщее презрение к этому суду и популярность Бомарше. «Недостаточно быть презираемым ,— говорил писателю Сартин — надо быть еще скромным...» Бомарше действительно было отчего потерять эту скромность; обвиненный парламентом, он был идолом толпы, и на другой же день после судебной развязки принц Конти и герцог Шартрский почтили его блестящим праздником.