ЖЗЛ: Жизнь Замечательных Людей

БЕРАНЖЕ

 Биографическая библиотека Ф. Павленкова

Беранже вдали от политики.— Отказ от кандидатуры в академики.— Издание песен 1833 года— Предисловие.— Значение идиллий Беранже.— Общий взгляд на песни Беранже.— Прозаические произведения писателя.— Припадок атавизма.— Взгляд Беранже на июльскую монархию.— Вторая республика.— Отказ Беранже от политической деятельности.— Беранже и Наполеон III.— Последние песни.—Последнее жилище поэта.—Внешний вид его.—Смерть Юдифи.—Последние минуты поэта.— Похороны.— Заключение

После 1830 года Беранже почти не живет в Париже. Он перебирается сперва в окрестности столицы, в Пасси у Булонского леса, нотом в Фонтенбло и наконец в Тур. После многих лет борьбы он начинает искать покоя. Друзья, желая чем-нибудь отблагодарить поэта, предлагали ему записаться в кандидаты на академическое кресло, но Беранже отказался. В письме к Лебрену он объясняет этот отказ нежеланием связывать себе руки. Чувство благодарности он всегда рассматривал, как долг: избрание в академию не замедлило бы наложить на него этот долг в отношении его коллег и вместе с тем чувствительные оковы на его музу. «А между тем, любезный друг,— писал он Лебрену,— я ношусь с произведением, которое не может быть написано в академическом стиле...»

В 1833 году Беранже издал полное собрание своих сочинений, В прекрасном предисловии к этому изданию он излагает свое profession de foi. «Мои песни,—говорит он,—-это я (Mes chansons, e'esi moi)». Поэт был верным отражением современной ему эпохи, он брался за перо только тогда, когда чувствовал потребность высказаться. «Вы говорите,— пишет он к Ламеннэ,— что есть люди, которые уже родятся с сердечною раной. Вполне ли вы уверены в этом? Я думаю иначе: мы, писатели, большие или малые, философы или составители песен, мы рождаемся с чернильницей в мозгу, Чернила не перестают наполнять ее, и если мы оставляем в покое наше неро, они льются через край и окрашивают наши чувства. Наше настроение делается мрачным,— люди, вещи кажутся нам черными, мир, вся природа внушают нам ужас. Но будем пользоваться жидкостью нашей чернильницы, затем станем исписывать бумагу. Наш ум сейчас же проясняется в таком случае, воображение становится чисто, а также и наши произведения, будь даже они произведениями мизантропа. Настроение духа, увлеченное работой, не замедлит залечить ту рану, о которой вы говорите...» В первом собрании своих сочинений (1815 год), оставшемся ненапечатанным, поэт хотел собрать свои идиллии. Как ни стар кажется этот род литературы, Беранже культивировал его на заре своей славы, отнюдь не повинуясь чувству подражания. Причина его склонности к идиллиям лежала гороздо глубже. Ученик Вольтера, он в такой же степени был поклонником Руссо. Он дополнял этих писателей одного другим и, не разделяя их крайностей, гармонично сливал в себе их стремления к благу человечества, столь различные, по-видимому, в своих направлениях. Как Вольтер, он ненавидел все, что стремилось сковать человеческую личность, если дело не шло о действительно желательных принципах — свобода, равенство и братство; как Руссо, он стоял за опрощение жизни. В этом — источник его идиллий. Он понимал опрощение не в отрицании прогресса, а в равномерном распределении его благ, как бы далеко ни подвинулся он между всеми общественными единицами. Простота жизни была для него синонимом свободы, равенства и братства. Беранже был слишком скромен поэтому, когда говорил, что его роль окончилась вместе с падением Бурбонов. Устранившись от непосредственного участия в делах июльской монархии, он не переставал следить за судьбами отечества. По его мнению, для Франции наступал с этих пор новый период — период заботы о благе народа. «Эти господа,— писал он в ту пору, говоря о государственных деятелях,— хотят пользоваться услугами народа, а не служить ему самому». В песне «Жак», в издании 1833 года, поэт рисует печальное положение крестьянина, обремененного тяжестью налогов: в песне «Бродяга» он призывает к социальным реформам и ставит на первое место заботы о народном образовании. Будущий император Наполеон III, в эту пору либерал и даже печальник народного горя, прислал поэту свою брошюру «Уничтожение пауперизма», «Идея,—отвечал ему Беранже,—которую вы вложили в эту краткую брошюру, одна из тех, которые наилучшим образом могут способствовать увеличению благосостояния рабочих и промышленных классов... Совершенно случайно,— я горжусь этим, мои собственные утопии странным образом совпадают с развиваемыми вами...» Итак, Беранже занимают в эту пору мечты о благосостоянии народа. Поэта так увлекают эти мечты, что, по его собственному выражению, «когда-то молчаливый», он становится «болтуном». «Любезный друг,—писал он Ламеннэ 14 февраля 1841 года,— улучшение судьбы низших классов и даже всех вообще классов народа становится моею постоянною мечтою, считать ее возможной — моя иллюзия, и отсюда та система, более или менее полная, которую я вам так долго развивал...» Сам мечтатель, Беранже с восторгом приветствует в песне «Безумцы» других мечтателей о всеобщем благе:

Господа, если к правде святой Мир дороги найти не умеет, честь безумцу, который навеет Человечеству сон золотой!

Если б завтра земли нашей путь Осветить наше солнце забыло — Завтра ж целый бы мир осветила Мысль безумца какого-нибудь!

«Мои песни — это я»,— говорил поэт о своих произведениях, он мог смело сказать то же самое о своих письмах. Он вел чрезвычайно обширную переписку, и можно только удивляться тому обилию ума и знания, которое рассыпал здесь этот человек, в деле науки — почти самоучка. Начнет ли он судить о литературе, о событиях дня, он всегда высказывает мысли, полные оригинальности и в то же время в такой же степени верные. Здесь прекрасно обнаруживается, между прочим, гуманная натура этого писателя. Отказываясь постоянно от личных выгод, он в целом ряде писем хлопочет о помощи то тому, то другому и очень сожалеет, что его влияние на сильных мира не позволяет ему сделать большего. Когда забытый всеми автор «Марсельезы» Руже де Лиль впал в крайнюю бедность и за долги был посажен в тюрьму, Беранже поспешил уплатить его кредиторам. Вот образчик суждений поэта о женщине. «Рожать детей для отчизны,— пишет он,— только половина той роли, которая назначена женщине. Она должна дать отчизне людей. Необходимо поэтому, чтобы женщина имела ясное представление об интересах своего отечества... У нас же, где мужчина так часто вдохновляется около прекрасного пола, вдвойне необходимо, чтобы этот пол имел достаточно сведений для управления теми, которые вручают ему право руководства».

Говорить о каждой песне Беранже или только о шедеврах его в этом роде значило бы в куче жемчуга перебирать каждое зерно...

В небольшом очерке не замедлило бы получиться совершенно нежелательное утомление читателя. Необходимо все-таки бросить общий взгляд на эти произведения... Небольшие размером, по содержанию это целые поэмы, где музыка стиха и художественные достоинства набрасываемой автором картины напрасно оспоривали бы друг у друга пальму первенства. Их автор является то бытописателем, то проповедником, то философом; гнев сатиры сменяется у него простодушным смехом, и тот и другой — выражением глубокой любви к человечеству и родине. Стремление к свободе он воспевает не в одних только пределах Франции: геройская борьба Греции за свою самостоятельность вызывает у него не менее восторженные песни. В далеком будущем он провидит братство народов и с жаром приветствует поэтому все, что приближает людей к этому золотому веку в тумане грядущих веков. Он постоянно проникнут верою в человечество. В «Четырех исторических веках» он делает обзор прошедшего, настоящего и будущего и приходит к выводу, что человечество непрерывно стремится к торжеству свободы, равенства и братства, что бы ни говорили скептики, по словам поэта — «эхо старого времени»... Просто «смертные» в первом историческом веке, разумные существа становятся во втором «людьми», в третьем — «народами»... Связь между ними все растет и растет. «Будьте братьями»,— говорил им Бог, и они становятся этими братьями в четвертом веке...

Беранже часто укоряли в безнравственности некоторых из его песен. В этом была вина не писателя, а жизни. Он не считал нужным молчать, когда дело касалось этих сторон общественной жизни, с другой стороны, он далеко не вполне разделял добродетельную строгость своих судей.

«Как автору песен,— пишет Беранже в том же предисловии 1833 года,— мне необходимо ответить на одну критику, повторение которой я вижу вот уже много раз. Меня упрекают, что я исказил природу песни, сообщив ей тон более возвышенный, чем тон Колле, Панаров и Дезожье. Я имею дерзость утверждать последнее, потому что в этом именно заключается, по-моему, причина моего успеха. Прежде всего замечу, что песня, как многие другие виды литературных произведений,— настоящий язык, и подобно ему способна принимать самые противоположные оттенки. Прибавлю к этому, что с 1789 года, когда народ стал вмешиваться в дела государства, патриотические чувства и идеи получили самое широкое развитие, доказательство — наша история. Песня, как принято говорить, выражение народных чувств, должна была возвыситься с этих пор до отражения, смотря по надобности, радостей или печалей многочисленного класса людей. Вино и любовь могли доставлять отныне только рамку для идей, волновавших народ со времени его просветления; честь быть автором песен, распеваемых по кабачкам нашими ремесленниками и солдатами, могла быть получена теперь не одними только куплетами об обманутых мужьях, ненасытных прокурорах и "барке Харона"...»

Беранже никогда не переставал заботиться о внешней форме своих произведений: он, буквально, работал над этими произведениями. Он был поклонник формы, но лишь как средства: сильнее подействовать на читателей предвзято вложенной в эту форму идеей. Действительно, в то время как другие художники способны влагать в свои произведения лишь известные излюбленные ими идеи, Беранже чрезвычайно разнообразен в выборе своих сюжетов. Его муза идет в ногу с движением современной жизни, «его томы накопляются по мере того, как совершается прогресс». Это собственные слова поэта. Не муза водит его как слепого, он водит эту музу. Художник до мозга .костей, он в такой же степени тенденциозен. Нужно, по его мнению, молчать ИЛИ быть сдержанным — он молчит или только сдержан; нужно действовать — он действует.. Принципы восторжествовали, нужно сделать их общедоступными, нужно поднять народ, и поэт сейчас же меняет содержание своих песен, но по-прежнему остается художником... «Первый долг честного человека,— говорил он,™ употреблять свои способности на пользу ближних. Человек, способный к педагогической деятельности, пусть учит, способный судить — пусть судит, способный лечить — пусть лечит...»

Не меньше, чем в безнравственности, Беранже обвиняли в бонапартизме. Лучшим опровержением этого может служить история его песен. Когда Наполеон был на вершине славы и могущества, Беранже атакует его «Королем Ивето». Если это бонапартизм, то очень странный, Беранже воспевает Наполеона, но только Наполеона-изгнанника, орошенного на скалу Св. Елены. Император был для него в это время синонимом свободы. Хвала Наполеону была в это время порицанием и гибелью для Бурбонов, и псэт хвалил и хвалил, пока Бурбоны не лишились престола. Сознание славы своего отечества он всегда считал лучшим средством поддерживать в народе чувство солидарности и преданности общему делу. В этом другая причина, почему Беранже воспевает Наполеона, и этим исчерпывается его бонапартизм, «Возрастающий деспотизм империи/— говорит он;— никогда не ослеплял меня»,

В 1837 году, находясь s Туре, Беранже принялся за составление для народа учебника политической и социальной морали, Он хотел написать его в форме Сервантесова «Дон-Кихота». Результат забот поэта о просвещении народа, этот труд не был, однако, окончен.

 Поэту в это время шел 57-й год. Он никогда не считал себя порядочным прозаиком, тем более для народа, и, несмотря на страстное желание привести свой план в исполнение, был принужден отказаться от него. В 1839 году Беранже принялся за автобиографию, которую окончил в сороковом. Около этого же времени он затеял «Словарь знаменитых современников» и сборник песен для народа, но бросил и то и другое. С сороковых годов Беранже начинает считаться с летами, его силы стали падать.

Если справедливо мнение, что сумасшедшие предки могут иметь гениальных или талантливых потомков, то Беранже только в этом мог считаться до сих пор сыном своего отца. Но в 1840 году фатальная сала наследственности дает себя чувствовать поэту, в нем обнаруживаются в это время несомненные признаки атавизма. Беранже де Формантель и Беранже де Мерсис, первый — прадед, второй — отец поэта, оба пережили внезапные взрывы наследственного помешательства, родовую манию величия. Отцы семейства, они вдруг покинули свои занятия и стали гоняться за призраком аристократизма. У Беранже де Мерсиса этот кризис был слабее, чем у Беранже де Формантеля: под влиянием благоприятных условий сила наследственности, очевидно, теряет над ним значительную долю своей власти... Беранже-поэт, как известно, родился хилым, постоянно страдал головными болями и в двадцать лет был почти совсем плешив. Никто не думал, что он перевалит за третий десяток, но он благополучно перевалил. Сила воли покидает его в эту пору только раз в 1809 году, он подумывал тогда о самоубийстве, но условия его жизни улучшились, и поэт опять вошел в свою колею. Напряженная литературная деятельность, политическая агитация, два тюремных заключения, наконец лета не замедлили, однако, поколебать душевное равновесие поэта. В конце апреля 1840 года Беранже встретился с одной иностранкой —- биографы на дают ее имени —- и вдруг влюбился в нее. Шестидесятилетний старик, под влиянием этой страсти, подобно Беранже де Формантелю, бросил дом, друзей, литературу и бежал в Фонтенэ-су-Буа. Никто не знал, где искать его, между тем как он терзался в своем убежище над вопросом — жениться или нет на очаровательной иностранке. Он провел в Фонтенэ-су-Буа почти целый год и постепенно овладел собою.

В апреле 1841 года Беранже опять живет под одной кровлей с Юдифью в деревне Пасси, около Булонского леса. Вдовы Тюрбо в это время уже не было в живых. Путешествия поэта в Перонну прекратились. Он вообще редко покидает в это время свое жилище. Визиты в Ружпьер к Дюпону и молодому писателю Жозефу Бернару — впоследствии автору книги «Беранже и его песни» в деревню Сель-Сен-Клу были единственными путешествиями поэта. Он опять принимается в это время за свои песни и в 1842 гаду издает новый сборник,

«До июльской революции,— писал Беранже в 1833 году Люсьену Бонапарту,— я предугадывал невозможность утвердить в стране равенства английскую систему конституционной монархии. Она не может обойтись без опоры на привилегированное сословие. После этой революции я был убежден, что Франция не созрела для республики».

Вот почему хлопотал Беранже о престоле герцога Орлеанского. Это был, по его мнению, мост с берега настоящего на берег будущего. Незадолго до 1848 года — идея поэта приближалась к своему осуществлению — он издает песню «Потоп», этот реквием французской монархии, тот самый, который похвалил когда-то Люсьен Бонапарт. Пророчество поэта сбылось, в 1848 году во Франции водворилась вторая республика.

Французы не забыли писателя, столько лет призывавшего эту республику, они избрали его в национальное собрание. Беранже вовсе не имел этого в виду и подал просьбу о снятии его кандидатуры. «Мои шестьдесят восемь лет,— писал он в своей просьбе,— мое изменчивое здоровье, привычки моего ума, характер, испорченный дорого купленной, но продолжительной независимостью, делают для меня невозможной слишком почетную роль, предлагаемую вами, любезные сограждане. Я могу жить и думать только в уединении. Я умоляю вас поэтому, оставьте меня в моем уединении. Вы говорите: — я был пророком. Хорошо, но пророку приличествует пустыня! Петр Пустынник был самым плохим предводителем крестового похода, который он проповедовал так мужественно. Оставьте меня умереть, как я жил, не превращайте в плохого законодателя вашего друга, доброго и старого певца». Несмотря на отказ поэта, он был избран и получил 204 471 голос. В национальном собрании он пробыл, однако, всего несколько дней и повторил свою просьбу избавить его от обязанности. Национальное собрание отклонило эту просьбу, и только после долгих настояний Беранже получил увольнение. Вместе с своим другом Ла-меннэ он занял после этого место в Comision des offrandes a la patrie. Каждый день целые толпы граждан приходили в Елисейский дворец, чтобы посмотреть на поэта среди его занятий по делам комиссии. Его популярность в народе нисколько не уменьшалась, но в интеллигентных кружках начинали уже поговаривать, что Беранже «изменил республике». Автор «Les poetes de combat» («Поэты-воины») Лоран Пиша тоже укорял писателя. «Беранже,— говорил он,— мог вступить в члены национального собрания, не насилуя ни своей совести, ни убеждений». Лоран Пиша полагал, что Беранже мог бы избавить таким образом Францию от зловония второй империи... Но дело в том, что автор «Потопа», по всей вероятности, был далек от мысли об этой империи, и если отказывался от участия в национальном собрании, то единственно в сознании своей неспособности. Он проповедовал республику, как Петр Пустынник крестовый поход, и в то же время не хотел повторить ошибки этого последнего. Если можно в чем укорить «старого республиканца», так это за молчание, которое он хранил во время переворота 2 декабря 1852 года. Он не изменял;, как говорили тогда, свободе, но он молчал. Он пользовался и тоща популярностью, в сравнении с которой значение Виктора Гюго равнялось нулю, но Гюго протестовал и удалился в изгнание а Беранже взирал на события отчасти, как философ. «Наполеон Пописал он 3 июля 1853 года,— сыграл роль Октавия, сыграет ли ОЕ роль Августа — не знаю. Надо подождать, чтобы здраво судить об этой личности. Канат, на который он взмостился, недостаточно прочен для рискованных предприятий. Я хотел бы видеть Наполеона всецело (corps et biens) преданным демократии, но, как кажется, у него не хватит на это мудрости. Если бы он сумел польстить крестьянам, он утвердил бы свою династию лет на сто. Крестьяне — вот главная опора всякого нового правительства. Крестьяне будут защищать Наполеона не столько из любви, сколько ради интереса. Они составляют массу в двадцать или двадцать два миллиона — это страшная армия, которую прекрасно было бы иметь в своей власти».

Эти рассуждения поэта можно объяснить его постоянным преклонение перед логикой событий. Характерный образчик подобного преклонения он дал в 1830 году, создавая мост между монархией и республикой. В 1852 году он мог рассуждать точно таким же образом: раз Франция принимала императора Наполеона III, значит, она хотела этого, а не республики. Враги и бывшие друзья поэта не хотели знать подобных рассуждений. На закате своих дней Беранже пришлось даже выслушать заявления, что он находится на пенсии у императорского правительства. Сплетня не щадит в это время популярнейшего поэта. В 1848 году в газетах появилось известие, что он женился на «своей служанке» — так называлась в статье девица Фрэр. Беранже ответил на это письмом в редакцию, полным достоинства, где поневоле принужден был рассказать читателям о своей дружбе с Юдифью. Письмо было написано в Пасси.

В 1850 году — опять в Париже — поэт написал свои последние песни, между прочим «Прости», трогательное заключение его славной литературной карьеры:

Час близок, Франция, прости, я умираю. Возлюбленная мать, прости. Как звук святой, Сберег до гроба я привет родному краю. О! Мог ли так, как я, тебя любить другой?

Тебя в младенчестве я пел, читать не знак, И видя смерти серп, над головой почти, Я, в песне о тебе дыханье испуская, Слезы, одной твоей слезы орошу. Прости! Когда стонала ты в руках иноплеменных, Под колесницами надменных королей, Я рвал знамена их для ран твоих священных, Чтоб боль твою унять, я расточал елей...

Смерть приближалась уже к поэту. В 1851 году он жил в Париже в улице Вандом, Вот как описывает Ламартин это последнее жилище Беранже. «После того как привратница — она, казалось, чувствовала достоинство и ответственность хранительницы спокойствия любимого народом философа'—указала вам его квартиру, вы поворачиваете направо под небольшой свод и оказываетесь у первых ступеней деревянной лестницы. С площадки на площадку вы подымаетесь по некрутым ступенькам и достигаете последней. Над вами лишь крыша да небо. Перед вами длинный ш широкий коридор с многочисленными дверями направо и налево. В конце коридора вы у помещения мудреца. Вы звоните. Женщина, лет восьмидесяти, с чертами благородства и минувшей красоты, указывает вам жестом на следующие двери. Вы опять в темном коридоре. Отраженный свет указывает вам в глубине коридора небольшую комнату с постоянно открытою дверью. Вы минуете эту комнату и вступаете в другую. Это и есть жилище отшельника. Кровать, диван, круглый стол, где журналы и брошюры в указанный час уступают место бутылке и утреннему завтраку, камин, в его глуби небольшой огонь в куче золы. На стене несколько гравюр, домашние боги сердца поэта: Манюэль, Лафитт, Шатобриан и Ламеннэ, бюст Ламартина и маска Наполеона».

Беранже мало походил на сохранившиеся его портреты. У него были большие глаза, несколько навыкат, то грозные, то ласковые, высокий и могучий череп, большая голова с причудливыми выпуклостями. «Очертание его рта,— пишет Лапуент, поэт-сапожник,— было особенно замечательно: едкая, но сдержанная ирония, сладострастное выражение, смягченное улыбкой, составляли его отличительные черты. Оконечности губ обнаруживали гибкость, тонкость и возвышенность ума. Когда он смеялся задушевным смехом, на его губах являлось выражение непринужденной, наивной, детской веселости. Мне кажется, что я постоянно буду видеть перед собой его голову, слегка наклоненную налево, и его задумчивое чело, как в те минуты, когда он нам объяснял прошлое или старался угадать будущее силой своего глубокого взгляда и высокого разума. Да, он всегда мерещится мне в своем синем шлафроке, в зеленой греческой феске и в вышитых туфлях. Я еще вижу его длинные, когда-то белокурые, но теперь уже седые волосы, его. полное,, цветущее лицо, его резкие, как у простолюдина, черты...»

Болезнь впервые, дает знать о себе Беранже в 185! раду. Через четыре года она приняла уже угрожающую форму, поэт страдал гипертрофией сердца, осложненной страданием печени, По временам он стал терять память, силы его падали с каждым днем. Смерть Юдифи 8 апреля 1856 года еще более ухудшила его положение. Девица. Фрэр умерла от рака в желудке. Незадолго до ее смерти поэт обратился к. ней с вопросом, не желает ли она видеть священника, но она отвечала отказом, Беранже с трудом проводил ее до церкви и хотел проводить до могилы, но силы покинули его... и с глухими рыданиями, опираясь на друга, поэт возвратился в свое опустевшее жилище.

В мае 1857 года он дополнил свое завещание, где просил похоронить его без всякого шума и даже известить газеты о его смерти лишь по совершении погребения. В июне того же года у Беранже стал помрачаться рассудок: пустынная улица Вандом не переставала оживляться многочисленными группами поклонников поэта, спешивших узнать о его здоровье. Тьер, Минье и Лебрен бывали у постели больного каждый день. Их присутствие оживляло его, к нему возвращалось сознание, и он довольно весело беседовал с друзьями. «Знаете, как я называю вас, Беранже? — говорил ему Тьер.—Я вас называю французским Горацием».— «Что-то скажет на это римский! — с улыбкой ответил поэт». «Беранже,— говорил Минье,— мы увидимся с вами на небе».— «Да, так говорят,-- отвечал поэт,-— и я надеюсь». Такие минуты просветления случались очень редко,

С разрешения архиепископа, Беранже посетила в это время его сестра-монахиня. Она пришла в сопровождении другой монахини, свидание было непродолжительное и больше не повторилось, Есть основание думать, что духовные пастыри пытались спасти погибшую душу поэта, а неудача попытки лишила сестру счастия присутствовать у постели умирающего. Беранже посещал также священник его прихода аббат Жусселен, старый знакомый еще в Пасси. В одно из последних свиданий, прощаясь со священником, поэт сказал ему громко: «Ваша обязанность дает вам право благословить меня, я также благословляю вас. Молитесь за меня и за всех несчастных, моя жизнь была жизнь честного человека, я. не помню ничего, что заставило бы меня краснеть пред Богом...»

Ночь с 15 на 16 июля была сплошным страданием поэта. На утро собиралась гроза, на улице и в комнате больного была нестерпимая жара. Во дворе дома толпились почитатели, в комнатах ближайшие друзья: Перротен, издатель сочинений Беранже, Антье, муж и жена, академик Лебрен, молодой писатель Поль Буато и другие. Больной сидел в большом кресле посреди комнаты. Дыхание его было медленно, изнурительный пот выступал на лбу, взгляд был блуждающий, бессознательный. Доктор Труссо объявил, что пульс замедляется и близок конец. В 35 минут пятого 16 июля 1857 года, после долгих предсмертных мучений, поэт успокоился навеки. Едва только успел он испустить последнее дыхание, как министр внутренних дел поспешил объявить опечаленному Парижу, что государство принимает на себя заботу о похоронах Беранже, Полицейский префект, сенатор Пьетри, поспешил с объявлением о похоронах поэта. «Франция,— писал префект,— только что потеряла своего национального поэта! Правительство императора желает воздать публичные почести памяти Беранже. Эта благочестивая почесть должна быть отдана поэту, песни которого, посвященные восхвалению отечества, помогли увековечить в сердце народа воспоминание об императорской славе...» Суть дела следовала дальше. «Я узнал,— говорил дальше префект,— что люди партии видят в этом печальном торжестве только случай возобновить беспорядки, которыми сопровождались в прежнее время подобные церемонии. Правительство не допустит такой шумной манифестации во время почтительного и патриотического траура похорон Беранже...» Пьет-ри опирался на волю поэта: «Что касается похорон, если можете избегнуть шума, сделайте это...»

Похороны поэта состоялись на следующий день после смерти. Войска стояли шпалерами на пути печальной процессии, за ними толпился народ, опечаленный смертью писателя и изумленный быстротою его погребения. Речей не было, если не считать возгласов из среды народа и с балконов на пути процессии: «Слава, слава Беранже!»

Вражда, поднимавшая голову уже при жизни поэта, вскоре после его смерти обнаруживает всю свою ярость. Клерикальные противники поэта, Вейльо, Понмартен, пытаются забросать грязью не только произведения, но и личность самого писателя. С другой стороны, новые литературные деятели Франции начинают относиться к поэту с какою-то пренебрежительною снисходительностью. Они забывали тот восторг, чуждый всякой зависти, с которым Беранже приветствовал каждый признак литературного прогресса своей родины. «Никогда стих,— писал Беранже при появлении "Жоселэна" Ламартина,— не поддавался с большею легкостью и истиною описаниям и рассказам, самым трудным, всегда сохраняя свое изящество и гармонию». Это был великий прогресс нашей поэзии: с этих пор она может все сказать и все описать...»

Причину реакции против Беранже нужно искать в духе времени. Франция Наполеона III быстро теряла гражданскую доблесть и потому как бы раздражалась вековечным призывом к ней в произведениях Беранже...