ЖЗЛ: Жизнь Замечательных Людей

АРИСТОТЕЛЬ

 Биографическая библиотека Ф. Павленкова

Аристотель и Платон.—Аристотель и Демосфен.—Аристотель и Каллисфен.—Аристотель к Александр Великий.— Два рода бессмертия.—Бессмертная жизнь и бессмертные мысли

Мы дали краткий очерк достоверно известного из жизни Аристотеля. Мы отметили немногие, но резкие черты, которые рисуют нам личность Великого Стагирита в истинном свете, хотя, может быть, и неполно,, Для того, чтобы осветить главные ее особенности, мы сравним Аристотеля с другими известивши нам личностями его времени: е Платоном, Демосфеном, Александром Македонским и Каллисфеном. Платон, потомок Кодра и Солона, уже то одному своему происхождению был как бы предназначен сделаться автором аристократической республики, стать тем вдеалистом-фшюсофом, для которого идея — все, а вещество есть нечто суживающее, ограничивающее идею, даже оскверняющее ее. Он смотрел на мир вдохновенным взором. Его можно назвать поэтом-философом, который тяготился действительностью и только в области вечного и идеального чувствовал себя, как дома. Вся умственная деятельность Платона проникнута благородною и рыцарскою смелостью, он ищет приключений и любит таинственное. Историк Вебер говорит; «Мысль Платона — это не мещанка, жизнь которой проходит на рынке и в мастерской и которая видит целый мир в своем родном уголке; нет, это аристократка, познавшая свет и удалившаяся в свой уединенный замощ она любит с высоты своего величия смотреть в туманную даль, держась в стороне от всего, что волнует площадь, она имеет сношение только с избранными, и с НИМИ она говорит благородным, изящным языком, каким едва ли когда говорили в отечестве Граций». Аристотель во многих отношениях представлял резкую противоположность Платону: нельзя сказать, чтобы он любил толпы людей, как Сократ, происходивший из семьи ремеслешшков, но он не чувствовал к ним брезгливости, отличавшей Платона. Ремесло отца ж свои собственные занятия медициной ее дали развиться этому, если хотите, красивому, но вредному чувству брезгливости. Аристотель хотя и рос при македонском дворе, но не видел примеров высокомерного обращения с людьми, потому что в то время отношение македонских государей к придворным было простое, дружеское, патриархальное. Это ВИДЕО ИЗ ТОГО, как возмущались македоняне, когда Александр, плененный персидским придворным церемониалом, вздумал вводить его яри своем дворе. Мы видели, что Аристотель пришел к Платону уже га сложившимся характером и привычками, поэтому никогда не мог вполне проникнуться еш влиянием. Платон был на сорок нять лет старше Аристотеля, В то время, как явился к нему Аристотель, он уже приобрел привычку иметь дело с учениками, безусловно поддававшимися его влиянию. В Аристотеле для него было нечто совершенно новое, что его неотразимо влекло и в то же время глубоко отталкивало. Пытливый и в высшей степени живой ум Аристотеля приводил его в восторг своею обширностью, но ему не нравилось, что он направлен был на изучение действительности. В то же время он чувствовал себя бессильным изменить ненавистное ему направление своего ученика.

Греки были люди несравненно более цельные, чем мы: их ио-сгушш ш все мелочи ЖИЗНИ совершенно отвечали их убеждениям, особенностям их умственной деятельности. Форма выражения у щх являлась характеристическим признаком содержания, Избравши форму диалога, Платон знакомит нас одновременно и со своею философскою системою, и с историей ее образования, открывая тот нуть, каким она возникла в кружке Сократа. Эта форма, наводящая скуку в других co4HHeHHsxs отличается у него ЖИВОСТЬЮ, естественностью и правдой. Перед вами открывается драма умственной жизни. В отношениях Платона и Аристотеля было также много драматического. Платон называл Аристотеля душой своей школы и -в то же время не мог равнодушно смотреть на его тщательно и даже ^щегольски обутые нош. Ему казалось, что дерзкий, независимый ученик этими самыми ногами попирает то глубокое презрение ко всему житейскому, которое он воспитал и вскормил в своей горделивой душе. И это, в сущности, так и было. Аристотель был убежден, что в жизни человека все заслуживает внимания и изучения, презрительное отношение Платона к мелочам жизни его также возмущало. Мор в своей «Moral Philosophy» говорит справедливо: «Читатель, переходящий от сочинений Платона к сочинениям Аристотеля, прежде всего поражен полным отсутствием той драматической формы и того драматического чувства, с которыми он так свыкся. Он уже не видит живых людей, с которыми он беседовал. Он уже не живет среди Протагора, Продика и Гиппия, возлежащих на ложе и окруженных толпой почтительно им внимающих учеников; нет более прогулок вдоль городских стен и чтений у берегов Илиса; нет более оживленных пиров, дающих повод к красноречивым беседам о любви: нет Крития, рассказывающего о том, что слышал он во дни своей юности, когда еще не был тираном древней и славной республики; но главным образом читателю не хватает Сократа, фигурирующего неизменно во всех группах и выделявшегося своей мощной фигурой, своей индивидуальностью, того Сократа, смотря на которого можно было убедиться в совместимости диалектической тонкости с величайшим юмором и чистосердечием и любовью к людям. Быть может, всякий, принимаясь за чтение Аристотеля, ощутил светлую грусть, не видя перед собою более прекрасных и ясных образов, но глубокий читатель все-таки сознает, что, расставшись с платоновскими диалогами, он в значительной степени вознагражден ясностью мысли и слога. Читая Аристотеля, чувствуешь, что имеешь дело с глубокомысленным и строгим судьей.

Аристотель характеризует слог Платона, говоря, что он составляет нечто среднее между стихами и прозой. Сохранились некоторые изречения Платона, замечательные по своей красоте, например, следующее: «Ты смотришь на звезды, жизнь моя! О как хотел бы я быть этим звездным тысячеоким небом, чтобы глядеть на тебя». Платону, мы знаем, не нравились нн образ жизни Аристотеля, ни его манера держать себя и одеваться. Аристотель одевался изысканно и несколько причудливо, его обувь отличалась особенной опрятностью, волосы его были щегольски подстрижены, и это было также не во вкусе Платона. Тонкие, гибкие пальцы Аристотеля были украшены множеством колец. Его небольшой, хороню очерченный рот неизменно сохранял саркастическое выражение в то время, как он говорил с замечательною легкостшо. Все это казалось Платону несотмесишым с характером философа и было причиной того, что Платон оказывал предпочтение Ксенократу, который впоследствии заступил место Платона в Академии. Однако Платон отдавал справедливость Аристотелю; его дом он называл «домом чтеца», в этом заключался намек на необыкновенную начитанность Аристотеля. Сравнивая Аристотеля с Ксенократом, Платон говорил, что для первого необходимы вожжи, для второго —кнут, очевидно, разумея необыкновенную живость Аристотеля, которую, как мы говорили, ему приходилось сдерживать.

Склонный к анализу и исследованию действительности, Аристотель резко отличался от своего учителя. Греки были восторженные любители пламенного, цветистого красноречия. Изложение Платона отвечало их вкусу, скупой на слова Аристотель долгое время мало их привлекал. Аристотель нисколько не стремился нравиться афинянам, оставаясь при своем, что язык должен отвечать предмету, и сознавая, что его изложение отвечало самому духу его философии. Аристотель относился к Платону как-то двойственно. Сознательно Аристотель был проникнут глубоким уважением к Платону, а инстинктивно он не мог не раздражаться этим вечно вдохновенным взором, не замечавшим ничего земного. Диалектические тонкости Платона казались Аристотелю пустою тратою времени. Платон представлял собой тип ума дедуктивного, математического ума; Аристотель же, по природе своей, склонен был к индукции. Существует мнение, что Платон и Аристотель олицетворяли собой всю греческую философию, можно сказать больше, они вместе воплощают в себе все свойства человеческого ума со всеми их различными оттенками. Платон любил находить всюду сходство между вещами, Аристотель же с любовью останавливается на их различии. И у Платона, и у Аристотеля умственная деятельность преобладала, ею совершенно определялся нравственный характер того и другого, этот характер проявлялся во всех мелочах, которыми Платон и Аристотель постоянно кололи друг другу глаза. Здесь не место пускаться в рассуждение о причине антагонизма двух различных типов человеческого ума, потому что и в настоящее время существуют эти два типа умов и между ними всегда замечается антагонизм, выражающийся в более или менее резкой форме. Мы не имеем возможности преследовать далее параллель между Платоном и Аристотелем, но думаем, что она ведет к изучению этих двух типов ума.

Если параллель с Платоном характеризует Аристотеля главным образом со стороны умственной, то сравнение с современником его Демосфеном оттеняет личность Аристотеля в отношении ее к действительности того времени. Жизнь Демосфена рисует нам самыми яркими красками то, что переживал в то время в Афинах человек не пришлый, каким был Аристотель, а кровно с ними связанный. Афины габли, и, чтобы спасти их, надо было прежде всего победить их беспечность и раскрыть им замыслы Филиппа. Но для последнего надо было хорошо говорить, и вот мы видим, что косноязычный Демосфен подвергает себя всяким лишениям, труду и испытаниям и наконец достигает красноречия, которое афинянам в то время было необходимо, как воздух. Но все это только начало страданий человека, который в то время воплощал собою истерзанное сердце Афин. Это была лихорадочная жизнь; надежда сменяла отчаяние и отчаяние заступало место надежды. Любовь к погибающей отчизне брала верх у этого настоящего патриота над всеми остальными чувствами. Когда разнеслась весть о смерти Филиппа, Демосфен, предаваясь неистовой радости, расхаживал по улицам Афин с пестрым венком на голове, несмотря на то, что это было через несколько дней после смерти его нежно любимой дочери, В первой главе мы говорили уже, насколько отличался своею внешностью Демосфен от Аристотеля. А у грека внешность имела большее значение, чем у нас. Сознавая, что отечество в опасности, Демосфен вместе с другими демагогами бесцеремонно хватал всякого за шиворот, заставляя почувствовать эту опасность и спасать. Как ненавистен был ему в это время Аристотель, спокойно наблюдавший своими зоркими глазами симптомы этой агонии. Это еще'можно было простить Платону,, ум; которого вечно витал в облаках, но не Аристотелю, этому земному Богу; Объективность Аристотеля обусловливалась не одной любознательностью,, заглушившей все остальные чувства. Мы видели, с какою страстною ненавистью относился он к Персии, как живо чувствовал семейное горе я радости; безучастность его к тому, что волновало в то время афинян, имела другие причины. Он был, как мы видели1, колугрек» подушкедонянвя и поэтому не мог разделять увлечений демагогов, а емотрел на них со стороны; последнее же было очень невыгодно для. них. Они. на каждом, шагу творили безобразия, которых ее мог не замечать этот вечно размышляющий наблюдатель. Демосфен был палачом всего свободного, индивидуального в человеке, Аристотель же, как нам известно, стоял за неприкосновенность мвдивидуальнсети.

Демосфен и Аристотель оба умеряй в один год, и так Греция почти одновременно лишилась и своего сердца, и своей головы, Аристотель, как мы видели, умер от болезни, с которой всю жизнь упорно боролся, Демосфен же сам лишня себя жизни, доказав, что не робкое сердце в нем бшюся, что умел он любить и страдать. Аристотель же не был и не мог быть великим патриотом.

От Демосфена мы перейдем зс философу Каллисфену, родственнику ж воспитаннику Аристотеля, которого Аристотель, как говорят, оставил вместо себя при Александре Македонском. Эта своеобразная, нравственно красивая личность интересна и сама по себе, и по отношению к ней Аристотеля, потому что в ней выразились взгляды Аристотеля на житейские отношения.

Мать Каллисфена, Геро, была племянница Аристотеля. Аристотель послал Каллисфена к своему ученику как представителя науки и философии, Каллиефек сопровождал македонского царя в отдаленных путешествиях и походах. Зная характер Александра, не выносившего противоречий, Аристотель советовал Каллисфену не выражать резко своих мнений, чтобы не раздражать македонского царя, избалованного победами и привыкшего к лести царедворцев н к глубокой покорности.

Гордый и независимый Каллисфен не хотел или не мог следовать внушениям своего родственника. Александр, опьяненный своей славой, становился все заносчивее; он утверждал, что происходил от богов, иг,не знал предела своему ненасытному честолюбию. В это время ему пришлись очень по сердцу придворные обычаи персов, заключавшие в себе много унизительного для подданных. Македоняне, привыкшие к благородной простоте своих монархов, возмущались такой переменой, и Каллисфен открыто принимал их сторону; он смело явился перед царем выразителем того чувства, которое питал каждый неиспорченный македонянин. Смелость в этом отношении была вызвана не одной только природной гордостью, но также сильной привязанностью к Александру, или, вернее, ко всему, что в нем было сильного, прекрасного. Воспевать славу Великого Александра было потребностью его пылкой души, но для этого ему было необходимо, чтобы жизнь героя не омрачалась недостойными действиями; отсюда-то страстное двойственное отношение к Александру, которое в конце концов привело к роковой развязке. Кал-яисфен был первым историком царствования Александра, от руки которого он, однако, и погиб. Об основных причинах раздора между Александром и Каллисфеном мы уже говорили; поводом же к нему послужил, как утверждает Плутарх, спор Каллнсфена с Анаксар-хом, происходивший в присутствии Александра. Шла речь о климате и температуре; Каллисфен говорил, что климат местности, в которой он находился в то время, суровее климата Греции, Аиаксарх поддерживал противоположное мнение. Каллисфен, возражая ему, .заметил между прочим; «Согласитесь же сами, что в Греции вам приходилось спать ночь под одним легким одеянием, а здесь вам мало и трех толстых ковров». Противник обиделся, приняв это за намек на свое прошлое бедственное состояние, и начал козни против Каллисфена вместе с другими софистами. Последние были ЛЮДИ мстительные и лживые, стремившиеся опровергать самые очевидные истины.

Каллисфен, будучи учеником Аристотеля, занимался исследованием явлений природы и записывал наблюдения свои, доставляя Аристотелю материал для выводов. Таким образом, связь Каллисфена с Аристотелем была, так сказать, органическая —• кровная.

Легко лонять, что должен был перечувствовать Аристотель, узнак, что Каллисфен погиб от руки царственного его ученика.

Софисты и льстецы сердшшсь на Каллисфена за то, что тм©яо-дежь увлекалась его красноречием; любили «го т тожшлме тот за Шубину его мыслей, .умеренность и правильность образа жизяш Каллисфен был родом из большого и цветущего города Олинфа, разрушенного ФИЛИППОМ. Аристотель убедил его сопровождать Александра в Азию, обещая добиться от Александра восстановления его родного города и возвращения на родину его сограждан. Каллисфен не скрывал истинной цели своего пребывания в Македонии. В характере Александра в то время произошли уже резкие перемены, которые не нравились независимому философу; он часто отказывался от царских приглашений, а когда бывал у царя, то всегда смотрел на него мрачными глазами и хранил глубокое молчание. Александр чувствовал и имел полное основание подозревать, что Каллисфен не одобряет его образа жизни и поступков. Это сдержанное глубокое недовольство было острым ножом для Александра, он говорил: «Я ненавижу мудреца, у которого не хватает мудрости пересилить самого себя».

Мы говорим, что Каллисфен был нерв, соединявший Аристотеля с Александром. В отношении Александра к Каллисфену выражалось до некоторой степени то, что хотел он выразить Аристотелю. Мы сказали, что Каллисфен вырос в доме Аристотеля и был не только его учеником, но также и воспитанником. Но был он значительно моложе Аристотеля и, на беду свою, как мы видели, отличался меньшею сдержанностью.

Плутарх рассказывает, что однажды у царя македонского было, по обыкновению, много гостей, в числе их — невольный собеседник и гость Каллисфен. Когда Каллисфену подали кубок с вином, то все стали его просить сказать хвалебную речь македонянам. Он выполнил это со своей полугрустной, полупрезрительной улыбкой, но говорил так хорошо, что вызвал неистовые рукоплескания. Гости не могли усидеть на своих местах и забросали его венками, Но царь ему заметил: «На богатую тему нетрудно хорошо говорить, не так легко тебе было бы сказать что-нибудь против нас. А может быть, это было бы полезней, послужило бы к нашему исправлению». Каллисфен согласился и на это; откровенно и смело вкставид он недостатки македонян, сказал, что могущество Филиппа целиком создано раздорами греческих государств между собою и заключил свою речь стихом из Евршшда: «В мятежное и смутное время возвыситься могут и злейшие люди». Эта речь возбудила к нему ненависть. Александр сказал: «Всем этим ты убедил нас больше в своей к нам ненависти, чем в ораторском таланте».

Гермипп, уроженец Смарны, написавший биографию Аристотеля, свидетельствует, что все это с мельчайшими подробностями сообщено бшю Аристотелю Стрэбом, чтецом Каллисфена. Тот же Стрэб писал Аристотелю, что Каллисфен, заметя сильный гнев Александра, три раза подходил к нему, говоря: «Умер Патрокл, несравненно тебя превосходнейший смертный». Аристотель, зная характер Александра, ужасался безумной смелости Каллисфена и совершенно ее не одобрял. Это объясняется не одной житейской опытностью, какою в то время обладал Аристотель, но теми воззрениями на нравственность, с какими мы познакомимся в этике Аристотеля. Основным правилом этики Аристотеля было: «Ничего чрез меру». Поступки же Каллисфена прямо противоречили этому правилу. Каллисфен, хотя и был воспитан Аристотелем, все хватал через край и потому погиб. Это, может быть, еще более убедило Аристотеля в справедливости его нравственных воззрений. Во всех других отношениях Каллисфен мог служить и служил представителем Аристотеля при македонском дворе. И к науке, и к философии, и к Александру Македонскому он относился так же, как и сам Аристотель.

Нам остается теперь дополнить несколькими чертами историю отношений Аристотеля и Александра Македонского, которых мы коснулись в первой главе. Приехав в Македонию по приглашению друга своего Филиппа Македонского, Аристотель деятельно принялся за воспитание Александра. Молодой Александр был замечательно щедро одарен от природы. Несокрушимая сила уживалась в нем рядом с большою нежностью и восприимчивостью. Плутарх рисует его нам живым и целомудренным юношей. Он вскоре всей душой привязался к Аристотелю и говорил сам, что любил Аристотеля не меньше родного отца; отец дал ему жизнь, Аристотель же учит его жить хорошо и любить добродетель. История не сохранила подробностей воспитания великого монарха великим философом, но можно себе представить, какие чувства внушал Аристотель своему питомцу. Он сам в то время был проникнут живейшей ненавистью к Персии и в то же время был убежден в гибельности персидского ига для цивилизованных народов. Он сознательно и бессознательно разжигал честолюбие в своем ученике и внушал ему ненависть к Персии. Александр не расставался с «Илиадой» Гомера, и любимым его героем всегда был Ахилл. Любовь к Гомеру была так велика и постоянна, что он и в позднейшие годы никогда не расставался с этою книгою, даже во время походов держал ее у себя днем под седлом, а ночью под изголовьем. Аристотель дал чисто энциклопедическое образование Александру, сообщил ему свои медицинские познания и развил вкус к исследованиям природы. Известно, что Александр впоследствии лечил своих приближенных. Александр рос и развивался не по дням, а но часам, и по смерти отца своего вступил на престол двадцати лет от роду. Афинские демагоги ожили и подняли свои головы при известии о смерти Филиппа. В Афинах презрительно относились к молодости Александра, который говорил: «Демосфен называет меня ребенком; под стенами Афин я покажу ему, что я теперь вырос и возмужал». Действительно, афиняне это скоро почувствовали, и надежда на освобождение покинула их снова. Первые шаги Александра та поприще монарха Македонии были не только блестящи, но и прекрасны. Аристотелю выпало в то время на долю счастие видеть, как все посеянное им в душе ученика прекрасно взошло. Мы знаем, что Александр осыпал милостями своего учителя и тратил большие суммы для доставления ему богатых коллекций редких животных, растений и минералов. Любовь его к науке была настолько известна, что покоренные им народы подносили ему свои астрономические наблюдения, которые он передавал Каллисфену для пересылки их Аристотелю. Аристотель с глубокой страстью предавался своим наблюдениям, исследованиям и размышлениям в то время, как от руки его ученика падали городские стены и в его ушах постоянно раздавался несмолкаемый гром победы македонского государя. Не так легко было Аристотелю покорять умы афинян. Перед ним преклонялись, у него действительно учились немногие. Семья перипатетиков была не особенно велика. Философия Аристотеля, как мы сказали, заключала в себе чуждый элемент для афинян — естественнонаучную подкладку. Она туго иришшалась я росла, как сосна, пересаженная из песчаной почвы в черноземную. Слава Александра между тем все росла и росла, но в то же времм сверхъестественные успехи, лесть и поклонение его опьяняли. Он редко приходил в себя, и до Аристотеля все реже и реже доносился его человеческий голос. Радуясь победам его в Пераш, Аристотель сокрушался, что победитель покорялся сам персидским нравам.

Мало-помалу Аристотель совершенно охладел бы к Александру, если бы глубокая привязанность к ученику не была вырвана из души его с корнем, оставив, конечно, в душе глубокую неизлечимую рану. Нибур говорит: Александр в юности был, бесспорно, -привязан к Аристотелю, но в этом нет ничего удивительного: тигренок и львенок также лижут руки у тех, кто ухаживает за ними в детстве, и это продолжается до тех пор, пока не разовьется в них зверство, То же можно сказать об Александре: удачи и постоянные войны превратили в зверя этого по природе своей совершенного человека. Добросовестные историки свидетельствуют единогласно, что никаких изображений Александра не уцелело, сохранилось только следующее описание его наружности: черты лица его были чрезвычайна) тонки и правильны, цвет лица матовый, нежный, орлиный нос, живые, огненные большие глаза и белокурые вьющиеся волосы, ом был среднего роста, строен и гибок» Его тело отличалось удита-теяьтай пропорциональностью ш крепостью, мускулы его были хорошо развиты упражнением. Слух у него был тонкий, голос сильный и звучный. От всего его тела, белого и нежного, распространялся какой-то удивительный аромат. Он высоко держал свою голову, слегка наклоняя ее к левому плечу, по свидетельству других — к правому. В глазах его, однако, замечалось какое-то неправильное движение, говорившее о его чрезмерной, безумной любви к славе. Такое описание служит доказательством удивительной наблюдательности греков и рисует нам Александра лучше, чем всякий портрет. Можно себе представить, какое сильное впечатление производил Александр на своих современников, когда даже спустя много лет его набальзамированное тело внушало восторг Юлию Цезарю и Августу. Цезарь признался, что для него это было самое' интересное в Александрии, Август же- вынул его из гроба, надел ему на голову золотую корону и осыпал его цветами. Власть Александра над людьми заключалась в обаянии его необыкновенной личности.

После смерти Каллисфена сношения Александра с Аристотелем были столько же редки, сколько и тягостны для них обоих. Глубокое молчание обеих сторон говорило яснее слов о том, что происходило в душе каждого из них. В Александре было столько хорошего, что он не мог не чувствовать угрызений совести; необходимо же было чем-нибудь их заглушать, и болезненная жажда ослепительной славы все росла и росла. По временам сознание освещало ему мрак земли могильной; в такие минуты он, конечно, любил Аристотеля, но он, разумеется, избегал их, потому что тогда перед ним всплывала образы его жертв: Клита и Каллисфена!

Из биографии Аристотеля ничего не известно о его сношениях с Александром в последние годы жизни последнего, однако видно, что философ находился в постоянном общении с лицами, приближенными к македонскому государю. Полководец Александра Анти-патр был другом Аристотеля; мы видели, что философ поручил Антипатру исполнение своей последней воли, сделав его своим душеприказчиком. Александр под конец своей недолгой жизни (он жил 33 года) перестал надеяться на покровительство богов и сделался подозрительным и недоверчивым ко всем, кто считал его человеком, а не богом. Более всех он опасался Антипатра и его сыновей; младший из них, Кассандр, только что прибыл из Афин, где, очевидно, находился в тесных сношениях с Аристотелем. Кассандр, увидев, как персы падают в ноги Александру, громко рассмеялся, потому что, получив воспитание в Греции, он никогда не видел ничего подобного. Александр рассердился, схватил его за волосы и сильно ударил об стену. Когда Кассандр назвал клеветниками каких-то македонян, приехавших издалека, Александр заметил: «Кто же поедет так далеко, чтобы без малейшего основания клеветать на твоего отца». Находчивый Кассандр отвечал: «Для этого и надо было уехать подальше, ведь на месте их легко было бы уличить во лжи». Александр, услышав такой ответ, сказал с презрительным смехом: «Вот образец софизмов учеников Аристотеля, они одинаково хорошо умеют говорить и за, и против». И это был последний дошедший до нас отзыв великого завоевателя о своем учителе. В оправдание ему можно сказать, что он тогда находился уже в ненормальном состоянии. Плутарх говорит, что Александр в то время все свои досуги проводил в гадании, при этом он сильно волновался и самые незначительные вещи считал чудом и худым предзнаменованием...

Бессмертный учитель и бессмертный ученик живут и теперь в памяти людей, но представляют резкие примеры двух видов бессмертия. Александр Македонский жил так, как будто чувствовал, что каждому его слову и движению предназначено жить в потомстве; это была не жизнь, а какая-то бессмертная драма жизни, у которой автор и исполнитель — одно лицо. Деятельность Александра не оставила ни малейшего следа даже в самом ближайшем к нему будущем, но его жизнь врезалась в память людей. Писать биографии Александра находилось всегда бесчисленное множество охотников. Аристотель в этом отношении был далеко не так счастлив: его жизнь известна не только менее жизни Александра, ко о ней знают немногое сравнительно с жизнью Сократа и Платона, может быть, потому, что Аристотель завещал потомству не свою жизнь, а свои мысли, жизнь же его послужила только простым и прочным пьедесталом для такого рода бессмертия.