ЖЗЛ: Жизнь Замечательных Людей

БРУНО

 Биографическая библиотека Ф. Павленкова

Бруно в Лондоне.— Изложение содержания его астрономических и философских сочинений.—Влияние Плотина и Николая Казанского.—Бруно как философ астрономии и предшественник Спинозы и Гегеля.— «Изгнание торжествующего животного».—Содержание этой книги.—Взгляд Бруно на евреев.— Тайное учение коней Пегаса и Силена,— Содержание книги о героическом энтузиазме.—Филипп Сидней.—Отношение Бруно к женщинам.— Возвращение в Париж.— Переговоры о примирении с церковью.— Окончательный разрыв с нею и диспут в Сорбонне.—Жан Геннекен.— Пьер Рамус.— После диспута Бруно покидает Париж

После Оксфорда Бруно опять поселился в Лондоне у своего радушного друга де Кастельно; он превосходно воспользовался своим временем, которое теперь ему уже не приходилось употреблять на заработок из-за куска хлеба. В течение двухлетнего пребывания в доме своего покровителя он написал все свои итальянские произведения, составлявшие в вагаеровском издании (Лейпциг, 1830 г;) два компактных тома в 1/2 листа. Кроме «La Cena delle Ceneri» сюда вошли:

1.         «О причине, начале всего и едином» («De la Causa, Prindpio et Uno»).

2.         «О бесконечном, вселенной и небесных телах» («De l'lnfinito, Universo e Mondi»).

3.         «Изгнание торжествующего животного» («Spaecio de la bestia trionfante»).

4.         «Тайное учение Пегасского коня с присоединением такого же учения Силенского осла» («Cabala del cavalla Pegaseo coll'aggiunta del Asino CiOenico») и наконец

5.         «О героическом энтузиазме» («Degli eroici furori»).

Все эти диалоги поражают глубиною мысли и изяществом литературной обработки; если они и уступают диалогам Платона, то только по красоте отделки, но никак не в свежести и глубине своих идей.

Космология наиболее подробно изложена в его диалогах «О бесконечном, вселенной и небесных телах». Из безграничности пространства и бесконечности творческой силы природы Бруно делает вывод о бесконечности всего мира, так как бесконечной причине должно, по его мнению, соответствовать и бесконечное следствие. Всюду во вселенной он видит одну и ту же жизнь, отличную только по своим бесконечно различным формам и ступеням развития; везде он предполагает единую, изнутри себя творящую природу. Странно было бы думать, что небесные тела ничего из себя не представляют кроме света, который они посылают на землю. Гораздо вероятнее, что и эти миры населены существами такого же или более высокого развития, чем живущие на земле. Каждое небесное тело, взятое в целом, есть живое существо; так же и вселенная представляет живой организм. Созерцание этой наполненной жизнью вселенной ободряет Бруно и делает его счастливым; в ней находит он примирение со злом и несовершенством нашего существования. Кто останавливает свой взгляд лишь на частностях, тот теряет из виду красоту целого. Подобное случается с каждым, кто рассматривает мельчайшие части строения и не замечает красоты его в общем. Вот, восклицает Бруно, та философия, что облагораживает чувство, удовлетворяет дух, просветляет разум и приносит ту долю счастья, которая доступна человеку. Она освобождает его равно и от грызущей заботы о наслаждениях, и от слепого чувства страдания.

Непосредственно за этими диалогами следуют диалоги «О причине, начале всего и едином». Они составляют главнейшее сочинение Бруно по метафизике, которая у него подчинена космологии. Настоящая внутренняя сущность вещей, учит Бруно, есть духовная сила, хотя и родственная той, которую мы называем разумом, но высшая в сравнении с нею. Бруно обозначает ее также определением Платона: душа мира. Она создает преходящие образы вещей, которые как бы выплывают на поверхность материи и опять погружаются в ее недра. Поэтому духовная сила присуща всем вещам и настолько же неуничтожаема, как и материя. Изменениям подвергается не внутренняя сущность природы, а только ее внешняя действительность. Материя и форма суть два неотъемлемых косных элемента действительности, одна — как действующая сила, другая — как субстрат, на который действует первая. Понимаемые в абсолютном смысле, они образуют единое. Их различие есть лишь различие в явлениях. По сущности вселенная совершенно однообразна. Природа в своих отдельных частях подчинена бесконечному развитию, но как целое она уже обладает этим развитием. Бе внешней бесконечности во времени и пространстве соответствует внутренняя субстанциональная бесконечность. Высшее бытие примиряет все противоположности в своем не имеющем различий единстве. Смерть и уничтожение, зло и несовершенство существования не коренятся в самой основе вещей. Они принадлежат не к действительности, а лишь к недостаткам или отсутствию добра, и потому относятся только к отдельным вещам, ибо последние, будучи не всем, чем они могли бы быть, вечно переходят из одной формы существования в другую.

В отношении метафизических умозрений Бруно проявил гораздо меньше самостоятельности и творчества, чем в своих космологических взглядах. Если он развернул перед нами образ мира, все существенные черты которого подтверждены впоследствии наукою, то для своей метафизики он пользовался идеями элейцев и новогога-тоников, мыслями и даже сравнениями Николая Кузанского. Ему принадлежало лишь соединение этих идей с новым, более широким миросозерцанием. Бруно — это философ астрономии. Коперникова система в обобщении, которое он первый ей првдал и философски разъяснил,— такова в немногих словах вся его философия. Ее основная мысль — это бесконечность миров. Как следствие и причина необходимо совпадают или как причина немыслима без следствия, так не может и божество быть без мира. Поэтому вселенная для Бруно есть отражение божества. Хотя творческая сила природы, душа мира, и есть только божественный атрибут, но ее нельзя отделять от самого Бога. Во всем Бруно находит следы божественной силы. «И как бы ни было велико число индивидов и вещей, все-таки в результате они образуют единство, и познание этого единства составляет цель и границы всей философии и всего естествознания. Величайшее добро, величайшая цель желаний, наибольшее совершенство и счастие заключаются в единстве, которое все в себе обнимает».

В этих словах формулировал Бруно в свое время задачу, над решением которой трудилась метафизическая философия последующего времени начиная со Спинозы и кончая идеализмом Фихте, Шеллинга и Гегеля и трудилась тщетно, принуждены мы прибавить. Если для познания мира нет внешних границ, то есть внутренние, обусловленные самою организацией человека.

Из всех сочинений Бруно наибольшему преследованию подверглась книга «Изгнание торжествующего животного». Она обратилась даже в легенду: впоследствии ее иногда смешивали с приписываемым Фридриху II сочинением «О трех обманщиках» («De tribus impostoribus»), которое известно каждому лишь понаслышке. При продаже библиотеки аббата Дателина, во Франции, за экземпляр «Изгнания торжествующего животного» было заплачено 470 рублей. В Англии существует, по-видимому, лишь один экземпляр первоначального издания, приобретенный Вальтером Кларелем за 280 рублей. В Германии Дрезденская библиотека обладает экземпляром, купленным за 300 флор.

Бруно, как обновитель миросозерцания, считал себя призванным быть и реформатором этики. Он был убежден, что истинная нравственность должна основываться на таких же незыблемых естественных законах, как и астрономия. Освободив наше представление о мире от тех грубых ошибок, которые навеяны были обманом наших чувств, он хотел освободить и нравственность от подчинения внешнему авторитету... Смерть на костре помешала осуществлению его плана. Но Бруно успел завещать нам по крайней мере поэтический пролог, прелюдию, по собственному его выражению, которая должна была предшествовать систематическому изложению новой этики. Прелюдия эта и есть «Изгнание торжествующего животного».

Под видом аллегории Бруно заставляет Юпитера, отца богов и людей, сожалеть о том, что небо заселено всякого рода животными, изображающими знаки созвездий. Он находит, что для богов было бы достойнее изгнать отвратительных животных и заменить их добродетелями. Таким образом, аллегорические звери, т. е. пороки, должны уступить свое господствующее значение силам нравственного порядка. На собрании богов, созванном вследствие постоянных жалоб Момуса, представляющего достигший самосознания разум, или совесть человечества, обсуждаются всевозможные вопросы, касающиеся метафизики, морали и культуры. Все существовавшие в© времена Бруно положительные религии служат на этом собрании предметом критики; боги приходят к заключению, что ни одна из них не удовлетворяет идеалу религии, разума или философии, хотя эллинизм, по-видимому, и заслуживает некоторого предпочтения перед остальными религиями. «Законы, культы, жертвы и церемонии,— жалуется у Бруно Юпитер,— которые я однажды через вестника моего Меркурия допустил, учредил и упорядочил, теперь нарушены или вовсе уничтожены; место их занято вредным и недостойным религий обманом, и притом с таким успехом, что люди, которые благодаря нам стали подобны богам, теперь обратились в нечто худшее, чем звери». Юпитер находит, однако, что это произошло отчасти по вине самих богов. «Благодаря нашим заблуждениям, мы наложили на себя цепи, но да поможет нам рука справедливости освободиться от этих оков! Из печального положения, в какое ввергло нас наше легкомыслие, мы можем выйти лишь путем строгости к себе самим. Нам необходимо возвратиться к справедливости, ибо в мере, в какой мы удалились от нее, мы перестали быть похожи на себя, мы перестали быть богами» Итак, обратимся к ней, если мы хотим возвратить себе прежнее положение. Устроимея сперва на небе, находящемся внутри нас самих, а лотом уже и на небе, которое доступно чувственному пониманию и открыто для наших взоров!.. Если мы хотим преобразовать общество, мы должны сначала изменить себя самих» Очистим сперва наше внутреннее небо, а затем, после такого просветления и преобразования, будет уже легко перейти к обновлению и усовершенствованию другого, внешнего, чувственно постигаемого мира».

Одною из характерных особенностей этой книги является наиболее резко выраженный в ней антисемитизм ее автора; но здесь же можно видеть, что ненависть знаменитого итальянца к евреям вытекала не из каких-либо расовых чувств или низменных мотивов, отрицающих за евреями человеческие права на существование из опасения иметь в них конкурентов в борьбе за личные интересы и делишки. Напротив, она имела своим источником благороднейший элемент в характере Бруно. Выступив борцом против средневекового варварства и темных сторон современного ему католицизма, Бруно был убежден, что во всем этом виноваты евреи, так как они, по его мнению, привили к европейским народам нетерпимость и другие стороны своего характера и свое ограниченное миросозерцание» Отсюда ненависть Бруно к семитизму вообще, которая в дальнейшей истории мысли как бы по наследству передается Шопенгауэру и Дюрингу. Известно, например, что Шопенгауэр называл магометанство самым отвратительным из всех семитических верований. Но едва ли Бруно не превосходит его резкостью своих отзывов о семитах. Жестокая суровость еврейских уголовных законов, послужившая печальным образцом для магометанского, отчасти и средневекового законодательства, объясняется, по уверению Бруно, злым характером евреев. Закон, возлагавший ответственность на невинных детей за ошибки их отцов, мог только исходить, по его словам, от такой человеконенавистнической расы, как еврейская, заслуживавшей быть истребленной раньше, чем она явилась на свет. Но что хуже всего в евреях — это их высокомерие. Они всегда были продажным, необщительным, невыносимым для других рас народом, который всех ненавидел и в свою очередь всеми был презираем. Если нет зла или порока, которому евреи не были бы прнчастны, то нет и ничего хорошего и достославного, чего бы они сами не приписывали себе. Бруно неустанно оплакивает зло, от которого человечество страдает с тех пор, как семитизм внес утонченную злобу вместо прежнего неведения античных народов, а стремление к истине и добру заменил лицемерием и ложью, невежеством и нетерпимостью. По мнению Бруно, египтяне были не только носителями первоначальной культуры, но и учителями греков, римлян, так же как и евреев. Они почитали животных не как таковых т. е. не как простые объекты природы, а скорее как живые символы деятельного, всю природу проникающего божества. Люди поклялись этому божеству и любили его за бесчисленные благодеяния, рассеянные всюду — в воздухе, реках, морях и на земле. Поэтому если и существовало почитание крокодилоз, петухов, репы и лука, то Бруно объясняет это явление лишь тем, что в данном случае поклонялись, собственно, не этим вещам, а божеству, проявляющемуся в них. Евреи отчасти переняли египетский культ, но, не будучи в состоянии понять его внутренний, идеальный смысл, обратили его в простой, лишенный всякой идеи фетишизм. Разве это не был заимствованный из Египта фетишизм, спрашивает Бруно, когда евреи, блуждая по пустыне, преклоняли свои колена перед золотым тельцом или простирали руки к медному змею? Свою наклонность к фетишизму они, как утверждает Бруно, передали европейским народам, и потому теперь везде царит грубое невежество, варварство и фанатизм. Минерва у Бруно сожалеет о том, до чего низко пало человечество с тех пор, как люди стали руководствоваться в жизни двоякого рода нравственностью: одна служит основанием для общения между единоверцами, другая, собственно, освобождающая от всяких элементарных требований морали, рекомендуется в сношениях с людьми иных исповеданий.

При знакомстве с содержанием рассматриваемой книги становится понятным, почему впоследствии ярые защитники папства, как, например, перебежчик-протестант Гаспар Шопп, считали издание этой книги неопровержимым доказательством враждебности Бруно к папе и католицизму. Злая насмешка и уничтожающее презрение сливаются в этом удивительном стихотворении в прозе с героическим воодушевлением вечными идеалами человечности и твердою уверенностью в окончательной победе истины и справедливости. Но несмотря на все несомненные достоинства атрго произведения, оно страдает очень существенным, хотя и извинительным для века Бруно недостатком, именно отсутствием исторического понимания развития религиозной мысли.

Родственным по содержанию с книгою об «Изгнании торжествующего животного» является сочинение Бруно о «Тайном учении пегасского коня...» Здесь опять осмеиваются папа и католицизм едва ли не в злейшей еще форме. Книга посвящена вымышленному епископу и наполнена цитатами из Библии и сочинений раввинов. Посвящение начинается ироническою похвалою ослиной глупости. Здесь Бруно проявляет такой сарказм, которому позавидовал бы сам Вольтер.

В «Героическом энтузиазме» автор рисует в поэтических красках присущее людям стремление к идеалу. По содержанию и основной мысли эти диалоги напоминают шиллеровские «Письма об эстетическом воспитании человечества». Образцы прекрасного, в особенности как они являются в произведениях искусства, переносят нас из узкой сферы эгоизма в свободное царство идеала, где человек впервые находит истинную родину своего духа. И насколько мы проникаемся этим идеалом, этим «лучшим сознанием», настолько охватывает нас воодушевление, энтузиазм деятельного осуществления идеала в жизни; поэтому величие души, смелость, отвага при достижении цели этих стремлений представляются у Бруно высшими добродетелями, наряду с которыми поставлено лишь доброжелательство к людям. Так, через посредство прекрасного достигаем мы области истины и добра! Все произведение состоит из 71 сонета; их содержание, лирическое и отчасти мистическое, получает свое разъяснение и развитие в непосредственно следующих за ними диалогах. Сонеты Бруно по яркости красок и силе выражения мысли и чувства не уступают сонетам Петрарки и лишь по степени обработки внешней формы последние превосходят их.

Бруно находил недостойным человека томиться, как Петрарка, любовью к женщине, приносить ей в жертву всю энергию, все силы великой души, которые могут быть посвящены стремлению к божественному. «Мудрость, которая есть вместе с тем истина и красота,— вот идеал,— восклицает Бруно,— перед которым преклоняется истинный герой. Любите женщину, если желаете, но помните, что вы также поклонники бесконечного. Истина есть пища каждой истинно героической души; стремление к истине — единственное занятие, достойное героя».

Бруно были противны мелкие идеалы современной ему школы петраркистов: «В апреле месяце влюбился Петрарка, в апреле же ослы обращаются к созерцанию». Его любимая женщина София — идеальный образ его собственной философии. Одним словом, он поэт-мыслитель. «И меня любили нимфы — peramarunt me Nymphae»,— говорит он о себе в одном месте, и действительно, едва ли кто имел на это большее право.

Пребывание в Лондоне было лучшим временем в жизни Джордано Бруно. Там он вращался среди благороднейших умов своего века. Его окружали Фольк Гревиль, Дейер, Гарвей, Антонио Пере-зо, граф Лейчестер, известный каждому из шиллеровской «Марии Стюарт». Но его самым близким другом, к которому он питал восторженную любовь и которому он посвятил «Изгнание торжествующего животного» и «Героический энтузиазм», был Филипп Сидней, племянник графа Лейчестера, молодой человек рыцарского характера и замечательных способностей.

Филипп Сидней 28 лет от роду уже находился при дворе Карла IX и пользовался его расположением, но тем не менее едва избег резни Варфоломеевской ночи, скрывшись в доме английского посланника. После того он оставил Францию, посетил Германию и Италию, занимался науками некоторое время во Франкфурте-на-Майне и в Падуе, а затем, в 1575 г., вернулся в Лондон, Здесь Сидней скоро сделался не только любимцем королевы, но также любимцем и народа, интересы которого он с необыкновенной смелостью неоднократно защищал перед Елизаветой. Один лишь он отважился представить королеве оппозиционное мнение парламента по поводу проекта бракосочетания ее с герцогом Алансонским; он же смело защищал перед Елизаветою своего дядю графа Лейчестера. Одновременно поэт, государственный деятель и полководец, Сидней был не только постоянным защитником всех угнетенных и представителем интересов нации и тех, кто к нему обращался, но он же охранял поэзию, науку и все изящное от грубости пуритан. Преданность Филиппа Сиднея протестантизму и свободе даже у других народов привела его к героическому концу. В 1585 г, он явился на помощь восставшим против Испании Нидерландам. Начальствуя над кавалерией в сражении при Зутфене, кончившемся, как известно, поражением испанцев, он получил смертельную рану и скончался 14 дней спустя после победы, успев, уже на смертном одре, написать еще одну возвышенную оду.

Кроме дружбы, Бруно пользовался в доме де Кастельно еще нежной благосклонностью женщин; они вплели не одну душистую розу в тяжелый лавровый венок «гражданина вселенной, сына бога-солнца и матери-земли», как любил называть себя Бруно. Он, который раньше мог бы поспорить с Шопенгауэром по части пре-* небрежения к женщинам, теперь неоднократно восхваляет их в своих произведениях, и из них больше всего Марию Боштель, жену де Кастельно, и ее дочь Марию, относительно которой он сомневается, «родилась ли она на земле или спустилась к нам с неба». Бруно приобрел даже расположение Елизаветы, «этой Дианы между нимфами севера», как он ее называет. Благосклонность королевы простиралась до того, что Бруно мог во всякое время входить к ней без доклада.

К сожалению, де Кастельно в июле 1585 г. был отозван со своего поста французского посланника в Лондоне и в октябре уже возвратился в Париж. Бруно в качестве друга последовал за ним и поселился в Париже как частное лицо. Первое время он занимался изучением математических сочинений своего соотечественника Фабриция Морденса. Этому математику он посвятил два сочувственных диалога, тогда же, в 1586 году, изданных им в Париже.

Кроме того, здесь он составил и напечатал комментарий к аристотелевской книге «De physico auditor

Под влиянием де Кастельно, своего доброжелательного, хотя и в духе церкви настроенного друга, Бруно сделал попытку помириться с римской курией и даже вступил по этому поводу в переговоры с папским нунцием. Но, к сожалению, они ничем не кончились, так как научные убеждения и совесть не дозволили Бруно принять поставленных ему условий.

После этого Бруно, окончательно убедясь в своем разрыве с церковью, выступил явным и сознательным противником традиционного миросозерцания и пылким провозвестником нового учения о мире. Чтоб сделать возможно большую брешь в схоластической философии, он выбрал путь публичного диспута. С этой целью им было послано ректору Сорбонны 120 тезисов против перипатетиков и 30 пифагоровых и платонозых положений с просьбою разрешить их публичную защиту, В этих тезисах с поразительною точностью впервые сформулированы были основные принципы нового миросозерцания. Защита была допущена, и диспут происходил в Троицын дезь, 25 мая 1586 г., в аудитории университета. По тогдашним обычаям автор тезисов поручал защиту их кому-нибудь из своих друзей или последователей, сам же вмешивался в диспут лишь в случаях, когда ему казалось, что аргументация защитника недостаточна. Публика в широком смысле принимала живое участие в диспутах этого рода ш относилась к ним с таким интересом, с каким в наше время она смотрит лишь на скачки, на канатных плясунов, на представления в цирках и тому подобные упражнения.

Прежде диспуты велись нередко с такою живостью ш так еерь^-езно, как будто шел вопрос о жизни и смерти. Если диспут за поздним временем не мог быть окончен, то возобновлялся на следующий день с раннего утра, причем публика не только не опаздывала, но собиралась даже раньше самкх диспутантов.

Победитель оставлял аудиторию обыкновенно среди единогласных криков одобрения и после всевозможных оваций; побежденный спешил навсегда оставить университет, где он потерпел неудачу,

Бруно поручил защиту объявленных им тезисов наиболее даровитому из своих учеников, молодому-аристократу Жану Геняекену» Тот начал защиту восторженною похвалою автору тезисов, которого он прославлял, как пророка, возвестившего приближение новой эры в жизни человечества. Составленное, вероятно, самим Бруно объявление о приглашении желающих участвовать в этом диспуте было озаглавлено «Excubitor» (т. е, пробуждающий к жизни) и представляло классический манифест свободного научного духа против тирании католицизма и предрассудков большинства.

Как организм, говорит автор манифеста, может привыкнуть к действию яда, так и человеческая мысль привыкает к устарелым заблуждениям. Недостойно мыслить заодно с большинством только потому, что оно — большинство. Автор предпочитает славу в глазах богов бесславному господству во мнении толпы. Аристотель был выдающийся ум, но несправедливо считать авторитет его непогрешимым. Единственным авторитетом должен быть разум и под его руководством производимое исследование. С пламенным красноречием Бруно-Геннекен заклинает профессоров Парижского университета склонить голову «перед величием истины», воздать должное не «огню его красноречия, а убедительности доводов» и признать решающее значение за освободительною силою коперниковой системы мира.

Нам остался неизвестен результат этого всемирно-исторического диспута, где два века, старый и новый, боролись между собою за преобладание. На одной стороне были Аристотель и Птолемей с их учением о неподвижности земли и конечности вселенной, на другой — Бруно с проповедью движения земли и множества миров. Во всяком случае несомненно, что парижские профессора, присутствовавшие при этом открытом нападении на их схоластическую философию, не могли оказаться лучше настроенными по отношению к Бруно, чем их товарищи в Оксфорде. Стоит лишь вспомнить, что незадолго перед тем в 1572 г. ученый Пьер Рамус пал в Париже жертвою наемных убийц за то, что осмелился в области логики отрицать авторитет Аристотеля.

Впоследствии на допросах венецианской инквизиции Бруно показал, что оставил Париж на третий день после своего знаменитого диспута и что к этому он был вынужден вспыхнувшим в городе «возмущением». Быть может, это «возмущение» столько же относится к взрыву общественного негодования, вызванного защитою им своих тезисов, сколько и к началу действительно вспыхнувшей междуусобной войны.

Как бы то ни было, Бруно мог с чувством внутреннего удовлетворения глядеть на томик тезисов, который оставил он парижанам на «прощанье» как «залог живого воспоминания» о своей реформаторской деятельности.