ОЧЕРКИ ПО ИСТОРИИ МОСКОВСКОГО БОЯРСТВА

С. Б. Веселовский

Смотрите также:

горожане-землевладельцы, служилые по прибору

Служилые люди жалование...

Набор военно-служилого класса...

Карамзин: История государства Российского

Права и обязанности бояр. Вольные слуги и бояре вотчинники...

БОЯРСКОЕ ПРАВЛЕНИЕ

Ключевский: Полный курс лекций по истории России

Царь и бояре...

классы русского общества, сословия бояре

Татищев: История Российская

Покровский. Русская история с древнейших времён

Иловайский.

Древняя история. Средние века. Новая история

Эпоха Петра 1

Соловьёв. Учебная книга по Русской истории

История государства и права России

Правители Руси-России (таблица)

Герберштейн: Записки о Московитских делах

Олеарий: Описание путешествия в Московию

ОБРАЗОВАНИЕ МОСКОВСКОГО БОЯРСТВА

История московского боярства представляет двоякий научный интерес. Боярство, во-первых, было одним из важнейших элементов социально-экономического строя русского феодализма, а во-вторых, большой политической силой, на основе и при помощи которой московские государи добились великокняжеской власти, а затем ликвидировали раздробленность Руси и объединили ее в мощное великорусское государство. Само собой разумеется, что в истории социально-экономическое положение боярства было неразрывно связано с его политической ролью, но для удобства исследования и изложения вопрос следует расчленить на две темы.

Начнем с политической стороны вопроса, с роли боярства в образовании единого великорусского государства. Приступая к этой теме, приходится сделать довольно большое отступление в область взаимных отношений князей и их бояр-дружинников. В этой области многое освещено в историографии недостаточно или, как мне представляется, неверно.

Известно, что в дружинах киевских князей были очень разнообразные элементы: наряду с лицами отечественного происхождения — выходцы из Скандинавии, из Прибалтики, из южных степей и т. д. Отсюда, естественно, рождалось представление о «текучести» состава княжеских дружин. Если князь, по выражению одного историка, был политической «случайностью» в своем уделе, то случайностью же были и бояре и слуги бояр. В этом отношении дружинники мало чем отличались от основной массы населения, крестьянства, которое тоже бродило в составе населения княжеств, был о. тоже случайностью. Возможно, что в такие времена нашей истории, от которых не сохранилось никаких памятников письменности, представление о всеобщей бродячести, текучести и случайности было близко к правде, но, вероятно, это было очень давно. Во всяком случае, памятники уже XIV в. приводят нас к прямо противоположным представлениям.

Около ста лет тому назад М. П. Погодин внимательно пересмотрел летописи и пришел к выводу, что уже в XII—XIII вв. служба княжеских дружинников, по крайней мере значительных и как таковых попавших на страницы летописей, была нередко наследственной.

На основе различных источников XIV в. можно с уверенностью сказать, что если текучесть состава княжеских дружин древнейшего времени в какой-то мере действительно была, то с течением времени она быстро шла на убыль, и уже в XIV в. бояре и слуги вольные князей, как общее правило, служили своим князьям наследственно, а отъезды бояр и слуг были редким исключением.

Насколько нам известно, крестоцеловальная запись человека, поступавшего на службу, конкретизируя общее понятие наследственности, состояла в следующем. Дружинник за себя и за своих детей давал клятву князю и его детям в верной службе, в том, что он и его дети всегда и во всем будут «хотеть добра» князю и его детям, по совести, без утайки сообщать своему государю о всяком «лихе и добре», касающемся князя, повиноваться ему безо всякого ослушания, не нарушать клятвы и «не отъехать» ни к кому и никуда.

Такая присяга на деле была обязательством наследственной службы, т. к. в случае смерти присягавшего его дети возобновляли по той же форме присягу, за себя и за своих детей, а в случае смерти князя дружинник приносил новую присягу новому князю и его детям.

Напомню прекрасный рассказ летописей о предсмертных завещаниях Дмитрия Донского. Обращаясь к боярам, Дмитрий напоминал им, что он вырос на их глазах, что их отцы и они сами давали клятву служить верно не только ему, но и его детям. Формула присяги первой половины XV в., сохранившаяся в одном сборнике митрополичьих посланий, свидетельствует о том, что Дмитрий Донской высказывал боярам не свои личные пожелания, а лишь напоминал об обязанностях всякого служилого человека, освященных исконными обычаями.

О том, что служба бояр и вольных слуг была наследственной и что отъезды были исключением из общего правила, мы имеем более убедительные свидетельства, чем показания отдельных памятников. Эти неопровержимые свидетельства мы находим в истории московского боярства.

Составители родословцев и служилые люди, пользовавшиеся ими в местнических счетах, были очень внимательны к отъездам, т. к. отъехавший человек со всем своим потомством лишался заслуженного его предками и им самим места среди служилых людей князя. Бывало, что отъехавший или его сыновья возвращались к своему прежнему государю, но в таких случаях они

Должны были йаЗййать сйоЮ карьеру сйзйова. Просматрййай Государев и частные родословцы, мы видим, что случаи отъездов были очень редки, причем выражения «отъехал в Тверь» или «отъехал в Литву», с конца XV в. сменяются отметками: «бежал в Литву» и т. п.

Эти показания родословцев следует изучать с поколенными росписями соответствующих родов в руках. Это дает возможность проследить карьеру лиц рода и оценить значение отъездов. Произведенное таким внимательным образом исследование генеалогии боярских родов приводит к следующим выводам.

В первой половине XIV в. крупное боярство Руси находится в состоянии сильного брожения. Бояре, как это полагалось верным дружинникам, принимают горячее участие в борьбе потомков вел. кн. Александра Невского за великокняжескую власть. С 1328 г., когда Иван Калита получил в Орде ярлык на первую половину великого княжения, крупные бояре общерусского масштаба начинают стекаться в Москву. Решающим моментом в процессе концентрации боярства в Москве следует считать 1339 г., когда тверские князья были убиты по приказу хана в Орде и таким образом обозначился решительный перевес Москвы. В ближайшее десятилетие после этого заканчивается процесс сосредоточения крупного боярства в Москве. После долгой кровавой борьбы великорусское боярство нашло, наконец, в Москве политический центр Великороссии, а в лице московских князей — государей.

Так в четвертом и пятом десятилетиях XIV в. в Москве образуется крепкое ядро боярства, которое стоит во главе государства в последующие века. Образующие это ядро роды и лица служат неизменно из поколения в поколение московским князьям и .Hjfa- вом отъезда не пользуются. Редкие исключения только подтверждают общее право наследственности их службы.

Одновременно с образованием московского ядра боярства наблюдается обособление боярства по крупным княжениям: Тверскому, Рязанскому и, вероятно, другим. Местные бояре, оставшиеся верными своим князьям, тесно связывают свои служебные интересы с землевладельческими и редко решаются покидать своих князей и терять вследствие этого свои вотчины. Таким образом в Твери и Рязани образуются группы сильных местных родов, известных нам по родословцам и поступивших на службу московских государей после ликвидации независимости соответствующих княжеств.

Во второй половине XIV в. мы можем наблюдать также обо собление по уделам князей московского дома местных бояр и землевладельцев более мелкого масштаба. К сожалению, по этому вопросу мы имеем пока мало сведений. По Воровско-Серпухов- скому уделу известны Новосильцевы, Сатины (от кн. Шонура Козельского) и Станищевы, по Верейско-Велозерскому уделу — Монастыревы и Нащокины. Вследствие небольшой исторической

значительности этих местных удельных бояр мы имеем о них мало данных, но служебное обособление средних и мелких землевладельцев московских уделов не подлежит сомнению. И не только в XV, но и в XVI в. мы видим, что основная масса средних и мелких землевладельцев служила обыкновенно тому князю, в уделе которого находились их вотчины.

Все эти наблюдения дают основание говорить о растущей с течением времени все более и более тесной связи между служебной карьерой крупных, средних и мелких вотчинников и их землевладельческими интересами.

После смерти вел. кн. Василия Дмитриевича в среде князей московского дома вспыхнула «великая замятия», длившаяся около 30 лет и едва не погубившая все дело Ивана Калиты и его преемников. События, в частности политическая сторона между княжеской замятии, давно занимали историков и в общем исследованы и описаны верно и достаточно полно. Но глубокие, несомненно, причины и пружины, вызвавшие мятеж удельных княжат против вел. кн. Василия, остаются еще загадкой. Если понимать буквально летописные рассказы о перипетиях многолетней между^ княжеской замятии, то можно подумать, что весь спор и борьба заключались как будто в том, кому быть великим князем — сыну ли вел. кн. Василия Дмитриевича или его дяде Юрию Дмитриевичу, а после смерти последнего его сыну Дмитрию Шемяке. В действительности ставка борьбы была неизмеримо крупнее, чем смена лица на великокняжеском престоле. В чем же было дело?

У нас нет никаких оснований предполагать, что кн. Юрий Дмитриевич и его сын Дмитрий Щемяка были принципиальными сторонниками удельного строя и стали бы поддерживать раздробленность Руси, если бы им удалось утвердиться на великокняжеском столе. С другой стороны, следует напомнить, что московские великие князья тоже не были принципиальными противниками -уделов. Дмитрий Донской, Василий Темный и объединитель Руси Иван III добросовестно, по-родственному наделяли своих сыновей уделами (все трое — по четыре удела). И даже царь Иван Грозный, которого историки считают принципиальным врагом уделов, в своей духовной грамоте (1572 г.) предполагал дать удел своему сыну Федору. Очевидно, были какие-то силы, которые помимо московских великих князей работали в пользу объединения Руси и относились враждебно к уделам и к удельным князьям.

Одной из таких сил было великокняжеское боярство, верхний слой землевладельческого класса. По летописям, генеалогическим и актовым источникам и договорным грамотам московских князей мы можем достаточно полно выяснить личный состав наиболее видных участников замятии, их происхождение: карьеру их самих й их предков и потомков. Все, что мы знаем по этому вопросу, приводит к определенным выводам: великокняжеское

Старое боярство в массё остается верном вел. кн. Василию и обеспечивает в конце концов ему победу над княжатами. На стороне удельных княжат выступают их собственные бояре и немногочисленные представители великокняжеских родов, переходившие на сторону княжат по личным соображениям, не имевшим ничего общего с классовыми и сословными интересами крупных землевладельцев.

Интересно отметить, что лица, проявившие во время замятии шаткость и колебания, а тем более лица, изменившие великому князю по личным мотивам, как, например, Иван Дмитриевич Всеволож, Петр, Иван и Никита Константиновичи Добрынские или Иван Федорович Старков, были так или иначе сурово наказаны — они со всем своим потомством навсегда выбыли из среды московского боярства, потеряли свою «честь» и должны были служить в низших чинах дворянства, в лучшем случае, а то и с городовыми детьми боярскими. Таким образом, можно сказать, что «великая замятия» была для великокняжеского боярства испытанием его верности, после которого боярство очистилось от ненадежных элементов.

Но почему же московское боярство так стояло за Василия Темного? Не все ли равно было ему, кто будет на великокняжеском столе? Мне кажется, ответ ясен после того, что было сказано выше о наследственности, службы бояр и слуг вольных. Двор великого князя складывался постепенно из местных и приезжих слуг, которые по времени поступления на службу, по своей предшествовавшей боевой репутации и по личдым заслугам размещались в известном порядке. У каждого были свое «место» и своя «честь», и всякий дорожйл своей служебной честью. Двор великого князя как аппарат власти был медленно складывавшимся и крепким организмом, а отнюдь не случайным сбродом случайных людей.

Ясно, что при таком строе двора приход к власти кн. Юрия Дмитриевича или какого-либо иного князя грозил полным разрушением всего аппарата великокняжеской власти и в первую очередь местнического распорядка великокняжеского боярства. Ведь естественно, что Юрий Дмитриевич или Дмитрий Шемяка, получив великокняжескую власть, должны были дать преимущество своим боярам и слугам и нарушить сложившийся в великокняжеском дворе распорядок. И они не могли поступить иначе.

Наследственностью службы вообще и указанным строем великокняжеского двора и объясняется, что московское боярство в своих собственных служебных и землевладельческих интересах было на стороне в^ел. кн. Василия Васильевича. В какой мере московское боярство, поступая так, имело в виду ликвидацию удельной раздробленности Руси и объединение ее под властью московских государей, сказать трудно. Мне кажется, что вполне допустимо считать великокняжескую ориентацию московского боярства важным фактором преодоления удельной раздроблен ности Руси, а последовавшее позже объединение Руси — если не ясно осознанной целью боярства, то, во всяком случае, гетерогенным и вполне естественным следствием его политической и социальной сущности.

О праве отъезда бояр и слуг вольных

Данная мною характеристика боярства и его служебных отношений очень плохо мирится с укоренившимися в историографии представлениями о свободе древнего боярства и его неограниченном праве отъезда, т. е. о праве по своему желанию и усмотрению покинуть своего князя и перейти на службу к другому князю или даже не служить совсем. Свобода отъездов была будто бы настолько велика, что отъехавший боярин-дружинник сохранял свои вотчины. Возможно, что подобные представления имеют некоторое основание для XI—XII вв., но для XIV —XV вв. они не отвечают действительности.

Источником ошибочности и поверхностности указанных представлений является невнимательное отношение к источникам. В договорных грамотах князей московского дома мы неизменно видим статью: «а боярам и слугам.вольным меж нас (т. е. договаривающихся князей.— С. В.) воля». В некоторых договорах мы находим дополнительно к этому основному положению обязательства не «держать нелюбия» к боярам и слугам, перешедшим на службу к кому-либо из договаривающихся князей, и «блюсти» бояр и слуг чужих, «как своих». Наконец, в некоторых договорах князья взаимно обязываются не приобретать земель самим и не позволять своим боярам приобретать земли во владениях чужого князя и не увеличивать таким путем чересполосицы княжеских и частных прав. Отрицательное отношение князей к этой чересполосице нашло свое выражение в той статье княжеских договоров, которая в общей форме говорит, что всякий землевладелец должен «тянуть судом и данью по земле и воде» тому князю, в уделе которого находится его вотчина.

Для правильного понимания приведенных статей этих договорных грамот не следует ни на минуту забывать, что это были договоры князей — близких родственников, считавших все княжение и все уделы его своей единой вотчиной, что князья были связаны между собой не только договорами, а прежде всего узами близкого родства. Каждый князБ считал себя временным владельцем доли в общей вотчине рода и потому, естественно, должен был «блюсти» бояр и слуг своего сородича, как своих, и по- родственному допускать переходы слуг к своим сородичам.

Подобные статьи изредка встречаются и в договорах московских князей с тверскими и рязанскими, но и это не может служить свидетельством полной свободы боярских отъездов. Такие договоры московские князья заключали с независимыми княжествами только в тех случаях, когда они имели в виду заключение тесного оборонительного и наступательного союза.

Нет никакого сомнения, что не только в XIV—XV вв., но и раньше отъезд к князю, не связанному с покидаемым князем договором, и тем более отъезд к князю враждебному, находившемуся в «розмирье», т. е. в состоянии войны, всегда считался изменой и навлекал на отъехавшего боярина самые суровые наказания.

Во всяком случае, каковы бы ни были междукняжеские отношения, не следует представлять себе отъезд упрощенно, как бытовое явление — будто боярину было достаточно собрать свои пожитки, захватить жену, чад и домочадцев, челядь и прочее и, не попрощавшись со своим князем, отправиться куда вздумается. Отъезд был юридическим актом, или, выражаясь точнее, практическим выводом из юридического акта — расторжения дружинником договора о службе князю.

Вполне возможно проводить аналогию между боярским отъездом и крестьянским отказом и выходом. Крестьянин жил у землевладельца на основании ряда или поряды, словесного или письменного договора. Одностороннее нарушение этого договора навлекало на крестьянина весьма невыгодные последствия. Если он желал расторгнуть договор, то он должен был предварительно «вырядиться», «отказаться» по правилам, установленным обычаями и княжескими указами. Он должен был отказываться в срок, рассчитаться с землевладельцем в ссуде и господских повинностях, в недоимках по княжеским даням и т. д.

Равным образом и боярин, желавший отъехать, должен был предварительно расторгнуть свой договор с князем, которому он приносил присягу. Мы видели, что боярин, вступая в службу, давал князю обязательство, скрепленное крестным целованием, лично за себя и за своих детей, служить и повиноваться князю и его детям. На первый взгляд может показаться, что присяга была односторонним обязательством, а не договором, но в действительности дело было совсем не так. Подобно тому как землевладелец, поряжая крестьянина, принимал на себя известные обязательства, например дать двор и землю, сберегать от «сторонних людей» ит. п., так и князь, принимая присягу дружинника* принимал одновременно известные обязательства,- нарушение которых давало служилому человеку основание «сложить с себя крестное целованье» и отказаться служить.

С владетельными князьями как с равными князья заключали письменные договоры. Есть указания, что письменные же договоры заключали князья и с так называемыми служебными, невладетельными, князьями. С рядовыми боярами и слугами князья не писали договоров, но это не значит, что князь, принимая к себе на службу боярина или слугу, не принимал никаких обязательств. Не было надобности в особом договоре, т. к. общие обычаи определили права и обязанности и князя и его слуги. Если бояре при поступлении в службу присягали и давали на себя запись за крестным целованием, то это было религиозным подкреплением договора о службе. *

Таким образом, можно сказать, что обязанности князя определялись обычаями дружинной службы, составлявшими своего рода неписаную конституцию феодализма. Представление об этих обычаях и, в частности, об обязанностях князя мы можем составить себе только по случайным указаниям различных источников.. Поэтому естественно, что наши наблюдения будут носить общий характер.

Первой обязанностью князя было оказывать своему дружиннику покровительство и защиту от всех «сторонних людей». Покровительство-защиту можно считать краеугольным камнем всего здания феодализма. От всякой сторонней силы, находившейся за пределами власти князя, князь мог и должен был защищать своих слуг вооруженной рукой, но в пределах княжества защита осуществлялась судом князя, исключительной подсудностью дружинников и слуг лично князю.

Принцип исключительной подсудности дружинника княжескому суду известен уже Правде Русской. На Руси княжеских уделов исключительная подсудность служилого человека князю определяется однообразной и четкой статьей ,жалованных несу- димых грамот: «А кому будет чего искати на NN, ино сужу яз сам, князь NN, или мой боярин введеный».

Второй обязанностью князя было «жаловать» своих бояр и слуг за службу и смотря по службе. Если служилый человек по роду своей службы должен был жить во дворе князя, то он «ел его хлеб и пил его чашу», т. е. получал от князя стол и помещение. Затем князья жаловали своих слуг оружием, вещами, деньгами, кормлениями и вотчинами. С последней четверти XV в. очень важным видом княжеского «жалованья» стали поместья.*

В глазах княжеских дружинников и слуг тароватость, щедрость князя на всякие виды жалования была его первой добродетелью, которая ценилась едва ли не выше, чем справедливость в этом деле. Летописец в похвале кн. Васильку Ростовскому, убитому татарами (в 1238 г.) и позже причисленному к лику святых, рисовал идеал князя своего времени: «Бе же сей Василко лицем красен, очима светел и грозен взором, и паче меры храбор, сердцем же легок, а кто ему служил, хлеб его ел, чяшу его пил, той за его любовь никако же можаше у иного князя быти, ни служи- ти: излише бо слугы своя любляше. Мужество и ум в нем жи- вяше, правда же и истинна с ним ходиста, бе бо всему хитр» х.

Лет через полтораста другой летописец дал нам образ идеального князя Московского княжества и московских понятий. «Повесть о житии и преставлении великого князя Дмитрия» риторична, страдает, быть может, некоторыми преувеличениями, но по существу верно характеризует отношение князя к своим боярам и слугам. Дмитрий Донской, обращаясь перед смертью к своим сыновьям, говорил: бояр своих любите и воздавайте им достойную честь против дела каждого. Обращаясь к боярам, Дмитрий говорил: при вас я родился и вырос, с вами держал свою вотчину великое княжение, с вами был страшен в бранях врагам, вами покорял врагов и вельми укрепил великое княжение, великую честь и любовь имел к вам, под вами держал города и волости, вы были у меня не боярами, а князьями моей земли, никому из вас я не делал зла, никому не досадил, никого не обесчестил, но всех держал в великой чести.

В предсмертных словах Дмитрия Донского следует обратить внимание на то, что он «воздавал» каждому «честь» по его делам, всех слуг своих «держал в великой чести» и никого не обесчестил. В понятие княжеского жалования входили как существенный элемент понятия: воздавать честь по делам, держать в чести и не обесчестить. Необходимо раскрыть эти понятия, т. к. именно по вопросу о служебной чести у князей чаще всего происходили столкновения с боярами, вызывавшие отъезды.

Под словом «честь» понимали не только известный почет и связанные с ним выгоды, но также и то место в княжеской дружине (в XIV в. и позже — в государеве дворе), на которое служилый человек имел право рассчитывать по службе князю своих родителей и по своим личным заслугам. Честь и место служилого человека определялись вовсе не его родовитостью, как полагает большинство историков, а сочетанием заслуг его самого со службой его отца, деда и других прямых и боковых восходящих «родителей» (т. е. родственников).

Поскольку служба дружинников и бояр бывала обыкновенно наследственной, на почве наследственности службы с течением времени сложилось понятие родовитости. Но родовитость понимали весьма условно. Человек, отъехавший от своего князя, утрачивал не только свое место в иерархии чинов и лиц княжеского двора, но также и родовую честь, свою «родовитость». Если отъехавший человек позже возвращался к своему князю и был принят им на службу, то ему приходилось начинать свою служебную карьеру сызнова и зарабатывать себе честь и место.

Какая-нибудь служебная провинность, нерадивость, пострижение в монашество, наконец, увечье и полная неспособность к службе отражались на родовой чести человека и снижали его самого и его сыновей и внуков на большее или меньшее количество мест. Наоборот, выдающиеся служебные заслуги, смерть в бою, «полонное терпение» не оставались без вознаграждения — и не только в виде материальных благ, но и в отношении чести и места сыновей служилого человека.

Приведу несколько примеров. Иван Васильевич ЁельямийоВ, представитель первостепенного боярского рода, старший сын московского тысяцкого и сам боярин, в 1375 г. отъехал к врагу московского князя Дмитрия и пытался при помощи Орды лишить его великого княжения. Пойманный, он был казнен на Кучкове поле, и вотчины его конфискованы. Относительно его потомства родословцы отмечают: «От Ивана дети опалы для (т. ё. вследствие опалы и казни. — С. В.) в своем роду и в счете не стояли», т. е. они выбыли из числа родовитых людей и навсегда лишились своих чести и места.

А вот два противоположных примера из того же временй, т. е. княжения Дмитрия Донского. Дмитрий Минич и Тимофей Васильевич Волуй происходили из второстепенных родов московских князей. Отец Тимофея Волуя был в боярах, однако он сам и Дмитрий Минич не были в думе великого князя, хотя и занимали высокое положение при дворе и были воеводами. Дмитрий Минич был убит на р. Тросне (1378 г.) в бою с литовцами, а Тимофей Волуй пал на Куликовом поле. Их сыновья «за кровь» отцов при вел. кн. Василии Дмитриевиче были в боярах.

Обычаи, определявшие родовую честь дружинников и место каждого члена служилых родов, имели столь большое положительное значение в истории класса служилых землевладельцев и в организации княжеских дружин, а позже — государева двора московских князей*, что вполне заслуживают детального исследования и подробного изложения.

Понятие служебной чести (в указанном выше смысле), порождало идею связи и преемственности поколений. Дружинник, служа князю и отдавая ему свой труд, а иногда и жизнь, проходил жизненный путь с мыслью, что его верность присяге и радетельная служба принесут пользу и все возможные блага жизни не только ему самому, но и его семье и дальнейшим поколениям его рода, а нерадивость и тем более измена навлекут опалу князя и кары не только на него самого, но и на его потомство.

Внимательное исследование истории боярских родов показывает, что служебная родовитость вовсе не обеспечивала всякому бездельнику выгодного служебного положения, она открывала ему жизненные пути, но как он использует ату «путевку в жизнь» — это зависело от него самого. Служебную дифференциацию мы наблюдаем не только в родах, но и в пределах родов — захудание целых отраслей рода, и даже в семьях. Становится очевидным, что местнический распорядок людей вовсе не мешал князю выбирать нужных ему и пригодных людей и не задерживал жизненного отбора и удаления социальных отбросов класса.

Для правильного понимания указанной идеи родовой чести следует напомнить, что весь аппарат княжеской власти основывался на личных отношениях князя к своим слугам, что идеи отечества, долга перед родиной, идеи гражданства и гражданских обязанностей были неизвестны. Зарождение этих идей становится заметным только в XVI в. Без идеи родовой чести, без представлений и обычаев, сложившихся на почве дагследственности службы, княжеская дружина была бы не крепким аппаратом власти, каким она была в действительности, а сбродом случайных людей.

. Что обычаи относительно чести и места служилого человека не Мешали князьям подбирать нужных им людей вообще и для отдельных поручений в частности, мне представляется настолько несомненным, что я не нахожу нужным об этом говорить. Столь же бесспорным мне представляется то, что эти обычаи сильно ограничивали княжеский произвол. С точки зрения либерального интеллигента XIX в., знакомого с местническими спорами того времени, когда местнические обычаи были в полном разложении и доживали свои последние дни, местничество было продуктом боярской родовой спеси, доходившей в своей нелепости до комизма. Не входя в полемику с подобными поверхностными взглядами, позволю себе заметить, что указанные обычаи в свое время были весьма положительным явлением, совершенно несовместимым с тем расцветом державного фаворитизма, который мы можем наблюдать в XVIII в., когда местничество было торжественно отменено.

Местнический распорядок родов и лиц в княжеской дружине ограничивал княжеский произвол, но важно отметить, что одновременно он обуздывал и дисциплинировал дружинника. Люди нашего средневековья не верили в исключительные таланты и не ценили их. Да это и понятно, т. к. тогдашняя служба требовала от человека не исключительной талантливости и ярко выраженной индивидуальности, а знаний и навыков в ратном деле, выносливости и мужества, доступных рядовому служилому человеку. Поэтому они не любили ни княжеских выдвиженцев, ни тем более чересчур энергичных самовыдвиженцев. Только такое продвижение по службе считалось нормальным, которое происходило постепенно, с прохождением всех чинов и «мест» и с соблюдением законных интересов соседей по службе.

Поэтому неосновательные притязания дружинника на место «не по своей мере», бестолковые споры о местах, по-нашему — бузотерство, навлекали на дружинника опалу князя и очень суровые наказания. В местнических делах XVI—XVII вв. мыласто находим решения суда о выдаче местника «головой» его противнику, выигравшему тяжбу. Выдача человека кому-либо «головой» означала отдачу в полное рабство, но в местнических делах XVI— XVII вв. такое ^решение тяжбы имело символическое и бытовое значение. Обычаи местничества в это время настолько обветшали и разложились, что никогда ни одному местнику не приходило в голову сделать своего противника рабом.

Выданный по суду головой местник с покорным видом, с непокрытой головой шел на двор своего нового господина. Последний, вероятно, в присутствии чад, домочадцев и дворни делал местнику более или менее суровое внушение, давал ему почувствовать в полной мере свою власть и затем милостиво прощал. Смотря по взаимным отношениям столкнувшихся лиц и фамилий, дело могло окончиться либо подобной сценой унижения, либо полным примирением. Оправданный местник приглашал к себе своего «холопа» в дом, сажал за стол, и недавние враги за чаркой вина добросовестно старались устранить моменты личной обиды и сходились на признании принципиальной правильности царского решения их спора.

Выдача «головой» в местнических приговорах XV в. была пережитком той глубокой старины, когда складывались понятия и были в полной силе обычаи, охранявшие честь и место дружинника от неосновательных притязаний его сотоварищей по службе.

Подводя итоги вышесказанному, можно сказать, что обычаи относительно служебной чести и места дружинников и, позже, бояр ограничивали произвол князя, не давали места для развития княжеского фаворитизма, но в то же время дисциплинировали дружину, не открывая простора чересчур талантливым и предприимчивым самовыдвиженцам. Те же обычаи и наследственность службы придавали аппарату княжеской власти ту крепость и силу, которые позволили московским великим князьям в XV в. ликвидировать феодальную раздробленность Руси и построить крепко сплоченное мощное государство.

Нет сомнения, что указанные обычаи дружиннической службы складывались очень медленно, но за недостатком источников по этому вопросу мы не можем выяснить все этапы этого процесса. Можно только сказать в общих выражениях, что отъезды стали выходить из обыкновения приблизительно со второй половины XIV в. и что с этого же времени наследственность службы становится общим правилом.

Мы не имеем указаний на то, что князь при вступлении на престол приносил своим слугам присягу, но тем не менее на него возлагались обязательства — оказывать слуге покровительство и защиту, жаловать по службе и блюсти честь и место слуги. Нарушение этих обязательств могло дать дружиннику повод расторгнуть его договор о службе и сложить с себя крестное целование.

Обычаи относительно расторжения договора о службе представляют чрезвычайно интересный вопрос истории феодальных отношений, но, к сожалению, источники на этот счет очень скудны и позволяют говорить только в общих выражениях и наметить основные положения обычного права.

Следует считать несомненным, что дружинник, недовольный князем и считавший свои права и интересы нарушенными, должен был заявить свою претензию князю. Поэтому нарушение дружинником присяги и такой отъезд от князя, когда дружинник отъезжал, «не бивши челом» о своей обиде, не получив от князя удовлетворения или отказа, считались клятвопреступлением и изменой, за которые князь имел право «опалиться» на дружинника и подвергнуть его любой каре. «В вине» слуг князь был вполне волен и мог «казнить», т. е. налагать то или иное наказание по своему усмотрению — прогнать слугу со своих глаз и удалить со службы, сослать в его деревню или в заточение, конфисковать все или часть имущества, наконец, казнить смертью.

На немотивированное и одностороннее расторжение договора дружинник решался пойти только в тех случаях, если не видел других путей отстоять свои права и интересы. Нормальным путем защиты своих прав были челобитье князю и просьба о суде и ис- праве.

Упомянутая выше форма присяги после изложения обязанностей служилого человека содержит гарантии прав его. Неравенство сторон, т. е. великого князя и его слуги, наложило на эту часть присяжной грамоты печать некоторой неопределенности и скромной недоговоренности: «А через сю мою грамоту яз, имярек, и со всеми своими детьми, что им ем думати и починати, или явится что которое лихо наше перед нашим государем перед великим князем, имярек, и перед его детьми, ино не буди на мне, ни на моих детях милости божие... ни в сей век, ни в будущий, а государь мой, князь великий, и его дети над мною и над моими детьми по нашей вине в казни волен. А по грехом по нашим какова придет на нас от кого обмолва государю нашему великому князю, имярек, и государю нашему великому князю без суда и без исправы не учини- ти нам ничего»  .

Так, приносящий присягу дружинник признает за князем право «казнить», т. е. наказывать, «по вине», самого провинившегося слугу и его детей, но князь должен дать суд и исправу, т. е. возможность оправдываться и привести в свое оправдание все, что считал нужным. Исправа, т. е. возможность оправдываться, была особенно необходима потому, что на практике князь редко мог лично увидеть и констатировать вину своего слуги, а обыкновенно основывался на какой-либо «обмолве», т. е. на сообщениях и донесениях, правильных, ошибочных и явно клеветнических, своих же слуг.

О каком же суде и исправе шла речь? Это необходимо разъяснить, т. к. наши понятия о суде очень расходятся с понятиями по этому вопросу феодального средневековья. Князь в столкновении со своим дружинником, в споре о его вине, за которую он мог «казнить», как ему угодно, был одновременно и обвинительной стороной и судьей. Казалось бы, что при таких условиях ни о каком истинном суде не могло быть речи. В действительности дело было не так, как мы представляем себе, исходя из привычных нам понятий о суде.

Прежде всего следует сказать,,что суд князя не был единоличным. Все важные вопросы жизни князь решал по совету со своей старшей дружиной. Можно считать весьма вероятным, что и вопросы о винах дружинников князь решал не единолично, а со своими старейшими дружинниками. Известно, что в XIV в. из всей массы княжеских бояр выделяется небольшая группа особо приближённых к князю лиц, которые называются «введеными боярами», т. е. допущенными в княжескую думу — совет.

Введеное боярство с течением времени стало чином государевой думы, и термин «боярин введеный» вышел из обыкновения. Таким образом, суд князя никогда не был единоличным — на суде князя присутствовало большее или меньшее количество бояр, а кроме бояр всегда присутствовали так называемые судные мужи.

Судные мужи —чрезвычайно характерный й интересный институт не только русского, но западноевропейского феодализма. Напрасно некоторые историки говорили, что судные мужи, выборные от населения, были новостью земских учреждений царя Ивана. В действительности присутствие их на всех судах, не только княжеских, но и на судах княжеских наместников и волостелей, было исконным обычаем древнего суда вообще и. естественно вытекало иэ самой сущности древнего судопроизводства.

Древний суд был в подлинном смысле слова тяжбой, состязанием сторон. Обе стороны назывались первоначально истцами, т. к. каждый искал своего. Роль судьи состояла в том, чтобы наблюдать за состязанием сторон и не допускать не освященных обычаями средств борьбы и взыскивать с виноватого в свою пользу и в княжескую казну установленные пошлины. Судные мужи были представителями общественности, свидетелями тяжбы и в случае надобности давали показания по вопросам обычного права.

На суде князей XV в. в судных мужа& были дворяне, про которых источники говорят, что они «живут» у государя в думе, т. е. присутствуют. Во второй половине XVI в. думное дворянство стало чином государевой думы. Из самой сущности древнего суда как тяжбы сторон вытекало чрезвычайно важное следствие — недопустимость заочного суда и решения.

Таким образом, можно сказать, что княжеский суд был не только публичным, но по существу был судом общественного мнения ближайшего окружения князя, его бояр в собственном смысле слова и дворян, которые «жили» у князя в думе.

В конфликтах князя со своими слугами по вопросам службы и служебной присяги, когда князь был одновременно и судьей и как бы тяжущимся, обычное право требовало не только публичности суда, но и непременного присутствия княжеского слуги.

Князь должен был в присутствии своих дворян объявить прямо, в лицо своему провинившемуся слуге его вину и дать ему суд и ис- праву, т. е. возможность привести в свое оправдание все, что он имел и находил нужным сказать. Заочный суд без предъявления вины и без возможности оправдываться считался грубым произволом князя. Эти обычаи относительно княжеского суда были как бы конституционной гарантией прав дружинника-слуги нашего средневековья и нашего раннего феодализма.

Присутствие и участие тяжущейся стороны в суде князя [относительно] его слуги было в сущности выражением основного принципа древнего судопроизводства. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратить внимание на то, какими жесткими формальностями обставляли обычное право и судебники те исключительные случаи, когда судья имел право вынести заочное решение, например в иске о холопстве присудить человека «в беглые», т. е. признать человека беглым холопом, которого господин имел право «поймать любым приставом», и вернуть человека в холопство без суда, в порядке исполнения решения судьи. В имущественных исках заочное решение, путем выдачи истцу «безсудной правой грамоты», допускалось только в случае несомненного и доказанного злостного уклонения ответчика от явки к ответу на суд (см. по этому вопросу ст. 41 Судебника 1497 г.).

Когда провинившийся слуга князя был осужден указанным выше порядком, то князь был волен «казнить» его, т. е. наказать по своему усмотрению. Не следует представлять себе так называемые опалы князей как бытовое явление, как вспышки княжеского гнева. Опала была юридическим актом княжеской власти и состояла в том, что опальный, как нарушитель присяги и крестного целования, лишался защиты и покровительства князя и становился как бы вне закона. Право князя казнить провинившегося слугу по своему усмотрению вытекало из той присяги, которую приносил человек при поступлении на службу. Поэтому наказания, налагаемые князем на опального, могли быть очень различными. Опала начиналась с того, что князь удалял опального со своих глаз, лишал его своих «очей», т. е. лицезрения. Затем могли последовать понижение по службе или удаление со службы, ссылка в деревню без права показываться в Москве, конфискация части или всего имущества (вотчин, движимости и холопов), принудительное пострижение в монашество или, наконец, смертная казнь.

Словом, князь в опале был волен «казнить» виновного, как ему угодно, но подвергать опале он мог только после правого суда и исправы.

[1930-е годы]

К содержанию книги: Степан Борисович Веселовский - ИССЛЕДОВАНИЯ ПО ИСТОРИИ КЛАССА СЛУЖИЛЫХ ЗЕМЛЕВЛАДЕЛЬЦЕВ