Соединенные Штаты вступили в период новейшей истории, когда у власти пятый год находилась демократическая администрация во главе с В. Вильсоном. За это время ее политическое лицо существенно переменилось. Под влиянием комплекса сложных внешне- и внутриполитических процессов правящая элита отходит от прежнего увлечения реформистскими рецептами решения социально-экономических и политических проблем1. Политико- правовой облик Вашингтона начинают определять люди, безоговорочно приверженные отжившим свой век доктринам «правового фундаментализма».

Этот парадокс легко объясним. Первая мировая война позволила американской буржуазии существенно упрочить свои позиции как внутри страны, так и на международной арене. «Америка сильна, ей теперь все должны, от нее все зависит, ее все больше ненавидят, она грабит всех, и она грабит очень оригинально»2, — писал В. И. Ленин.

Укрепление позиций Соединенных Штатов вселяло в умы людей, определявших политический курс страны, надежды на наступление «американского века». Известный политический обозреватель тех лет П. Маурер писал: «Наш долг, наши интересы требуют того, чтобы мы заняли особое место в мире, которое предопределено нам волей судьбы и нашими собственными усилиями»3. При таком подходе любые новшества, в том числе и в сфере права, представлялись угрозой тому «уникальному» социально-политическому механизму, который вознес Соединенные Штаты на вершину их могущества. «Правовой фундаментализм» же, освящавший своим авторитетом незыблемость всего политического механизма США, казался надежным гарантом процветания Америки.

Однако многочисленные изменения, происшедшие в американском обществе под влиянием войны, отнюдь не сняли остроты социальных конфликтов, имманентных ка

питализму. «Буржуазный строй во всем мире переживает величайший революционный кризис»4,— подчеркивал в те годы В. И. Ленин. Это стало особенно очевидно после победы Великого Октября. В молодой Советской Республике на практике успешно решались многие важнейшие социально-политические и экономические проблемы, которые американские либералы осмеливались ставить лишь в риторической форме.

Уже первая Конституция нашей страны оказала огромное воздействие на развитие конституционно-правовой мысли, внеся в эту сферу проблемы, долгое время остававшиеся вне поля зрения буржуазных юристов. Воздействие советских правовых доктрин поначалу в большей мере сказалось на развитии конституционного нормотворчества западноевропейских государств, прежде всего Германии, Чехословакии, Бельгии и т. д., и «прежде всего в плане расширения избирательных прав и введения некоторых других уступок демократического плана»5.

Изменения подобного рода затронули и Конституцию США (достаточно, упомянуть поправку XIX, предоставившую избирательные права женщинам). Однако большая (по сравнению с Западной Европой) прочность частнособственнических отношений в США обусловливала одно весьма важное обстоятельство. Для сходных процессов в Соединенных Штатах влияние Великой Октябрьской социалистической революции в полной мере сказалось лишь в годы Великого экономического кризиса 1929 — 1933 гг., хотя в целом ряде принципиальных моментов оно, безусловно, ощущалось еще ранее. Оно проявлялось в бурном подъеме классовой борьбы, в ходе которой в 1919 году родилась Коммунистическая партия США — боевой авангард американских трудящихся, политическая сила, открыто бросившая вызов всевластию крупного капитала, предложившая американскому народу программу коренного переустройства общества на началах социальной справедливости. Перед правящим истэблишментом США встала сложная задача — как, оставаясь в рамках буржуазного правопорядка, нейтрализовать революционизирующее воздействие идей Октября.

Главную роль в выполнении данной миссии был призван сыграть буржуазный реформизм, видевший панацею от революционных катаклизмов в увеличении доли социальных вопросов в идеологии и политике буржуазных партий, в деятельности государства, а также в усилении государственного регулирования экономических вопросов. «Семена революции в репрессиях,— подчеркивал апостол буржуазного реформизма В. Вильсон,—Лекарство против нее не должно быть негативным по своему характеру. Оно должно быть конструктивным»8.' Правда, и сам Вильсон и руководимая им демократическая партия на практике все дальше отходили от этих принципов. «Может кто-нибудь назвать хоть одну реформу, предложенную или тем болЬе осуществленную демократами после окончания войны?»7—восклицал в 1919 году влиятельный в либеральных кругах обозреватель У. Липпман. В этой гневной филиппике эмоции несколько искажают объективную картину. Даже в 20-е гг., в период господства идеологии и практики «твердого индивидуализма», государственно-монополистические тенденции не исчезли полностью из жизни американского общества. Достаточно упомянуть о попытках регулирования аграрного сектора экономики, борьбе за государственное гидроэнергострои- тельство в долине реки Теннесси, мерах по государственному регулированию радиовещания, наконец, о законе 1926 года, вводившем систему государственного арбитража трудовых конфликтов на железных дорогах8. Однако эти тенденции, безусловно, не определяли развитие американского капитализма.

Не последнюю роль в торможении государственно-монополистических процессов сыграли в 20-е гг. конституционно-правовые доктрины, закреплявшие в сфере права устаревшие принципы laissez-faire. Это и понятно. Резкий пересмотр взглядов на роль надстройки в решении социально-экономических проблем, к которому призывали сторонники этатистских концепций, требовал и соответствующего1— достаточно радикального — пересмотра конституционно-правовых доктрин, их скорейшей этатизадии. Приверженцы «правового фундаментализма» тем не менее вплоть до «нового курса» в целом успешно отбивали все попытки приспособления конституционного права США к новым реальностям. После войны правящие круги, направляемые откровенно реакционной группировкой, взяли курс на подавление всех форм борьбы трудящихся против диктата монополий. «В той мере и в той степени, в какой я могу говорить от имени правительства США,— провозгласил X. Догерти, министр юстиции в администрации Гардинга, — я заявляю, что буду использовать всю полноту власти, имеющуюся у федерального правительства, для того чтобы помешать профсоюзам разрушить систему открытого цеха»9. Ярчайшим примером этой линии стали «палмеровские рейды», дело Н. Сакко и Б. Ван- цеттп, в котором судебные власти грубейшим образом попрали элементарные демократические свободы, и активное использование судебным корпусом injunctions против стачечников.

В борьбу против антимонополистического движения свою лепту, естественно, внес и Верховный суд США. В 1921 году он интерпретировал закон Клейтона как ничего не меняющий в отношении антитрестовского законодательства к действиям профсоюзов. В 20-е гг. Верховный суд 6 раз использовал антитрестовское законодательство против профсоюзов. В 1922 году большинство его членов пришло к выводу, что федеральные власти не правомочны одобрять законодательство, регулирующее детский труд. Правда, в 1924 году конгресс после ожесточенных дебатов принял соответствующую поправку к Конституции, но стараниями Торговой палаты, НАП и других организаций большого бизнеса ее ратификация была сорвана. В 1923 году большинством (5 против 3) голосов был объявлен неконституционным закон, устанавливавший минимум заработной платы для женщин в федеральном округе .Колумбия. «Следует помнить, что из трех основополагающих принципов, на которых держится государство и во имя которых существует правительство — защита жизни, свободы и собственности,— главным является защита собственности»10,— придя к такому выводу, представители высшего эшелона судебного корпуса, по существу, полностью заблокировали всякие возможности вмешательства федеральных властей в процесс регулирования трудовых отношений, дав предпринимателям полную «свободу рук» и полностью оправдав «безудержную, нерегулируемую эксплуатацию труда в так называемом свободном обществе»11. Как справедливо отмечал в 1929 году один из наиболее авторитетных представителей «новой волны» социологической школы права Ф- Франкфуртер, «сторонники «правового фундаментализма» возродили взгляды, которые были устаревшими уже 25 лет назад»12.

Таким образом, в 20-е гг. на авансцене политической Жизни США находились не столько коренные социально- экономические проблемы, сколько второстепенные вопросы морально-этического порядка, в том числе и в сфере права. Подобная ситуация могла возникнуть только в специфической атмосфере того времени с ее неприкрытой апологетикой американизма, культом бизнеса и предпринимательства, преклонением перед библейскими добродетелями в теории и разнузданной вакханалией спекуляций на практике. Если в 90-е гг. XIX — начале XX века американская прогрессивная публицистика использовала классический образ «барона-грабителя»; то в годы «просперити» высшим авторитетом в вопросах этики и поведения стал бизнесмен.

Известный американский специалист, видный представитель так называемой этно-культурной школы, профессор Р. Келли отмечал в этой связи одну любопытную деталь. Правящая элита США, занимавшая в 20-е гг. в политико-правовой сфере весьма консервативную и даже откровенно реакционную позицию, субъективно воспринимала свое политическое поведение совсем иначе: «Промышленники и финансисты были убеждены, что они являются не консерваторами, какими их традиционно привыкли изображать, а смелыми новаторами. Они имели в этот период такой престиж, каким ранее никогда не обладали и никогда не будут обладать»13. Под влияние подобной пропаганды попали даже многие бывшие идеологи прогрессистов. Так, один из крупнейших писателей-прогрессистов Л. Стефенс в 20-е гг. существенно изменил свое отношение к «капитанам индустрии»: «Большой бизнес в Америке производит сейчас все то, что социалисты провозглашали своей целью — еду, кров, одежду для всех»14.

Публицисты промонополистического направления тем более не жалели красок для восхваления благородства королей делового мира. Один из видных апологетов бизнеса Д. Мур совершенно серьезно писал, что человечество могло бы прекрасно обойтись без наследия Фидия, Сократа и других выдающихся представителей мировой цивилизации. «Но где был бы мир сегодня без высокого духовного мужества, предприимчивости и усердия промышленников и банкиров наших дней? Без них мир бы до сих пор находился в состоянии варварства и дикости»15,— безапелляционно утверждал он. В подобном климате социально- экономическим проблемам было трудно пробиться на первый план.

Президент К. Кулидж в одном из своих ежегодных посланий «О положении в стране» подчеркивал: «Эпоха совершенства еще не наступила, но опасность задержать ее приход заключается не столько в недостатке законодательных мер, сколько в ошибках правительственных действий»16. Еще более откровенно эта идея была сформулирована в предвыборной платформе республиканцев 1924 года: «Республиканская партия, как всегда, решительно выступает против любых попыток правительственного вмешательства в дела бизнеса»17. Эти же мысли пронизывали брошюру Гувера «Американский индивидуализм» — своеобразную «библию» среднего американца в 20-е гг. Функции государства, по Гуверу, сводились к «поддержанию инициативы и творческих возможностей американцев»18. Иными словами, все «ветви» государственной власти, весь инструментарий, имеющийся в их распоряжении, должны быть нацелены на то, чтобы устранить любые препятствия на пути бизнеса.

Очевидно, что в подобной обстановке людям, стоявшим у кормила государственной власти, обсуждать серьезные конституционно-правовые проблемы было невыгодно. Гораздо удобнее было перевести полемику в плоскость морально-этических вопросов, конечно, относительно важных, но явно не определявших ни сущностное, ни функциональное содержание конституционного права. Неудивительно, что страстные дискуссии 20-х гг., по существу, не оказали серьезного влияния на эволюцию конституционных принципов. Это вполне естественно, ибо судебная система США билась над решением таких «фундаментальных» правовых проблем, как пить или не пить, преподавать в школах теорию Дарвина или нет и тому подобных сюжетов, которые исчезли, как только на страну обрушился экономический кризис. Годы «просперити» стали ярким примером безвременья, и их (с некоторыми оговорками) можно опустить при рассмотрении магистральных направлений эволюции конституционных концепций.

Разрыв между объективными потребностями американского общества и их субъективным отражением в политике, праве, сознании правящего истэблишмента привел Соединенные Штаты в конце концов к катастрофическим последствиям. «Несоответствие между интенсивным углублением внутренних противоречий капиталистического воспроизводства, развивающегося на частномонополистической базе, и ослаблением государственно-монополистических регулирующих элементов мстит за себя особой силой взрыва этих противоречий в кризисе 1929—1933 гг.»19, — отмечают советские исследователи.

Великий экономический кризис, до основания потрясший все здание американского капитализма, казавшегося всего несколько лет назад таким мощным и незыблемым, еще раз убедительно продемонстрировал, что Конституция США сама по себе отнюдь не гарантирует выработку оп-тимальных рецептов развития и совершенствования общественных отношений. Более того, в традиционалистской интерпретации она утратила всякие возможности для дальнейшей охраны и стабилизации буржуазного правопорядка. Лишь весьма серьезная перестройка всей системы конституционно-правовых воззрений, их адаптация к новым реальностям, новым потребностям развития капитализма, начавшаяся после прихода к власти администрации Ф. Д. Рузвельта, позволила этому документу вновь стать реальной основой политической системы США, опирающейся отныне уже на государственно-монополистический фундамент.