В истории «живой» Конституции отчетливо зафиксировались важнейшие этапы развития американского общества, когда на базе социально-экономических изменений происходила существенная перестройка в функционировании механизма государственной власти, появлялись новые экономические и социально-политические доктрины, призванные обосновывать необходимость перемен. Эволюция конституционного права США, основополагающих конституционных доктрин не всегда однозначно соответствовала этим изменениям. Более того, конституционные доктрины нередко вступали в противоречие с реальностью и объективной необходимостью. Эта тенденция отчетливо прослеживается на протяжении всего периода перерастания монополистического капитализма в государственно-монополистический капитализм, составляющий основу современного американского общества. С точки зрения процесса этатизации социально-экономических доктрин в современном конституционном праве ключевым является период с конца XIX века до 1937 года, который отмечен острой борьбой между реакционными легалистами, стремившимися воспрепятствовать объективным тенденциям усиления государственного вмешательства с позиций незыблемости прав частной собственности и свободы предпринимательства, и сторонниками более гибких социологических правовых теорий, отстаивавшими необходимость адаптации права к меняющимся условиям.

Победа сторонников второго направления выразилась, в частности, в полной переориентации Верховного суда, который после 1937 года в большинстве рассматриваемых дел более не подвергал сомнению конституционность законодательных актов, принятых федеральным конгрессом в области экономики и трудовых отношений.

Конституционно обосновать новый подход, состоявший в активном использовании государственного механизма, в первую очередь исполнительной власти, в проведении широких экономических и социальных реформ, оказалось Ьовсем не просто. Инициативу в этом вопросе взяли еа себя лидеры демократической партии во главе с президентом ф. Д. Рузвельтом. Рузвельт прекрасно сознавал, что прямо опереться на Конституцию было нельзя, что выполнение намеченных планов потребует выхода за рамки узкого толкования Основного закона. Однако в необходимости такого шага еще следовало убедить очень многих как в правящей элите, так и в широких кругах общественности.

Не случайно уже в своей инаугурационной речи Ф. Рузвельт отметил: «Наша Конституция настолько проста и практична, что всегда имеется возможность удовлетворить новые потребности путем изменения в акцентах и приспособления (содержания Конституции. — Авт.) без утраты необходимой формы»1. В той же речи он заявил о своей готовности просить конгресс о предоставлении ему самых широких исполнительных полномочий, эквивалентных чрезвычайным военным полномочиям президента. Как показали дальнейшие события, Ф. Рузвельт и его «мозговой трест» часто прибегали к доктрине чрезвычайных полномочий президента, появившейся в годы первой мировой войны, если ощущали недостаток в конституционно- правовых основаниях предлагавшихся законопроектов.

Действительно, в области регулирования экономики и трудовых отношений, что составляло основу законодательства «нового курса», администрации Рузвельта было трудно найти опору в традиционных конституционно-правовых экономических и социальных доктринах, господствовавших в 20-е гг. и более ранние периоды. Законодательные же прецеденты, связанные с государственным регулированием экономики, имели специфический характер и не поколебали основы конституционно-правового фундаментализма. Так, начиная с 70-х гг. XIX века и вплоть до начала 30-х гг. XX века большинство в Верховном суде почти неизменно принадлежало сторонникам «надлежащей правовой процедуры», «свободы договора» и других доктрин реакционного легализма, в основе которых лежала философия laissez-faire. Не случайно поэтому именно Верховный суд часто становился оплотом реакции и антидемократических кругов.

Своего апогея консервативное толкование Конституции достигло в 20-е гг. в период деятельности Верховного суда под председательством бывшего президента США У. Тафта. Будучи твердым консерватором-индивидуалистом, У. Тафт активно выступал против «болезни чрезмерной законодательной деятельности» и открыто осуждал «некоторых реформаторов», которые говорили о «чрезмерном индивидуализме Конституции», и призывал охлаждать «патерналистский энтузиазм таких реформаторов»2.

Поддерживаемый судьями П. Батлером, У. Ван-Деван- тером, Д. Мак-Рейнолдсом, Д. Сазерлэндом и Э. Сэнфордом, У. Тафт неизменно трактовал Конституцию и все конституционное право узко легалистски, выступая за ограничение полномочий федерального правительства. В откровенной манере реакционное большинство Верховного суда в эти годы подвергало сомнению социально-экономические положения, лежавшие в основе федерального или штатного законодательства, если оно хоть в малой степени ущемляло интересы собственников-предпринимателей и противоречило философии laissez-faire. В каждом таком случае пускалась в ход доктрина «надлежащей правовой процедуры».

Это один из главных догматов конституционного права, который основан на положении поправки V к Конституции, установившей, что «никто не может быть лишен жизни, свободы или собственности без надлежащей правовой процедуры; частная собственность не должна изыматься для общественного пользования без справедливого возмещения». Указанное положение, относившееся к деятельности федеральных властей, было повторено позднее в поправке XIV (1868 г.) и распространено на органы власти в штатах.

Конституционная практика США изначально трактовала эти положения ограничительно, применяя их в отношении судопроизводства по гражданским и уголовным делам. Однако в самом конце XIX века началось их расширительное толкование, связанное с появлением концепции «материальной надлежащей правовой процедуры», направленной на защиту прав собственности и свободы предпринимательства корпораций. Реакция широко использовала эту концепцию в борьбе против прогрессивных реформ и либерального социально-экономического законодательства на федеральном и штатном уровне, устанавливая превосходство «естественного права» над государственным правом, подчеркивая ограниченность полномочий государственной власти по сравнению с «естественными правами» личности в социально-экономической области.

В концепции «материальной надлежащей правовой процедуры» конституционное понятие «естественных прав», например свободы, напрямую связывалось с непоколебимостью частнособственнических прерогатив, в том числе «свободы договора», что способствовало неограниченной эксплуатации наемного труда капиталом.

В 20-е гг. при рассмотрении Верховным судом дел, связанных с «материальной надлежащей правовой процедурой», множество мер федеральных и местных властей, направленных на урегулирование продолжительности рабочего дня, размера заработной платы и условий труда, не выдержали столкновения с доктриной «свободы договора». Реакционное большинство Верховного суда во главе с У. Тафтом решительно выступило против права трудящихся на пикетирование, отказывая им в защите этих прав по федеральному закону Клейтона3 и признавая недействительными в таких случаях законы штатов, ограничивавшие использование судебных предписаний против пикетирования4.

Своими решениями Верховный суд не оставил никаких сомнений в том, что в его понимании «бизнес — это собственность, и любое нарушение путей его осуществления является потенциальным нарушением прав собственности»5. С этих позиций Верховный суд торпедировал в 1923 году закон о минимуме заработной платы в округе Колумбия, принятый конгрессом в 1918 году, постановив, что он нарушает положение о «надлежащей правовой процедуре» и тем самым противоречит поправке V в целом. Выступая от имени большинства, верховный судья Сазер- лэнд подчеркнул, что «такого понятия, как абсолютная свобода договора, конечно, не существует», тем не менее такая свобода «является общим правилом и содержит ограниченное число исключений»6. Это решение стало классическим примером отождествления социально-экономической доктрины laissez-faire с конституционными правами и в дальнейшем неоднократно цитировалось как необходимый прецедент для обоснования аналогичных акций судебных органов.

Помимо сферы трудовых отношений Верховный суд при У. Тафте внес свою лепту в ограничение прерогатив таких федеральных органов экономического регулирования, как Федеральная торговая комиссия7 и Комиссия по междуштатной торговле8, ущемляя их административные полномочия. С учетом этих решений и сложившейся к началу 30-х гг. конституционной практики в отношении прав и свобод бизнеса становится более понятным акцент на доктрину о чрезвычайных полномочиях президента, который делался администрацией Ф. Рузвельта в первые годы его пребывания у власти.

Активные действия администрации Рузвельта способствовали не только ускорению объективного перерастания монополистического капитализма в государственно-монополистический капитализм и складыванию целостной системы ГМК, но и развитию субъективного процесса огосударствления, который затронул сферу идеологии и политической практики. С этого рубежа развернулся широкий фронт государственно-монополистической трансформации основополагающих идейно-политических и социально-экономических доктрин. Не осталось в стороне от всеобщего процесса и конституционное право.

Эволюция конституционного права в эти годы проходила в острой, временами ожесточенной борьбе сторонников реформ «нового курса» и реакционных индивидуалистов. Главным оплотом последних продолжал оставаться Верховный суд, состав которого по сравнению с 20-ми гг. практически не изменился. Лишь в 1930 году вместо ушедшего У. Тафта президентом Гувером был назначен Чарльз Эванс Хьюз. С конституционной точки зрения раннее законодательство «нового курса» было не слишком хорошо обосновано. По более поздним признаниям специалистов в области конституционного права, оно «покоилось на неопределенных конституционных теориях и нечетких правовых основаниях»9.

Конституционное обоснование создатели этого законодательства искали в большой группе прецедентов, связанных с использованием положения разд. 8 статьи I Конституции о полномочии конгресса «регулировать торговлю с иностранными государствами, между отдельными штатами и с индейскими племенами»,

Практика интерпретации указанного положения Конституции в целях развития конституционного права была не столь обширна. На протяжении 100 лет со времени принятия Конституции конгресс существенно не использовал свое право регулировать междуштатную торговлю, фактически он обратился к нему гораздо позже, в конце XIX века.

В это время некоторым представителям правящих кругов США становилась постепенно более понятной мысль о том, что проблемы интегрированной национальной экономики, достигшей высокой степени развития, не могут быть решены лишь при помощи законодательства штатов, что деятельность большого бизнеса требует определенной регламентации со стороны федеральных властей. Отражением этого процесса стало принятие на основе положения о междуштатной торговле закона о междуштатной торговле (1887 г.), закона Шермана (1890 г.), закона о создании Федеральной торговой комиссии (1914 г.), другого специального законодательства, включая разнообразные законы о железнодорожном транспорте. Однако все они были лишь отдельными примерами, в которых проявлялась объективная тенденция к огосударствлению. За пределами антитрестовского законодательства, социально-политическая направленность которого общеизвестна, и регулирования отраслей общественного пользования очень «небольшое число статутов налагало существенные ограничения на деловую активность предпринимателей»10.

Судебные толкования положения о междуштатной торговле, имевшие место в конце XIX — начале XX века в связи с принимавшимся законодательством, были весьма противоречивыми и не создали четкой концепции государственного регулирования. Наряду с расширительной трактовкой «регулирования торговли», включавшей в себя, например, функционирование промышленных предприятий, условия труда и заработной платы, существовали, как уже отмечалось, примеры обратного рода, когда смысл понятия сводился к регулированию лишь самих условий торговли и транспортировки, а административные права федеральных органов регулирования сильно ограничивались.

Объективные социально-экономические противоречия американского буржуазного общества, обострившиеся в ходе великого кризиса 1929—1933 гг., были гораздо более масштабными и сложными, чем те проблемы, которые регулировались на основе положения о междуштатной торговле в предшествовавший период. На повестку дня кризис поставил всеобъемлющее государственное регулирование экономики, включая промышленность, сельское хозяйство, финансовую систему, решение острых социальных проблем— безработицы, условий труда, профсоюзных прав и многих других вопросов.

Все это потребовало усиления конституционно-правового обоснования законодательства «нового курса» путем привлечения, помимо положения о регулировании междуштатной торговли, положения того же разд. 8 статьи I Конституции, гласящего, что конгресс правомочен «устанавливать и взимать налоги... для того, чтобы выплачивать долги, обеспечивать совместную оборону и общее благоденствие».

Как и в первом случае, конституционная практика США не выработала к 30-м гг. четкого подхода в определении содержания понятия «общее благоденствие». Однако несомненно, что авторы законодательства «нового курса» давали ему столь же широкое и модернистское толкование, как и положению о регулировании междуштатной торговли.

Таким образом, в основания программы реформ «нового курса» были заложены три различные концепции конституционного права: «о чрезвычайных полномочиях», «об общем благоденствии» и «о регулировании торговли между штатами». Эти положения трактовались очень широко и наполнялись современным, государственно-монополистическим содержанием, отражавшим всеобщий процесс огосударствления. С их помощью конституционно санкционировалось радикальное расширение роли государства в регулировании важнейших вопросов социально-экономической жизни.

Под влиянием объективного и субъективного процессов огосударствления конституционное право США эволюционировало в сторону окончательного утверждения догмата о том, что федеральные исполнительная и законодательная власти обладают не ограниченными ничем, кроме самой Конституции, полномочиями регулировать, по сути дела, все основные сферы общественной жизни.

Об этом свидетельствует само законодательство «нового курса». В течение короткого времени были приняты Чрезвычайный закон о банках, Закон об улучшении положения в сельском хозяйстве, Закон о восстановлении национальной промышленности. Преамбула последнего закона, типичная для всей группы законодательных актов, упоминала о складывании «национального чрезвычайного положения» в результате распространения безработицы и «дезорганизации промышленности», что привело к «затруднению междуштатной торговли», затронуло «общественное благоденствие», подорвало «стандарты жизни американского народа». Путем увязывания вместе этих понятий в законе обосновывалась необходимость реализации конгрессом соответствующих полномочий, предписанных ему Конституцией11.

Не случайно Ф. Рузвельт в одном из своих посланий писал, что «Национальный закон о восстановлении промышленности, вероятно, будет записан в истории как самый важный и имеющий большие последствия закон, когда-либо принимавшийся конгрессом»12. Действительно, это был самый всеобъемлющий статут того времени, реализовавший идеи государственного регулирования конкуренции и производства в промышленности, безработицы и трудовых отношений, включая признание профсоюзов и создание механизма по предотвращению трудовых конфликтов.

Закон этот отличался от всех предшествовавших тем, что конституционное положение «междуштатная торговля» приравнивалось в нем к понятию «промышленное производство». Другое отличие — делегирование самых широких законодательных полномочий исполнительной власти и руководителям отдельных административных ведомств, когда-либо предоставлявшихся в мирное время.

Основные идеи и принципы законодательства по регулированию экономических проблем позднее были дополнены и развиты соответствующими законодательными мерами в социальной области, включающими регулирование проблемы безработицы, непосредственных условий труда и отношения профсоюзов с предпринимателями в процессе коллективных переговоров. Важнейшие из них — законы о социальном страховании (1935 г.) и об установлении справедливых условий труда (1938 г.), а также Национальный закон о регулировании трудовых отношений (закон Вагнера, 1935 г.). С конституционно-правовой точки зрения эта группа законов также существенно отличалась от предшествовавшей практики, «ибо государственное вмешательство в трудовые отношения происходило в форме отрицания наиболее реакционных норм общего права, носителем которых была судебная система»13. До принятия социального законодательства 30-х гг. в США имел место, по сути, произвол судебной власти, освящавший нещадную эксплуатацию рабочей силы предпринимателями.

В соответствии с законодательством 30-х гг. федеральное правительство впервые брало на себя основные функции по регулированию всего комплекса трудовых отношений. Острые классовые столкновения этого периода обусловили умеренно-либеральный характер указанных реформ, которые отражали некоторые важные требования трудящегося населения.

Таким образом, реформы «нового курса» по масштабу, характеру и содержанию существенно отличались от конституционной практики более ранних периодов. Некоторые наиболее реакционные, «твердо индивидуалистские» правовые доктрины отрицались либо отводились на второй план, а другие конституционные теории и положения наполнялись принципиально новым, государственно-монополистическим содержанием.

Хотя эти изменения были подготовлены всем ходом объективного развития США, быстрая и коренная ломка сложившихся понятий и принципов, конституционно-правовых теорий не могла пройти бесследно для администрации Ф. Рузвельта и «нового курса». Сам по себе отход с прежних позиций конституционной практики делал законодательство «нового курса» уязвимым со стороны враждебно настроенных теоретиков и практиков конституционного права. Еще больше их раздражал тот факт, что конгресс принимал законы в рекордно короткое время без особых дебатов и сопротивления.

По мере того как стабилизовалась экономическая ситуация и постепенно исчезали панические настроения в среде бизнеса, на политической арене США активизировались реакционные силы, развернувшие широкую кампанию против реформ «нового курса». Их действия достигли апогея в середине 30-х гг., в преддверии выборов 1936 года.

27 мая 1935 г. при рассмотрении одного из дел Верховный суд единогласно признал неконституционным закон о восстановлении промышленности. Председатель Верховного суда Хьюз отверг теорию «чрезвычайных полномочий», заявив, что «чрезвычайные условия не создают и не расширяют конституционные права»14. Последующие события были сложными и противоречивыми. С одной стороны, Верховный суд по инерции в 1935—1936 гг. принял серию аналогичных решений. Однако утверждались они далеко не единогласно, что демонстрировало постепенную эволюцию части судей, и в первую очередь Л. Брандейса, Б. Кардозо, X. Стоуна, в сторону одобрения более современного подхода к толкованию Конституции.

С другой стороны, Ф. Рузвельт, высмеяв верховных судей за отсталое толкование Конституции в духе «времени лошадей и кабриолетов», заявил, что он готов принять вызов Верховного суда по поводу конституционной реформы15. Его администрация, несмотря на позицию Верховного суда, предприняла новые успешные шаги по проведению через конгресс законов, основывавшихся на модернистской интерпретации упоминавшихся положений Конституции. Правда, в этих статутах, принятых под давлением широких масс, упор больше делался на решение социальных проблем.

Продолжением активных действий в законодательной сфере администрация Рузвельта обеспечивала «новому курсу» все возрастающую поддержку, что ярко показали выборы 1936 года. Появление все новых разнообразных законов на сходной идейной основе не только подвергало серьезному сомнению компетентность Верховного суда в вопросах окончательного толкования Конституции, но и свидетельствовало о превращении государственного регулирования в неотъемлемую часть социально-экономической и политической жизни США.

Своей обструкционистской политикой в середине 30-х гг. Верховный суд противопоставил себя законодательной и исполнительной власти, т. е. государственно-монополистической политике и практике, получившей к тому же массовое одобрение в ходе избирательной кампании 1936 года. В результате создалась ситуация, чреватая опасными последствиями для самого Верховного суда, действия которого могли привести к ослаблению или даже временной утрате им некоторых функций.

Указанные обстоятельства не могли не ускорить трансформацию взглядов судей и позиции Верховного суда в целом, который в 1937 году в решениях по группе дел вынужден был признать конституционность основных социальных реформ «нового курса»16. Этому способствовали и более частные факторы — пропагандистская кампания Ф. Рузвельта в пользу реформы, самого Верховного суда, гибкое, осторожное и тщательно аргументированное конституционное обоснование новых законов.

Таким образом, в 1937 году в истории конституционного права Соединенных Штатов открылся новый период, в течение которого в решениях Верховного суда было санкционировано радикальное расширение социально-экономических функций буржуазного государства. Судебная власть оказалась, следовательно, последней «ветвью» государственной власти страны, начавшей с этого времени ускоренными темпами переходить на этатистские рельсы.

События последующих лет показали, насколько глубоки были изменения, происшедшие в американском обществе в 30-е гг. Создание разветвленной системы государственного регулирования в период второй мировой войны дало новый импульс развитию основных конституционно-правовых принципов в решении проблем федерального контроля промышленности, транспорта, сельского хозяйства, финансовой системы и трудовых отношений.

Процесс этатизации социально-экономических доктрин в конституционном праве США продолжался и в дальнейшем, став непосредственным отражением очередной ступени в развитии государственно-монополистического капитализма после второй мировой войны, когда завершилось его превращение из чрезвычайного и экстраординарного явления в постоянный элемент структуры американского капитализма. В ходе этого процесса постепенно складывались современные методы государственно-монополистического регулирования. От различных форм антикризисной и «антициклической» политики капиталистическое государство перешло к методам долгосрочного регулирования экономики, к политике стимулирования экономического роста с целью укрепления позиций монополий и достижения достаточно высоких темпов экономического развития как базы для решения назревших социальных проблем. По восходящей линии шло и развитие заложенных в период «нового курса» принципов государственного регулирования социальных отношений, в результате чего в стране была -создана разветвленная социальная инфраструктура. По мере совершенствования методов государственно-монополистического регулирования после второй мировой войны завершилось и становление двух основных форм государственно-монополистической идеологии правящего класса США —неолиберализма и неоконсерватизма.

На этой основе с конца 30-х гг. началась существенная трансформация «живой» Конституции США, продолжавшаяся в течение всего послевоенного периода. Главная проблема, ставшая тогда перед Верховным судом, заключалась в том, чтобы, отбросив все устаревшее в конституционно-правовых доктринах, приспособить их к новым условиям XX века. Об этом со всей определенностью заявил в 1943 году член Верховного суда Р. Джексон: «Величественные принципы Билля о правах возникли на основе философии, которая гласила, что индивидуум — это центр общества, что для обеспечения его свободы необходимо оградить его от правительственного вмешательства и что поэтому правительству должно быть предоставлено как можно меньше полномочий для контроля над повседневной жизнью людей. Мы должны теперь применить принципы Билля о правах к новым условиям, когда концепция laissez-faire и доктрина правительственного невмешательства явно устарели, по крайней мере в приложении к экономическим проблемам, а социальный прогресс может быть достигнут с помощью все более тесной социальной интеграции и все расширяющегося и усиливающегося правительственного контроля»17.

Разумеется, процесс приспособления конституционно- правовых доктрин к условиям современного государственно-монополистического капитализма не был и не мог быть прямолинейным. В решениях Верховного суда время от времени проглядывали остатки старых концепций «надлежащей правовой процедуры», «свободы договора» и других доктрин реакционного легализма. На подобные факты указывал, в частности, в 1949 году член Верховного суда либерал X. Блэк, оценивая их как проявление «продолжающегося сопротивления правительственному регулированию»18.

Но все же в целом процесс огосударствления конституционно-правовых доктрин в социально-экономической области с конца 30-х гг. стал господствующей тенденцией. С согласия Верховного суда федеральные органы власти значительно расширили существующие и приобрели многие новые полномочия в социально-экономической сфере, которые не значились в тексте Конституции, но стали теперь весьма расширительно толковаться как «подразумеваемые» и «имманентные» полномочия федерального правительства.

Существенно трансформировалась и сама роль Верховного суда в социально-экономической области. Поскольку инициатива в деле проведения реформ, в развитии и реализации данной сферы конституционного права исходила с 30-х гг. от исполнительной и законодательной «ветвей» государственной власти, Верховный суд был вынужден провозгласить доктрину «судебного самоограничения» («судебной сдержанности») и занять второстепенные позиции в социально-экономической политике государства. Сторонники этой доктрины утверждали, что несогласие Верховного суда с тем или иным курсом социально-экономического законодательства не может служить основанием для признания его неконституционным и что право судить о целесообразности или нецелесообразности законодательных мер в экономической и социальной сферах принадлежит только органам законодательной власти. В решении, подготовленном X. Блэком и единогласно принятом в 1963 году Верховным судом, говорилось: «Мы отказываемся от положения суперлегислатуры, которая была бы уполномочена судить о мудрости законодательства. Мы решительно отказываемся от возврата к тому периоду, когда суды использовали доктрину «надлежащей правовой процедуры» для отмены законов о регулировании бизнеса и промышленных отношений, так как они считали эти законы неблагоразумными, непригодными или находящимися в противоречии с защищаемым ими идейным течением... Кого бы ни взяли законодатели в учителя — Адама Смита, Герберта Спенсера, лорда Кейнса или кого-нибудь другого,—• это их право, и суд не может его оспаривать»19.

Дальнейшим развитием доктрины «судебной сдержанности» явился принцип, сформулированный в 1965 году членом Верховного суда А. Голдбергом и гласивший, что органы законодательной и исполнительной власти в центре и на местах могут и должны стать своеобразной «лабораторией для испытания новых социальных и экономических теорий»20. Выдвижение и реализация доктрины «судебной сдержанности» сыграли серьезную роль в закреплении за буржуазным государством обширных полномочий в области экономики и социальных отношений.

Не менее важным проявлением трансформации консти- туционно-лравовых доктрин стало решительное изменение принципов взаимоотношений между полномочиями органов власти штатов и полномочиями федерального правительства. В 1941 году Верховный суд отказался от активного применения доктрины «дуалистического федерализма», опиравшейся на поправку X к Конституции США, прибегнув к доктрине «верховенства федерального законодательства»21. С этого времени он стал признавать права штатов только в пределах, которые устанавливались федеральным законодательством. Федеральное правительство и власти отдельных штатов теперь уже :не были двумя взаимоисключающими носителями суверенитета. В сложившейся структуре государственно-монополистического капитализма штаты стали играть новую роль, как пишут американские авторы, «агентов национальной политики»22. В последующие десятилетия Верховный суд выработал новую трактовку конституционного положения о верховенстве федеральной власти — доктрину «преимущественного права федерации»23. Суть ее состояла в том, что федеральное законодательство всегда имеет преимущество перед законами штатов, относящимися к той же сфере регулирования, даже если последние не вступают в прямое противоречие с федеральными актами.

После второй мировой войны Верховный суд не раз использовал правовые концепции «судебной сдержанности» и «преимущественного права федерации» для одобрения социально-экономического законодательства и основанной на нем политики федерального правительства. Тем самым он давал конституционно-правовую базу для осуществления того или иного курса социально-экономической политики. Однако ведущая роль в формулировании идейной направленности правительственной политики в сфере экономики и социальных отношений принадлежала теперь органам законодательной и исполнительной власти. Доктрина «судебной сдержанности» сводила роль Верховного суда не столько к надзору за конституционностью, сколько к контролю за корректностью выполнения положений законодательных органов, норм права и решений административных регулирующих агентств.

Начавшийся с конца 30-х гг. процесс переориентации и изменения функций Верховного суда в проведении социально-экономической политики уже в первые послевоенные годы поставил монополистическую буржуазию США перед необходимостью усиления своего влияния на ключевые звенья механизма формирования основных принципов политического курса в этой области — конгресс и федеральное правительство. Громадное расширение экономического и политического могущества крупного капитала, происшедшее в годы второй мировой войны, значительное укрепление консервативных сил в политической жизни страны благоприятствовали осуществлению этой задачи.

Главным результатом усилившегося воздействия бизнеса на органы федеральной власти был резкий поворот вправо рабочей политики американского государства при одновременном усилении правительственного вмешательства в трудовые отношения. Законы Тафта-Хартли (1947) и Лэндрэма-Гриффина (1959) установили действующие и поныне жесткие ограничения деятельности профсоюзов, существенно уменьшающие их права и возможности в ведении стачечной борьбы, вовлечении новых членов, заключении коллективных договоров, участии в политической жизни страны.

Практическое осуществление нового трудового законодательства, многократно поддержанное в решениях Верховного суда, означало прямую ревизию либерального характера рабочего законодательства «нового курса», хотя его конституционность и не подвергалась сомнению. Сохраняя в неприкосновенности основные конституционно-правовые принципы государственно-монополистического регулирования трудовых отношений, представители правящих кругов США сумели придать ему антирабочий характер и создать «новый механизм» сдерживания профсоюзного движения.

С этой целью федеральные органы исполнительной власти с одобрения Верховного суда успешно использовали старые доктрины прав штатов, с помощью которых поощрялись антирабочие меры, осуществляемые на местах, угрожали применением судебных предписаний против рабочих, участвующих в забастовочной борьбе. В одном из решений Верховного суда прямо указывалось на то, что применение федеральных законов, запрещающих судебные предписания против рабочих, становится ненужным в свете «провозглашенной конгрессом политики поддержания классового мира и достижения индустриального самоуправления»24.

Вместе с тем в рабочую политику буржуазного государства после второй мировой войны были прочно инкорпорированы государственно-монополистическая конституционно-правовая концепция «национального благосостояния» и даже вызывавшая ранее такое недовольство буржуазии теория «чрезвычайных полномочий президента». Это не было случайностью. Ведь отныне любая забастовка на частных предприятиях, которая, по мнению президента, проводится в условиях «национального чрезвычайного положения», могла быть по условиям закона Тафта-Хартли отложена через обращение в суд на 80 дней. В такой ситуации даже реакционные круги отнюдь не возражали против делегирования президенту конгрессом «чрезвычайных полномочий» на подавление забастовочного движения.

На ограничение прав рабочих были рассчитаны и строгий правительственный контроль за соблюдением правил поведения профсоюзов, мелочная регламентация их деятельности во всех областях. Для надзора за трудовыми отношениями была создана громадная бюрократическая машина.

Верховный суд занимал, как правило, весьма благожелательную позицию по отношению к деятельности федеральных органов регулирования трудовых отношений. С конца 40-х до конца 60-х гг. он отменил лишь 26 решений Национального управления по трудовым отношениям, поддержав его позицию более чем в 70% случаев25. Подавляющее большинство этих дел было связано с конкретными правами рабочих и предпринимателей, вытекающими из действующего законодательства. И хотя Верховный суд нередко корректировал решения регулирующих органов (главным образом в пользу предпринимателей, но иногда и в пользу рабочих), он неизменно поддерживал принципиальную линию правящих кругов США на создание отвечающего их интересам механизма государственно-монополистического регулирования трудовых отношений.

Однако в деятельности Верховного суда после второй мировой войны проявилась и другая тенденция — тенденция к поддержке либерального социально-экономического законодательства. Особенно отчетливо она сказалась в 60-х гг., в период, когда в стране развернулись массовые движения социального протеста. Под их влиянием в социальной политике буржуазного государства произошли серьезные сдвиги. Серия либеральных реформ, проведенных правительствами Дж. Кеннеди и Л. Джонсона, стала попыткой комплексного решения сложнейших социальных проблем, рассчитанной на то, чтобы включить миллионы белых и черных бедняков в орбиту влияния «индустриального государства», и значительно расширила сферу государственно-монополистического регулирования социальных отношений.

Существенно изменился к этому времени и состав Верховного суда. Постепенное усиление либерального крыла суда, начавшееся после того, как в 1953 году во главе его встал Э. Уоррен, завершилось в начале 60-х гг. его превращением в прочное большинство, что, разумеется, тоже не могло не сказаться на идеологической ориентации высшего органа судебной власти США.

Один из наиболее важных показателей поддержки Верховным судом неолиберальных программ социально- экономического законодательства — отказ от доктрины ничем не ограниченного права частной собственности и защита принципа государственного регулирования монополистических промышленно-финансовых корпораций. В решениях суда неоднократно подтверждалась правовая обоснованность действий федеральных административных агентств по регулированию бизнеса. В отдельных случаях Верховный суд под давлением общественного мнения высказывался за некоторое ограничение привилегий монополистических фирм и даже признавал незаконными ряд слияний крупных корпораций26.

Другое проявление общей либеральной ориентации Верховного суда в 60-х гг. — принципиальное одобрение правительственных мероприятий по оказанию помощи низкодоходным группам населения. Формирование системы welfare, т. е. системы государственного вспомоществования гражданам, доходы которых находились ниже официальной «черты бедности», началось еще в период «нового курса» Ф. Рузвельта, но только в 60-х гг. она стала неотъемлемой составной частью социальной политики буржуазного государства. К середине 70-х гг. по различным программам государственной благотворительности получали помощь более 15 млн. человек27.

Рассмотрение дел, связанных с функционированием системы государственного вспомоществования, было новым направлением в деятельности Верховного суда. Оно вошло в практику лишь в конце 60-х гг. Одно из важных решений в этой области — принятое в 1969 году постановление Верховного суда о неправомерности положения федерального законодательства, требовавшего от любого получателя пособия обязательного проживания в одном и том же месте в течение определенного периода времени28. В те же годы Верховный суд на основании доктрины «преимущественного права федерации» отменил несколько решений властей штатов, нередко отказывавших в помощи лицам, которые по существующим федеральным стандартам имели право на получение пособий по одной из программ государственного вспомоществования — программе помощи нуждающимся семьям с малолетними детьми29.

Еще большее значение имели попытки некоторых либеральных членов Верховного суда предоставить беднякам прочные юридические права на получение пособий. Так, судья У. Бреннан предложил рассматривать выплаты по системе welfare не как форму благотворительности, а как право собственности, аналогичное праву на получение пособий по системе социального страхования30. В отдельных своих решениях Верховный суд в известной мере приблизился к подобной трактовке правового статуса выплат по системе государственного вспомоществования31.

Однако большинство членов Верховного суда, в том числе и часть либералов, не поддержали такой трактовки и продолжали рассматривать пособия по системе welfare лишь как форму благотворительности. Весьма непоследовательной была и позиция Верховного суда по вопросу о конкретных формах осуществления программ государственного вспомоществования на местах. Поддерживая федеральные стандарты, определявшие категории получателей пособий, Верховный суд в то же время предоставлял властям штатов все необходимые полномочия для решения вопросов о размерах фондов государственного вспомоществования в том или ином штате и о конкретных способах их использования32.

Таким образом, после второй мировой войны конституционное право США санкционировало радикальное расширение роли государства в таких важных направлениях, как регулирование экономики, установление правительственного контроля над трудовыми отношениями, признание принципа ответственности государства за социальное благосостояние граждан. Доктрины «свободы договора» и «надлежащей правовой процедуры», являвшиеся главными бастионами правового фундаментализма, отступили под напором более современного толкования положений Конституции о «регулировании торговли между штатами» и об «общем благосостоянии». Принятию и осуществлению необходимого законодательства в сфере экономики и социальных отношений способствовала и одобренная Верховным судом концепция «судебной сдержанности». Что касается идеологической направленности социально-экономического регулирования, то в зависимости от конкретной политической обстановки в стране и от соотношения сил в классовой борьбе оно могло принять более консервативные формы, как это было в первое послевоенное десятилетие, или стать более либеральным, как в 60-х гг. И в том и в другом случаях его сущность оставалась государственно - м о но пол исти ческо й.

Развитие государственно-монополистического капитализма после второй мировой войны ознаменовалось еще одним важным процессом в жизни американского общества — распространением государственного регулирования на сферу межрасовых отношений. Правда, новое расширение социальных функций буржуазного государства и обеспечение самых элементарных гражданских прав негритянского населения получило конституционно-правовое обоснование только в результате острейшей политической борьбы.

Система расовой сегрегации и дискриминации негров во всех сферах общественной жизни, сложившаяся в Соединенных Штатах в последней четверти XIX века и закрепленная рядом решений Верховного суда, прежде всего решением 1896 года о «раздельных, но равных возможностях» развития белой и цветной рас33, оставалась в полной неприкосновенности вплоть до середины XX века. Даже в период «нового курса» Ф. Рузвельта, когда в ходе осуществления начатых в те годы социальных программ была предоставлена определенная материальная помощь многим нуждающимся неграм, каких-либо изменений в правовом положении черного населения не произошло и все сегрегационные барьеры продолжали существовать.

И только после второй мировой войны негритянская проблема постепенно стала выдвигаться на одно из первых мест в политической жизни США. Разгром фашизма, создание и укрепление мировой социалистической системы, важные социальные завоевания в капиталистических странах Западной Европы, подъем национально-освободительного движения в Азии, Африке и Латинской Америке создали более благоприятную обстановку для решительной активизации действий борцов за гражданское равноправие негров. В этих условиях правящие круги США, претендовавшие на роль лидеров «свободного мира», не могли уже больше игнорировать законные устремления негритянского населения. Не случайно принятие федерального законодательства в области гражданских прав негров стало одним из пунктов программы «справедливого курса», выдвинутой после войны президентом Г. Трумэном. И хотя основные положения этой программы, в том числе и обещания, данные негритянскому населению, остались не осуществленными, они создали более прочную базу для его дальнейшей борьбы.

Не менее важную роль сыграли и принятые в тот период решения Верховного суда, впервые поставившие под сомнение законность доктрины «раздельных, но равных возможностей». Так, еще в годы второй мировой войны Верховный суд признал противоречащей Конституции утвердившуюся в южных штатах практику отстранения негров от участия в первичных выборах34. Постановления суда первых послевоенных лет поддержали правовую обоснованность нескольких исков негритянских студентов, которым по расовым соображениям было отказано в поступлении в юридические школы при южных университетах35. Эти решения Верховного суда по вопросу о правах негров и послужили основой для фронтального наступления на концепцию «раздельных, но равных возможностей».

В середине 50-х гг. был сделан очередной крупный шаг в этом направлении. 17 мая 1954 г. Верховный суд принял важное решение о неконституционности сегрегированного школьного обучения. В единогласном постановлении суда, подготовленном его новым руководителем Э. Уорреном, полностью отвергалась теория и практика «раздельного, но равного» обучения в государственных школах. В решении говорилось, что «условия раздельного обучения в принципе не могут быть равными, а следовательно, они противоречат положению поправки XIV к Конституции о равной для всех защите закона»36. В соответствии с этим общим принципом через год, в мае 1955 года, Верховный суд предложил начать осуществление десегрегации школьного обучения и проводить его «по возможности без отлагательств»37.

Хотя в решении 1954 года концепция «раздельных, но равных возможностей» объявлялась незаконной только в системе государственных учебных заведений, Верховный суд впервые с 1896 года поставил под сомнение конституционность системы расовой сегрегации в целом. Об этом свидетельствовали и принятые тогда же постановления суда о неправомерности дискриминации негров в общественных парках, городских автобусах и некоторых других местах общественного пользования38. Тем самым в решениях высшего органа судебной власти было дано конституционно-правовое обоснование законности борьбы за полную ликвидацию расовой дискриминации и за предоставление черному населению Америки равных с белыми гражданских прав.

Не удивительно, что решения Верховного суда вызвали ожесточенное сопротивление реакционеров-диксикратов Юга. Законодательные собрания и суды южных штатов принимали резолюции, отвергавшие право федеральных властей вмешиваться в вопросы школьного обучения и оценивавшие решение 1954 года как ниспровержение «фундаментальных прав», охраняющих «свободу народа и суверенитет штатов»39. Не ограничиваясь одними лишь легальными средствами борьбы, расисты Юга при содействии властей штатов нередко доходили до прямого физического сопротивления попыткам осуществления десегрегации школьного обучения, вступая в открытую конфронтацию с федеральными властями, как это произошло, например, в 1957 году в административном центре Арканзаса Литтл- Роке. Представители Юга в федеральном конгрессе активно поддерживали действия местных расистов и выступали с планами ограничения компетенции Верховного суда.

Однако сопротивление диксикратов не могло помешать бурному нарастанию негритянского движения. С середины 50-х гг. оно вступило в новый этап своего развития. Эффективная кампания бойкота сегрегированного городского транспорта в Монтгомери, административном центре Алабамы, проведенная в 1955—1956 гг. под руководством Мартина Лютера Кинга, символизировала вовлечение в борьбу за равные гражданские права широких масс черного населения в цитадели расизма — в штатах «глубокого Юга». В течение последующего десятилетия, особенно в начале 60-х гг., эти штаты стали ареной многочисленных массовых митингов, демонстраций и «рейсов свободы», полем бескомпромиссной борьбы негритянского населения против всех форм расовой дискриминации.

Крупнейшим достижением массового негритянского движения, развернувшегося в Соединенных Штатах в конце 50-х — начале 60-х гг., было одобрение конгрессом ряда важных законодательных актов о гражданских правах негров, юридическую основу которых заложили решения Верховного суда 1954—1955 гг. Правда, сколько-нибудь серьезных сдвигов удалось добиться далеко не сразу. Первый из этих законов, утвержденный в 1957 году, предусматривал всего лишь создание федеральной комиссии по гражданским правам и специального отдела в министерстве юстиции, задачи которых ограничивались сбором информации о всех нарушениях гражданских прав и свобод. Ни закон 1957 года, ни новый закон, одобренный конгрессом в 1960 году, не дали федеральным правительственным органам полномочий на установление строгого контроля за соблюдением гражданских прав и на применение эффективных принудительных мер в этой области.

Мощный взлет борьбы за гражданское равноправие негров в первой половине 60-х гг. заставил правящие круги США пойти на новые уступки. Впервые за многие десятилетия была сделана серьезная попытка ограничения системы расовой дискриминации. По инициативе правительства в июле 1964 года конгресс принял закон о запрещении дискриминации при найме на работу и при обслуживании в местах общественного пользования. За ним последовал закон о защите избирательных прав негров и о федеральном контроле за их осуществлением, утвержденный в августе 1965 года. Наконец, в апреле 1968 года, конгресс запретил расовую дискриминацию при продаже и сдаче в аренду жилищ. Принятие всех этих актов, узаконивших новую социально-политическую функцию буржуазного государства— регулирование межрасовых отношений и охрану элементарных гражданских прав негров и других расово-этнических меньшинств, было, несомненно, важным сдвигом в политике официального Вашингтона.

На протяжении всего периода 60-х гг. Верховный суд продолжал играть чрезвычайно активную роль в деле укрепления конституционно-правовой базы, необходимой для принятия и практического осуществления нового законодательства о гражданских правах негров. Либеральное большинство Верховного суда во главе с Э. Уорреном, обосновывая свою линию поведения, исходило из убеждения в то'М, что доктрина «судебной сдержанности», которой судьи, как правило, руководствовались при решении проблем регулирования экономики и социальных отношений, неприменима в сфере гражданских прав и свобод, так как здесь речь идет об охране основополагающих демократических принципов Билля о правах. Это и обусловило ту позицию юридического активизма в сфере гражданских прав и политических свобод, которую занял Верховный суд в 50—60-е гг.

Доказывая в своих решениях юридическую обоснованность законодательства о гражданском равноправии негров, Верховный суд встретился с серьезными конституционными трудностями. Так, правомерность статей закона 1964 года о запрещении расовой дискриминации в местах общественного пользования обосновывалась обычно ссылками на положение поправки XIV к Конституции о «равной защите законов». Между тем, согласно утвердившейся интерпретации, поправка XIV считалась применимой лишь к дискриминационным действиям штатов, а не отдельных лиц. Противники запрещения расовой сегрегации нередко использовали такую интерпретацию для доказательства неправомерности применения положений закона 1964 года к частным предприятиям обслуживания, хотя бы те и практиковали расовую дискриминацию. Для того чтобы парализовать подобные попытки, Верховному суду не раз приходилось прибегать к весьма расширительному толкованию Конституции и доказывать юридическую обоснованность закона 1964 года либо ссылками направо конгресса регулировать торговлю между штатами, либо указанием на то, что этот закон применим к любому частному предприятию обслуживания населения, владелец которого получал какую-либо помощь от властей штатов или был связан с ними другими деловыми отношениями40.

Аналогичные методы использовал Верховный суд и при обосновании конституционности закона 1965 года о защите избирательных прав негров. Еще за несколько лет до его принятия в одном из решений суда на основе поправки XIV к Конституции была осуждена практика «несправедливого, неравного или дискриминационного распределения избирательных округов», препятствующая обеспечению равного представительства избирателей по принципу «один человек — один голос»41. Это постановление суда создало более прочную правовую базу для принятия поправки XXIV к Конституции, вступившей в силу в феврале 1964 года и предусматривавшей отмену избирательного и любого другого налогов, уплата которых в ряде южных штатов была одним из условий для занесения в списки избирателей. После принятия избирательного закона 1965 года Верховный суд, используя доктрину «преимущественных прав федерации», санкционировал распространение положений поправки XXIV не только на выборы в федеральные органы власти, как это предписывалось ее текстом, но и на все выборы в органы власти в штатах, графствах и муниципалитетах42. Столь же широкая интерпретация конституционных положений была использована Верховным судом и для обоснования незаконности распространенной на Юге практики различного рода дискриминационных тестов, связанных с проверкой грамотности негров или их умения читать и толковать Конституцию. В 1966 году все эти дискриминационные барьеры были признаны судом юридически несостоятельными на основе расширительной интерпретации положения поправки XV к Конституции о праве конгресса издавать законы для практического осуществления принципа равной подачи голосов43.

В конце 60-х гг. Верховному суду пришлось вновь возвратиться к рассмотрению проблемы расовой сегрегации в школах. Дело в том, что принятые в середине 50-х гг. постановления о ее незаконности по-прежнему встречали упорное сопротивление реакционных сил и на Севере и особенно на Юге, в результате чего количество интегрированных школ росло крайне медленно. Попытки федеральных властей ускорить этот процесс, прибегая к угрозе лишения федеральных ассигнований, чаще всего не достигали цели, так как местные власти, столкнувшись с подобной угрозой, давали формальное согласие на десегрегацию школ, а фактически продолжали ее саботировать. Все это заставило Верховный суд в весьма решительных выражениях подтвердить свою позицию. В 1968 году в одном из своих постановлений он заявил, что соответствующие органы федерального правительства вправе требовать от местных властей не только формального согласия на интеграцию государственных школ, но и достижения конкретных позитивных результатов в этом направлении44. Спустя год в новом решении суда было объявлено, что он будет отныне считать незаконным всякое дальнейшее промедление в осуществлении десегрегации школьного обучения45.

Значительно менее последовательной была позиция Верховного суда при решении вопросов дискриминации расово-этнических меньшинств в сфере найма рабочей силы, а также при покупке и аренде жилищ. Регулирование подобных операций государством было связано с известным ограничением частнособственнических прав и привилегий. Поэтому даже либеральное большинство уорреновс- кого суда, как правило, старалось избегать рассмотрения случаев дискриминационной практики при найме и увольнении рабочей силы, и первые решения суда, подтверждающие конституционность соответствующих статей закона 1964 года, появились только в начале 70-х гг. Что же касается расовой дискриминации в жилищной сфере, то Верховный суд ограничился лишь подтверждением ее запрета в одной из статей закона о гражданских правах, принятого еще в 1866 году для обеспечения выполнения поправки XIII к Конституции. Эта статья, вошедшая в Свод законов США, но практически не применявшаяся, была теперь объявлена имеющей законную силу46. Тем самым косвенно подтверждалась и конституционность закона 1968 года.

Таким образом, к концу 60-х гг. в Соединенных Штатах был создан механизм государственно-монополистического регулирования межрасовых отношений, а решения Верховного суда дали конституционно-правовое обоснование принципов его функционирования. Это позволило добиться определенных успехов в борьбе за гражданское равноправие негров и за ликвидацию наиболее вопиющих форм расовой дискриминации. Конечно, принятие законодательства о гражданских правах и неоднократное подтверждение его конституционности отнюдь не гарантировали немедленного осуществления декларированных принципов гражданского равноправия. Каждый шаг на этом пути брался с бою. Но все же были созданы более благоприятные условия для вступления негритянского движения в новый этап своего развития и для перехода от борьбы за формально-юридическое равноправие негров и белых к борьбе за улучшение социально-экономического положения черных американцев, т. е. за достижение их фактического равенства.

На рубеже 60—70-х гг. начался новый, современный этап в развитии государственно-монополистического капитализма. Все острее стал проявляться кризис сложившихся после второй мировой войны методов государственно- монополистического регулирования. Этатизация процесса решения важнейших социально-экономических проблем все в большей степени теряла свою эффективность как средство преодоления противоречий капиталистического способа производства.

Малая эффективность государственно-монополистического регулирования экономики и социальных отношений сказалась и на эволюции общественного мнения. Волна почти всеобщего оптимизма 60-х гг. по поводу программ «великого общества» и «войны против бедности» сменилась чувством острого разочарования результатами социальио-эконо- мического законодательства, падением доверия к федеральному правительству и другим институтам государственной власти, ростом антиэтатистских настроений.

В этой обстановке правовой этатизм вступил в полосу столь же глубокого кризиса, что и вся система государственно-монополистического регулирования. Резкое усиление кризисно-депрессивных тенденций в развитии капиталистической экономики, отсутствие сколько-нибудь серьезного прогресса в решении крупнейших социальных проблем, связанные с этим сдвиги в социальной психологии широких масс населения — все это использовалось идеологами консервативных групп американской буржуазии как доказательство того, что этатистские конституционно- правовые доктрины не достигают своих целей и, следовательно, необходим их пересмотр.

В начале 70-х гг. произошло и существенное изменение состава Верховного суда. После ухода в отставку Э. Уоррена и его замены У. Бергером, а также после назначения президентом Никсоном трех новых членов Верховного суда в высшей судебной инстанции страны впервые за много лет сложилось прочное консервативное большинство. Позиция консерваторов по вопросу о компетенции суда существенно отличалась от точки зрения либералов. Суммируя ее, У. Бергер вскоре после вступления в должность заявил, что Верховному суду следует «проявлять меньшую активность, чем это было в период уорреновского суда» и «в большинстве случаев воздерживаться от вмешательства в решения других ветвей государственной власти»47. Реализация этой позиции указывала на поворот Верховного суда от «либерального активизма» к «консервативной приверженности строгому толкованию Конституции»43.

Разумеется, при всей консервативности своих убеждений большинство нового состава высшего органа судебной власти США во главе с У. Бергером понимало невозможность полного отхода от этатистской линии либерального уорреновского суда. Консерваторы не раз заявляли, что они не намерены отказываться от всех нововведений их либеральных предшественников и хотят лишь несколько замедлить дальнейшее движение в этом направлении. Тем не менее с начала 70-х гг. можно было наблюдать существенную переориентацию Верховного суда. По выражению одного из федеральных судей, на первый план в деятельности высшей судебной инстанции выдвинулась теперь «тенденция к интерпретации законов, а не курс на вторжение в сам законодательный процесс»49.

Другим показателем изменения ориентации Верховного суда в 70-х гг. было то, что в своих решениях он стал гораздо реже использовать доктрину «преимущественных прав федерации», зачастую поддерживая действия местных властей даже тогда, когда они противоречили федеральному законодательству. Явный сдвиг вправо в политике Верховного суда встретил горячую поддержку со стороны ультраконсерваторов, приветствовавших «возрождение доктрины, которая в добрые старые времена была известна под названием доктрины прав штатов»50.

Тенденция к ограничению применения концепции «преимущественных прав федерации» проявилась во многих конкретных решениях нового состава Верховного суда по вопросам социально-экономического регулирования. Так, консервативное большинство бергеровского суда нередко отказывалось принимать к рассмотрению иски к крупным промышленным фирмам на возмещение ущерба окружающей среде, заявляя, что вынесение решений по таким делам входит в компетенцию судебных органов штатов или соответствующих районных федеральных судов51. Аналогичная аргументация была использована консерваторами и при разборе дел, связанных с функционированием системы государственного вспомоществования. В ряде случаев Верховный суд признавал за властями штатов бесспорное право уменьшать размеры пособий по системе welfare или даже отказывать в их выплате отдельным категориям получателей, если размеры ассигнований на эти цели окажутся недостаточными. Консервативное большинство бергеровского суда, продолжая и усиливая тенденцию, выявившуюся еще до ухода Э. Уоррена в отставку, категорически отвергло предложения отдельных судей-либералов об изменении правового статуса выплат по системе государственного вспомоществования, рассматривая их исключительно как форму благотворительности52.

Усиление консервативных тенденций в деятельности Верховного суда в 70-х гг. в еще большей степени сказалось в его решениях по вопросу о защите гражданских прав негров. Правда, и сам У. Бергер и его консервативные единомышленники не раз заявляли о необходимости дальнейших усилий по ликвидации всех форм расовой дискриминации. Однако конкретные действия бергеровского суда явно противоречили этим общим декларациям. Они сразу же продемонстрировали его отход от принципа «либерального активизма». Так, уже в 1971 году, когда возник вопрос о правомерности автобусных перевозок школьников как средства достижения расового баланса в школах, прежде всего на Юге, Верховный суд признал правовую обоснованность таких перевозок только в том случае, если сегрегация школьного обучения является результатом официально одобренных местными властями правил, т. е. существует де-юре53. В 1973—1974 гг. консервативное большинство бергеровского суда распространило этот принцип и на крупные города Севера, запретив там автобусные перевозки школьников, в особенности перевозки из городов в пригороды, если нет прямых доказательств официального поощрения местными властями сегрегированного школьного обучения54. Новые постановления Верховного суда крайне затруднили борьбу за осуществление расовой интеграции в школах, особенно на Севере, где при формальном запрете сегрегированных школ их число фактически не только не сокращалось, но даже продолжало увеличиваться в силу растущей территориальной разобщенности негритянского и белого населения северных городов в условиях неуклонного распространения негритянских гетто и переселения значительной части белых в пригороды.

В конце 70-х гг. Верховный суд сделал еще одну крупную уступку противникам эффективных мер борьбы против расовой дискриминации. На сей раз была поставлена под сомнение правомерность введения в качестве известной компенсации за дискриминационную практику предпочтительных квот для негров и других расово-этнических меньшинств при найме на работу и при поступлении в высшие учебные заведения. В решении по делу Бэкки, принятом в июне 1978 года, Верховный суд признал юридически несостоятельной предпочтительную квоту для представителей расово-этнических меньшинств, введенную в Калифорнийском университете, расценив ее как проявление «дискриминации наизнанку», т. е. как дискриминацию по отношению к белым гражданам55. Хотя Верховный суд и не запретил систему предпочтительных квот как таковую, его решение по делу Бэкки было с восторгом встречено расистами, получившими определенную правовую основу для контрнаступления на гражданские права цветных американцев.

Таким образом, в 70-х гг. во многих направлениях деятельности Верховного суда обнаружился явный сдвиг вправо. Но все же даже консервативное большинство суда Бергера сознавало невозможность полного отказа от тех либеральных принципов, которые декларировались высшей судебной инстанцией США в течение предшествующих 10—15 лет. Суд Бергера не всегда занимал столь же негативную позицию по отношению к практике автобусных перевозок школьников, как это имело место в 1973—1974 гг. В июне 1979 года вразрез с решением по делу Бэкки он отверг иск белого химика-лаборанта Б. Вебера, ставивший под сомнение систему предпочтительных квот для цветных американцев на одном из промышленных предприятий Луизианы56. Подобные отклонения суда Бергера от взятого им консервативного курса были результатом активной борьбы прогрессивных сил страны, требования которых Верховный суд в ряде случаев не мог игнорировать.

Непоследовательность высшего органа судебной власти вызывала крайнее недовольство ультраконсерваторов, считавших, что Верховному суду необходимо полностью отказаться от любых попыток интерпретации Конституции в духе либерального этатизма как совершенно несовместимых с целями «отцов-основателей»57. Не случайно в ультраправых политических кругах на рубеже 70—80-х гг. широкое распространение получили проекты новых поправок к Конституции, предусматривавших решительное ограничение социально-экономических функций государства. С наибольшей последовательностью эти предложения были изложены в проекте известного экономиста, лидера школы монетаристов Милтона Фридмэна. В 1980 году М. Фридмэн выдвинул идею дополнить Конституцию США специальным «экономическим биллем о правах», который стал бы своеобразным «эквивалентом поправки I к Конституции, устанавливающим прямые ограничения правительственных полномочий в экономической и социальной сферах»58. С этой целью в «экономический билль о правах» предполагалось включить пункты о запрете любого законодательства, каким-либо образом ограничивающего свободу предпринимательской деятельности (в том числе и в сфере найма рабочей силы) или вводящего правительственный контроль над ценами и заработной платой, об отмене принципа прогрессивно-подоходного налогообложения, о ликвидации налога на доходы корпораций, а также об обязательном ограничении государственных расходов и непременном соблюдении сбалансированного бюджета59.

Ультрареакционная, открыто промонополистическая направленность проекта Фридмэна была вполне очевидной. Серьезных шансов на принятие он, разумеется, не имел. И тем не менее он явился лишь крайним выражением общей тенденции реакционных групп американской монополистической буржуазии к переходу в решительное контрнаступление на все социально-экономические завоевания и политические права рабочего класса и других слоев трудящихся, к полному отказу от политики либеральных реформ и к ограничению государственного вмешательства в дели бизнеса. Откликаясь на эти требования, республиканская администрация Р. Рейгана пошла на существенное изменение акцентов и приоритетов в государственной политике в сторону усиления ее реакционного, промонополистического характера.

Деятели новой администрации оказывали постоянный нажим на Верховный суд, стремясь усилить консервативную направленность его политического курса. В 1982 году У. Смит, министр юстиции в правительстве Рейгана, решительно осудил любые проявления «либерального активизма» и правотворчества, которые, по его мнению, все еще сказывались время от времени в решениях бергеровского суда. «Пришло время, — заявил он, — чтобы все мы поняли, что Конституция предполагает судей, которые интерпретируют право, а не пророков в мантиях, которые приспосабливают его по моде»60.

Под влиянием общего поворота к консерватизму в политике правящих кругов США в первой половине 80-х гг. обозначился новый сдвиг вправо и в ориентации Верховного суда. В решениях, принятых в 1983—1984 гг., отчетливо проявилось стремление консервативного большинства суда Бергера предоставить крупному капиталу большую свободу действий, смягчить предписания антитрестовского законодательства и значительно ослабить установленные в 70-х гг. критерии оценки производственной деятельности крупных фирм, ведущей к загрязнению окружающей среды. Существенно усилилась и антипрофсоюзная направленность деятельности Верховного суда. В феврале 1984 года им было принято постановление, разрешающее фирмам, столкнувшимся с «финансовыми трудностями», закрывать принадлежащие им «неэффективные предприятия» и увольнять занятых там рабочих, не считаясь с наличием коллективного договора61. Наконец, в последние годы Верховный суд еще более ослабил свою активность в сфере защиты гражданских прав негров. Как отмечалось в печати в мае 1984 года, в дни 30-летия решения суда Уоррена о неконституционности сегрегированного школьного обучения, движение за ликвидацию расовой сегрегации в школах в 80-х гг. «не просто замедлилось, но практически приостановилось, а в ряде пунктов даже пошло вспять»62.

Консервативная ориентация Верховного суда проявилась и в принятом им в июне 1983 года решении о неконституционности так называемого законодательного вето, т. е. практики запрета конгрессом нормативных актов президента, федеральных министерств и ведомств, получившей в последние десятилетия значительное распространение, что означало не только отмену положений большого числа законов, предусматривавших возможность применения законодательного вето, но и лишение конгресса одного из его важных полномочий по отношению к правительству и дальнейшее укрепление тенденции к усилению исполнительной власти.

Усиление консервативных тенденций в деятельности Верховного суда и его явные уступки реакционным кругам в первой половине 80-х гг. вызвали законную обеспокоенность либерально-демократических сил. Они обвиняют суд Бергера в том, что он перестал быть «средством лечения болезней, которыми страдает Америка»63. Однако политический курс Верховного суда в 80-х гг. далеко не полностью удовлетворяет и правоконсервативные группы, которые считают, что в его решениях по-прежнему чувствуются остатки былого «либерального активизма».

Назначение в 1986 году У. Ренквиста на пост главы Верховного суда стало новым шагом к изменению баланса сил, оттеснению либеральных элементов. Уход в отставку летом 1987 г. 79-летнего Л. Пауэлла-младшего, мнение которого в ряде случаев решало исход обсуждения не в пользу откровенных консерваторов, предоставило возможность Р. Рейгану обеспечить своим единомышленникам гарантированное большинство, «радикально изменить направление деятельности» Верховного суда, сделать его на долгие годы оплотом правоконсервативных сил64.

Продолжающаяся в Соединенных Штатах острая полемика по вопросу о политическом курсе Верховного суда — составная часть борьбы вокруг характера и допустимых пределов государственно-монополистического регулирования экономики и социальных отношений. Сдвиг вправо, обозначившийся в 80-х гг., нельзя понимать как отказ от основных принципов государственного регулирования. Изменяются лишь его формы, усиливается его консервативная направленность. Что же касается общей линии на применение буржуазно-коллективистских, государственно-монополистических методов решения социально-экономических проблем и на их закрепление конституционно-правовой практикой, то в целом она остается господствующей тенденцией и в настоящее время.