Русская история

 Россия в 1839 году

Маркиз Астольф Де Кюстин 

     Истерия барона Унгерна фон Штернберга.- Его преступления и наказание, которому он подвергся при императоре Павле.- Герои лорда Байрона.- Сравнение Вальтера Скотта и Байрона. - Исторический роман. – Другая история, рассказанная князем К***. - Женитьба императора Петра 1. - Упорство боярина Ромодашвасого. - Император уступает. - Влияние греческой религии на народы.- Равнодушие русских к истине.- Тирания живет ложью. - Труп Кроя, оставленный в ревемской церкви после Нарвской битв" – Император Александр становится жертвой обмана.- Защита России от наладок русского.- Русские тревожатся о мнении иностранцев на их счет. - Я вызываю страх. – Я обманываю ученого шпиона.

     9 июля 1839 года, восемь вечера, на борту парохода "Николай I"

     Напоминаю вам, что пересказываю историю, слышанную от князя К***.

"Барон Унгерн фон Штернберг был человек острого ума, объездивший всю

Европу; характер его сложился под влиянием этих путешествий, обогативших его

познаниями и опытом.

     Возвратившись в Санкт-Петербург при императоре Павле, он неведомо

почему впал в немилость и решил удалиться от двора. Он поселился в диком краю,

на принадлежавшем ему безраздельно острове Даго, и, оскорбленный

императором, человеком, который казался ему воплощением человечества, возне-

навидел весь род людской.

     Происходило это во времена нашего детства.

Затворившись на острове, барон внезапно начал выказывать необыкновенную

страсть к науке и, дабы предаться в спокойствии ученым занятиям, пристроил к

замку очень высокую башню, стены которой вы можете теперь разглядеть в

бинокль".

     Тут князь ненадолго умолк, и мы принялись рассматривать башню острова

Даго.

     "Башню эту,- продолжал князь,- барон назвал своей

     библиотекой, а на вершине ее устроил застекленный со всех сторон фонарь-

бельведер - не то обсерваторию, не то маяк. По его уверениям, он мог работать

только по ночам и только в атом уединенном месте. Там он обретал покой,

располагающий к размышлениям.

     Единственные живые существа, которых барон допускал в башню, были его

сын, в ту пору еще ребенок, и гувернер сына.

Около полуночи, убедившись, что оба они уже спят, барон затворялся в

лаборатории; тогда стеклянный фонарь загорался таким ярким светом, что его

можно было увидеть издалека. Этот лжемаяк легко вводил в заблуждение

капитанов иностранных кораблей, нетвердо помнящих очертания грозных

берегов Финского залива.

     На эту-то ошибку и рассчитывал коварный барон. Зловещая башня,

возведенная на скале посреди страшного моря, казалась неопытным

судоводителям путеводной звездой; понадеявшись на лжемаяк, несчастные

встречали смерть там, где надеялись найти защиту от бури, из чего вы можете

сделать вывод, что в ту пору морская полиция в России бездействовала.

Стоило какому-нибудь кораблю налететь на скалы, как барон спускался на

берег и тайком садился в лодку вместе с несколькими ловкими и смелыми

слугами, которых держал нарочно для подобных вылазок; они подбирали

чужеземных моряков, барахтавшихся в воде, но не для того, чтобы спасти, а для

того, чтобы прикончить под сенью ночи, а затем грабили корабль; все это барон

творил не столько из алчности, сколько из чистой любви к злу, из бескорыстной

тяги к разрушению.

     Не веря ни во что и менее всего в справедливость, он полагал нравственный и

общественный хаос единственным состоянием, достойным земного бытия

человека, в гражданских же и политических добродетелях видел вредные химеры,

противоречащие природе, но бессильные ее укротить.

Верша судьбами себе подобных, он намеревался, по его собственным словам,

прийти на помощь Провидению, распоряжающемуся жизнью и смертью людей.

Однажды осенним вечером барон, по своему обыкновению, истребил экипаж

очередного корабля; на сей раз это было голландское торговое судно. Разбойники,

жившие в замке под видом слуг, несколько часов подряд перевозили на сушу с

тонущего судна остатки груза, не заметив, что капитан корабля и несколько мат-

росов уцелели и, взобравшись в лодку, сумели под покровом темноты покинуть

гибельное место.

     Уже светало, когда барон и его приспешники, еще не завершив своего темного

дела, заметили вдали лодку; разбойники немедля затворили двери в подвалы, где

хранилось награбленное добро, и опустили перед чужестранцами подъемный мост.

С изысканным, чисто русским гостеприимством хозяин замка

спешит навстречу капитану; с полнейшей невозмутимостью он принимает его в

зале, расположенной подле спальни сына; гувернер мальчика был в это время

тяжело болен и не вставал с постели. Дверь в его комнату, также выходившая в

залу, оставалась открытой.

     Капитан повел себя крайне неосмотрительно.

     - Господин барон,- сказал он хозяину замка,- вы меня знаете, но не

можете узнать, ибо видели лишь однажды, да притом в темноте. Я капитан

корабля, экипаж которого почти целиком погиб у берегов вашего острова; я

сожалею, что принужден переступить порог вашего дома, но я обязан сказать вам,

что мне известно:

     среди тех, кто нынче ночью погубил моих матросов, были ваши слуги, да и вы

сами своей рукой зарезали одного из моих людей.

Барон, не отвечая, идет к двери в спальню гувернера и бесшумно притворяет

ее. Чужестранец продолжает:

     - Если я говорю с вами об этом, то лишь оттого, что не намерен вас

погубить; я хочу лишь доказать вам, что вы в моей власти. Верните мне груз и

корабль; хоть он и разбит, я смогу доплыть на нем до Санкт-Петербурга; я готов

поклясться, что сохраню все случившееся в тайне. Пожелай я отомстить вам, я бро-

сился бы в ближайшую деревню и выдал вас полиции. Но я хочу спасти вас и

потому предупреждаю об опасности, которой вы подвергаете себя, идя на

преступление.

     Барон по-прежнему не произносит ни слова; он слушает гостя с видом

серьезным, но отнюдь не зловещим; он просит дать ему немного времени на

размышление и удаляется, пообещав гостю дать ответ через четверть часа.

За несколько минут до назначенного срока он внезапно входит в залу через

потайную дверь, набрасывается на отважного чужестранца и закалывает его!..

Одновременно по его приказу верные слуги убивают всех уцелевших

матросов, и в логове, обагренном кровью стольких жертв, вновь воцаряется

тишина. Однако гувернер все слышал;

     он продолжает прислушиваться... и не различает ничего, кроме шагов барона и

храпа корсаров, которые, завернувшись в тулупы, спят на лестнице.

Барон, объятый тревогой и подозрениями, возвращается в спальню гувернера и

долго разглядывает его с величайшим вниманием;

стоя возле постели с окровавленным кинжалом в руках, он следит за спящим,

пытаясь удостовериться, что сон этот не притворный;

наконец, сочтя, что бояться нечего, он решает сохранить гувернеру жизнь".

     - В преступлении совершенство такая же редкость, как и во всех прочих

сферах,- добавил князь К***, прервав повествование. Мы молчали, ибо нам не

терпелось узнать окончание истории. Князь продолжал:

     "Подозрения у гувернера зародились уже давно; при первых же словах

голландского капитана он проснулся и стал свидетелем убийства, все подробности

которого видел сквозь щель в двери, запертой бароном на ключ. Мгновение спустя

он уже снова лежал в постели и, благодаря своему хладнокровию, остался в живых.

Лишь только барон вышел, гувернер тотчас же, невзирая на трепавшую его

лихорадку, поднялся, оделся и, усевшись в лодку, стоявшую у причала, двинулся в

путь; он благополучно добрался до континента и в ближайшем городе рассказал о

злодеяниях барона полиции.

     Отсутствие больного вскоре было замечено обитателями замка;

однако, ослепленный предшествующими удачами, преступник-барон поначалу и не

подумал бежать; решив, что гувернер в припадке белой горячки бросился в море, он

пытался отыскать его тело в волнах. Меж тем спускающаяся из окна веревка, равно

как и исчезнувшая лодка неопровержимо свидетельствовали о бегстве гувернера.

Когда, запоздало признав этот очевидный факт, убийца вознамерился скрыться, он

увидел, что замок окружен посланными для его ареста войсками. После очередной

резни прошел всего один день; поначалу преступник пытался отрицать свою вину,

но сообщники предали его. Барона схватили и отвезли в Санкт-Петербург, где

император Павел приговорил его к пожизненным каторжным работам. Умер он в

Сибири.

     Так печально окончил свои дни человек, служивший благодаря блеску своего

ума и непринужденной элегантности манер украшением самых блестящих

европейских салонов.

     Наши матери, возможно, находили его весьма любезным.

Подобные происшествия, сколь бы романтическими они ни казались, нередко

повторялись в средние века; истории барона придает самобытность то, что она

случилась, можно сказать, в наши дни; поэтому я и рассказал ее вам. Куда ни

посмотри, Россия во всем отстала от Европы на четыре столетия".

Лишь только князь К*** замолчал, все его слушатели в один голос закричали,

что барон фон Штернберг- самый настоящий

     Манфред или Лара.

     - Именно оттого, что Байрон списывал характеры своих героев с живых

людей, они кажутся нам столь неправдоподобными,- сказал князь К***, не

боящийся парадоксов,- в поэзии правда никогда не звучит естественно.

     - Совершенно верно,- согласился я,- и потому ложь Вальтера Скотта

кажется более правдивой, чем точность Байрона.

     - Возможно; однако различия их этим не ограничиваются,- подхватил

князь.- Вальтер Скотт изображает, Байрон творит;

один чует правду нутром, даже когда выдумывает, другой не заботится о ней, даже

когда рисует с натуры.

     - Но не кажется ли вам, князь, - продолжал я, - что инстинктивное

постижение действительности, присущее, по вашему мне-

нию, великому романисту, объясняется тем, что он часто мыслит весьма заурядно?

Сколько лишних деталей! Сколько пошлых диалогов!.. Точнее всего в его романах

описания платья персонажей и их

     жилищ.

     - О! Я встаю на защиту Вальтера Скотта,- воскликнул князь

К***,- д не позволю, чтобы в моем присутствии оскорбляли столь

занимательного сочинителя.

     - Именно в занимательности я ему и отказываю, - продолжал

я, - романист, который исписывает целый том ради одной-единст-венной сцены,

менее всего заслуживает титула "занимательный". Перечтите "Жиль Бласа", и вы

увидите, что такое - роман развлекательный, причем столь же непринужденный,

сколь и глубокий. Вальтеру Скотту повезло: он родился в эпоху, когда люди забыли,

что такое развлечения.

     - Зато как он рисует человеческое сердце! - воскликнул князь

Д*** (все восстали против меня).

     - Все было бы хорошо,- отвечал я,- не заставляй он своих героев еще и

разговаривать; дело в том, что у него недостает слов для изъяснения чувств

страстных и возвышенных; он превосходно изображает характеры деятельные, ибо

искусен и наблюдателен, но красноречие - не его стихия; он наделен глубоким

философическим талантом, методическим и расчетливым умом; он родился вовремя

и замечательно сумел высказать самые заурядные и, следовательно,

самые модные идеи своей эпохи.

     - Он первым разрешил удовлетворительным образом труднейшую задачу

создания исторического романа; в этой заслуге вы не можете ему отказать,-

произнес князь К***.

     - Этот как раз тот случай, когда хочется сказать: лучше бы эта задача

оставалась нерешенной! - возразил я. - Сколько ложных представлений усвоили

малообразованные читатели из введенной им в обиход смеси истории с романом!!!

Союз этот всегда вреден и, что бы вы ни говорили, ничуть не забавен... Что до

меня, я предпочитаю, даже для развлечения, сочинения господина Огюстена

Тьерри всем этим сказкам об известных исторических лицах... Я прошу у вас

прощения за комплимент, недостойный этого почтенного ученого, но имя его

пришло мне на ум так же естественно, как пришло бы имя Геродота, которому

тоже случалось быть забавным.

     - Это дело вкуса,- с улыбкой перебил меня князь К***,- не

будем спорить.

     С этими словами он оперся на мою руку и попросил меня проводить его в

каюту; там он пригласил меня сесть и заговорил шепотом: "Мы одни; вы любите

историю - вот случай из жизни особ куда более родовитых, чем те, о ком я

говорил недавно;

     я расскажу его вам одному, ибо в присутствии русских говорить об истории

невозможно!.. Вам известно, что Петр Великий после долгих колебаний

уничтожил московское патриаршество, дабы

украсить свою голову не только короной, но и клобуком. Таким образом,

политическое самодержавие открыто присвоило себе духовную власть, о которой

уже давно мечтало и которую давно извращало; так создался ужасный союз,

неведомый ни одной из современных европейских стран. Несбыточная мечта

средневековых пап осуществилась ныне в шестидесятимиллионной империи, часть

жителей которой - азиаты, ничему не удивляющиеся и ничуть не смущенные тем,

что их царь является также великим Ламой.

     Император Петр пожелал жениться на маркитантке Екатерине. Для

исполнения этого желания нужно прежде всего приискать будущей императрице

родню. В Литве, а может быть, и в Польше находят безвестного дворянина,

нарекают его потомственным аристократом, а затем объявляют братом царевой

избранницы.

     Мало того, что русский деспотизм ни во что не ставит ни идеи, ни чувства, он

еще и перекраивает факты, борется против очевидности и побеждает в этой

борьбе!!! Ведь ни очевидность, ни справедливость, если они неудобны власть

имущим, не находят у нас защитников".

     Смелые речи князя К*** начинали пугать меня.

Удивительная страна, рождающая рабов, коленопреклоненно повторяющих

чужие мнения, шпионов, вовсе лишенных собственного мнения и на лету

схватывающих мнения окружающих, да насмешников, представляющих зло еще

более страшным, чем оно есть: последние изобретают еще один, очень остроумный,

способ укрыться от испытующего взора иностранцев, однако само их остроумие

достаточно красноречиво: какому еще народу придет на мысль прибегать к нему?

Пока я предавался этим мыслям, князь продолжал посвящать меня в свои

философические наблюдения:

     "Народ и даже знать, вынужденные присутствовать при этом надругательстве

над истиной, смиряются с позорным зрелищем, потому что ложь деспота, как бы

груба она ни была, всегда льстит рабу. Русские, безропотно сносящие столько

тягот, не снесли бы тирании, не принимай тиран смиренный вид и не притворяйся

он, что полагает, будто они повинуются ему по доброй воле. Человеческое

достоинство, попираемое абсолютной монархией, хватается, как за соломинку, за

любую мелочь: род людской согласен терпеть презрение и глумление, но не

согласен, чтобы ему четко и ясно давали понять, что его презирают и над ним

глумятся. Оскорбляемые действием, люди укрываются за словами. Ложь так

унизительна, что жертва, заставившая тирана лицемерить, чувствует себя

отмщенной. Это - жалкая, последняя иллюзия несчастных, которую, однако, не

следует у них отнимать, чтобы раб не пал еще ниже, а деспот не стал еще

безумнее!..

     В древности на Руси существовал обычай, согласно которому в

торжественных процессиях рядом с московским патриархом шли два самых

знатных боярина. Царь-первосвященник решил, что во

     время брачной церемонии по одну руку от него встанет родовитый

боярин, а по другую - новоиспеченный царский шурин: ведь в России

могущество самодержавной власти так велико, что она не только

производит людей в дворянское звание, но и наделяет их родствен-

никами, о которых они прежде даже не слыхали; семьи для нее - все

равно что деревья для садовника, который обрезает и обрывает ветки, а

также прививает к одному растению другое. Перед нашим деспотизмом

бессильна сама природа; Император - не просто наместник Господа, он

сам- творец, причем творец. Господа превзошедший: ведь Господу

подвластно только будущее, император же способен изменять

прошедшее! Законы обратной силы не имеют; не то - капризы деспота.

Кроме новоявленного брата императрицы Петр решил поставить

подле себя знатнейшего московского боярина, второго после царя

человека в империи - князя Ромодановского... Через своего первого

министра Петр передал князю, что ему предстоит идти в процессии подле

императора и что эту честь боярин разделит с новым братом новой

императрицы.

     - Прекрасно,- отвечал князь,- но по какую руку от себя

намеревается император меня поставить?

     - Дражайший князь, - говорит царедворец-министр, - какие

могут быть сомнения? разве не ясно, что вы будете идти слева, а справа

поместится шурин Его Величества?

     - В таком случае я не пойду, - восклицает гордый боярин. Петру

донесли об этом ответе, и он повелел вторично передать боярину

высочайший приказ - приказ, в котором сполна высказалась

деспотическая натура царя *:

     - Ты пойдешь - или я тебя повешу!

     - Скажите царю,- возразил несгибаемый москвич,- что я прошу

его начать с моего единственного сына; ему еще только пятнадцать лет,

и, быть может, став свидетелем моей гибели, он из страха согласится

идти слева от монарха, что же до меня, то я наверняка не опозорю род

Ромодановских ни до, ни после казни моего наследника.

К чести царя, он, услышав эти слова, уступил, однако, дабы

отомстить проникнутым духом независимости московским боярам,

превратил Петербург из простого порта на берегу Балтийского моря в ту

столицу, какой видим мы ее сегодня".

     - Николай, - добавил князь К***, - ни за что не уступил бы;

он сослал бы боярина вместе с сыном в рудники и объявил бы именем

закона, что лишает и отца и сына права иметь детей, а может быть,

постановил бы, что отец никогда не был женат; в России подобные вещи

творятся довольно часто; о них запрещено рассказывать, но делать их не

возбраняется".

     Как бы там ни было, гордость московского боярина превосходно показывает

разнородность источников, давших начало современному русскому обществу,

представляющему собой чудовищную смесь византийской мелочности с татарской

свирепостью, греческого этикета с азиатской дикой отвагой; из этого смешения и

возникла громадная держава, чье влияние Европа, возможно, испытает завтра, так

и не сумев постигнуть его причин.

     В истории, которую вы только что прочли, аристократ восстает против

деспотической власти и принуждает ее к смирению. Этот случай, наряду со

многими другими, позволяет мне утверждать, что аристократия- полная

противоположность деспотизму одного человека, автократии, или самодержавию;

дух, которым проникнута аристократия,- гордость; это отличает ее и от

демократии, чья страсть - зависть.

     А теперь я докажу вам, как нетрудно обмануть самодержца. Нынче утром мы

прошли Ревель. Эти края, принадлежащие России лишь с недавних пор, хранят

память о великом короле Карле XII и Нарвской битве. В битве этой погиб француз

князь де Крой, сражавшийся на стороне шведского короля. Тело князя перенесли в

Ревель, однако предать его земле оказалось невозможно, поскольку он не успел

расплатиться со многими здешними заимодавцами и не оставил денег на уплату

долгов. По старинному закону, а точнее, по местному обычаю, тело князя

поместили в ревельской церкви, где ему предстояло покоиться до тех пор, пока

наследники его не расплатятся с кредиторами.

Оно по сей день лежит там, хотя со времени Нарвской битвы прошло более

ста лет.

     К первоначальному долгу прибавились за это время, во-первых, проценты, а

во-вторых, сумма, ушедшая на содержание тела, содержавшегося, впрочем, крайне

дурно. Все вместе составляет нынче состояние, какого, пожалуй, не нашлось бы у

большинства нынешних богачей.

     Меж тем лет двадцать назад император Александр проезжал через Ревель;

посетив кафедральный собор, он заметил труп и ужаснулся; ему рассказали

историю князя де Кроя, и он приказал завтра же предать тело земле, а в соборе

отслужить мессу.

     Назавтра император уехал, а еще через сутки тело князя де Кроя, отнесенное

было на кладбище, возвратилось на свое прежнее место в соборе.

Правосудия в России не существует, зато привычки здесь, как видите, сильнее

даже верховной власти.

     Самое забавное, что во время нашего недолгого плавания мне постоянно

приходилось защищать Россию от князя К***. Суждения мои, которые я

высказывал совершенно бескорыстно, исключительно из любви к истине,

расположили ко мне всех русских, присутствовавших при наших беседах. Что же

до любезного князя К*'1"11, то

     откровенность его суждений об отечестве доказывает мне, что и в России

находятся люди, осмеливающиеся бесстрашно высказывать собственное мнение.

Когда я поделился с ним этой мыслью, он отвечал мне: "Я не русский!!!"

Странное притязание!.. Русский или не русский, он говорит то, что думает; ему это

дозволяют потому, что он занимал высокие посты, промотал два состояния и

злоупотребил милостями нескольких монархов, потому, что он беден, стар, болен и

пользуется покровительством некоей особы, принадлежащей к императорской

фамилии и твердо знающей, что острый ум - вещь опасная. Вдобавок, чтобы

избежать Сибири, князь, по его словам, пишет мемуары, которые, том за томом,

оставляет во Франции. Император боится гласности так же сильно, как Россия

боится императора. Я слушаю князя К*** с неизменным вниманием, которого он

бесспорно заслуживает; я нахожу, что рассказы его чрезвычайно занимательны, но

часто вступаю с ним в спор.

     Меня поражает неумеренная тревога русских касательно мнения, какое может

составить о них чужестранец; невозможно выказать меньше независимости;

русские только и думают, что о впечатлении, которое произведет их страна на

стороннего наблюдателя. Что сталось бы с немцами, англичанами, французами, со

всеми европейскими народами, опустись они до подобного ребячества? Если

эпиграммы князя К*** возмущают его соотечественников, то не столько оттого,

что всерьез оскорбляют их достоинство, сколько оттого, что могут повлиять на

меня, а я в их глазах- важная персона, ибо, как они слышали, сочиняю путевые

заметки.

     "Не вздумайте составить мнение о России по рассказам этого скверного

русского, не вздумайте поверить его россказням, он просто старается блеснуть

французским остроумием на наш счет, на деле же вовсе не думает того, что

говорит".

     Вот что шепчут мне попутчики десять раз на дню. Ум мой уподобляется

сокровищнице, из которой каждый надеется извлечь себе поживу, поэтому к концу

дня мои бедные мысли начинают путаться и я решительно теряюсь; это-то и

нравится русским; когда мы перестаем понимать, что говорить и думать об их

стране, они торжествуют.

     Мне кажется, что они согласились бы стать еще более злыми и дикими, чем

они есть, лишь бы их считали более добрыми и цивилизованными. Я не люблю

людей, так мало дорожащих истиной;

     цивилизация - не мода и не уловка, это сила, приносящая пользу, корень,

рождающий ствол, на котором вырастают цветы и плоды.

"Во всяком случае, вы не станете называть нас "северными варварами", как

делают ваши соотечественники..." Вот что они говорят мне всякий раз, когда

видят, что какой-нибудь любопытный случай или народная мелодия, какой-нибудь

рассказ о патриотическом подвиге русского, о его благородном и поэтическом

движении души позабавили или растрогали меня.

     Я отвечаю на все подобные фразы ни к чему не обязывающими

комплиментами, а сам думаю, что скорее предпочел бы иметь дело с северными

варварами, нежели с обезьянами, подражающими жителям Юга.

От первобытной дикости избавиться можно, от мании же казаться тем, чем ты

не являешься, излечиться нельзя.

     Во время плавания некий русский ученый, грамматист, переводчик многих

немецких сочинений, преподаватель какого-то училища, изо всех сил старался

сблизиться со мной. Он объездил всю Европу и возвращается в Россию,

намереваясь, как он говорит, познакомить соотечественников со всем полезным,

чем богата современная западная мысль. Вольность его речей насторожила меня;

это не блистательная независимость князя К***, но продуманный, расчетливый

либерализм, главная цель которого- развязать язык собеседнику. Я уверен, что

ученых такого рода немало вблизи русских границ - на любекских постоялых

дворах, на борту пароходов и даже в Гавре, где теперь, благодаря морским рейсам

по Северному и Балтийскому морям, также проходит граница с Московией.

От меня этот человек толку не добился. Он в первую голову желал выяснить,

собираюсь ли я описывать свое путешествие, и настойчиво предлагал мне свою

помощь. Я не стал его расспрашивать;

     сдержанность моя немного удивила, но и обрадовала его, и он расстался со мной в

уверенности, что я "путешествую исключительно для собственного удовольствия и

не намерен в этот раз публиковать рассказ о путешествии, которое будет столь

коротким, что у меня недостанет времени запастись любопытными для публики

впечатлениями".

     Я заверял его в этом и прямо и намеками, так что в конце концов он, кажется,

успокоился. Но если его тревога улеглась, то моя пробудилась. Начни я в самом

деле вести записи, я наверняка вызову подозрения у проницательнейшего в мире

правительства, располагающего превосходнейшими шпионами. Приятного в этом

мало; итак, придется прятать свои письма, молчать и не подавать виду, что я

догадываюсь о слежке; открытое лицо - надежнейшая из масок.

За следующее письмо я примусь уже в Петербурге.

... дошел до Франкфурта-на-Майне. Дюмурье в это ... отца знаменитого путешественника маркиза Астольфа де Кюстина, ...
www.bibliotekar.ru/encW/100/66.htm