История Советского Союза. Перестройка. Гласность

Михаил Горбачёв

Разделы:  Рефераты по истории СССР

Биографии известных людей

Всемирная История

История России

    Эйфория  и  даже  некоторая  экзальтация,  сопровождавшие  первые  шаги

молодого  генсека на политической сцене, постепенно спадали. "Медовый месяц"

в  отношениях между  новой  властью  и обществом  оказался  быстротечным.  В

отсутствие ощутимых изменений в повседневной жизни даже явно расположенная к

новому лидеру страна не могла долго удовлетворяться лишь внешними признаками

перемен.

     Конечно,  после  затянувшегося  правления  кремлевских  старцев   людям

импонировал раскованный, непосредственный  стиль  поведения Горбачева -  его

первые   публичные  выступления,  превратившиеся  в  телевизионные  митинги,

собирали  у  экранов миллионы  людей. Теряли  смысл  привычные  политические

ритуалы, уже не было никакого интереса в разглядывании фотографий партийного

руководства, выстраивавшегося строго  по ранжиру  при  встречах  и  проводах

Генерального  секретаря. Михаил  Сергеевич,  видимо,  умышленно  "ломал  эти

каноны", когда мог  взять под руку и повести с собой к трапу самолета любого

члена  Политбюро,  из-за чего на  публикуемых массовых снимках вся табель  о

рангах оказывалась перемешанной.

     Захирела  индустрия изготовления канонических портретов для  партийного

иконостаса. Правда,  на первом официальном фото, сопровождавшем сообщение об

избрании  Горбачева  генсеком,   ему,  разумеется,   из   лучших  побуждений

заретушировали родимое пятно на  лбу, однако, очень быстро примелькавшись на

телеэкране,  оно  вернулось  и  на партийные "иконы".  Сам  он  к  портретам

относился с иронией. Во время одного из зарубежных визитов ему сообщили, что

местный  художник русского происхождения хотел  бы его  нарисовать, Горбачев

даже взорвался: "Этого еще  не  хватало!  Как только начнем писать  портреты

начальников, тут и конец перестройке!"

     Во время разъездов по стране (в первые  месяцы  он  посетил  Ленинград,

Киев, Днепропетровск,  Тюмень) генсек  с  явной охотой  "выходил к народу" -

пообщаться,  окунуться в атмосферу  приветственных возгласов, аплодисментов,

рукопожатий.

     Поскольку   подробные   репортажи  с   этих   встреч   передавались  по

центральному  телевидению, такого  рода  общение с людьми  "под камеру" было

одновременно продолжением  его просветительской работы,  давало  возможность

еще  и еще раз высказаться публично, "прийти  в каждый дом". Поэтому в таких

ситуациях он гораздо больше говорил, чем  слушал, а  слышал  преимущественно

то,  что  ждал  или  хотел  услышать.  Вернувшись  из  поездки  в  Тольятти,

рассказывал на Политбюро: "Вышел к людям. Все общество в движении.  Никто не

хочет жить,  как  раньше. У народа энтузиазм, готовность  активно поддержать

перестройку. Каждый говорит: "Только не отступайте, Михаил Сергеевич,  идите

вперед, мы вас поддержим".

     Однако чем дальше, тем отчетливее в этом  гуле  благодарного одобрения,

сопровождавшем  его  в  самых  разных  аудиториях,  стали  различаться нотки

нетерпения.  Страна ждала  если не  чудес, то  уже  не  только  обещаний. От

руководителя, который выглядел подкупающе  искренним  и внушал доверие, люди

хотели  помимо  заверений  в  том,  что  вот-вот  все  наладится,   получить

спасительную программу быстрого подъема страны  к долгожданному процветанию.

Однако  программа никак не  вытанцовывалась. И хотя  на уровне  общих слов и

выбора магистрального направления движения все,  казалось,  было ясно: выход

из  застоя   требовал  "динамизации"  экономического  развития  и  "усиления

ответственности  каждого",  - оставался без ответа  главный  вопрос:  с чего

начать? То самое ленинское "решающее звено", взявшись  за которое можно было

бы  вытянуть  "всю цепь", никак не  обнаруживалось. Из вороха  доставшихся в

наследство  проблем,  как  из запутанного  клубка, торчали разные  нитки, и,

начиная   тянуть   по   очереди    одну   за   другой    -   машиностроение,

научно-технический прогресс, агропром, ВПК, - он лишь всякий раз убеждался в

том, что нить не та и клубок все больше запутывается.

     Выяснилось,  что сами по  себе  ни  девиз "ускорения", ни обращенный  к

каждому  призыв "прибавить в работе"  не  меняли сложившейся практики, а тем

более  общего  устройства жизни.  Целостной  же  концепции реформы у  нового

руководства  не  было.  Внимание распылялось, одна инициатива  следовала  за

другой, в ход  по  преимуществу  шли старые  заготовки  того времени,  когда

Горбачев  вместе  с  Рыжковым,  перелопатив   сотни   справок  экспертов   и

академических институтов, готовили так и  не  пригодившиеся ни Андропову, ни

Черненко   материалы   по   научно-техническому    прогрессу   и   возможной

экономической реформе.

     Отказавшись от  попыток  выделить какое-либо  одно ключевое направление

ускорения,  Михаил  Сергеевич предложил наступать  "широким  фронтом". После

того как с большой помпой  в июне  85-го прошло совещание по машиностроению,

внимание   переключилось  на  агропром,  объявленный  ни  больше  ни  меньше

"прообразом  всего  народного  хозяйства". Спустя  несколько  месяцев  стало

очевидно, что эти отдельные кавалерийские вылазки не приносят результатов по

причинам, кроющимся  за пределами каждой  из отраслей  экономики, а именно в

политике.

     Задуматься  над  необходимостью  выработки   общей   концепции  реформы

Горбачева побудили не только  первые неудачи, но  и  особенности  характера,

которым предстояло  стать  особенностями политического проекта  перестройки.

Интерес к концептуальным подходам,  к  теоретизированию еще со  студенческой

скамьи и проблемы, не получавшие разрешения, подталкивали Горбачева к поиску

выхода на более высоком - абстрактном - уровне.  Было ли это только завидной

способностью  приподняться   над   горизонтом  обыденности  и  взглянуть  на

конкретную ситуацию с высоты птичьего полета, обобщить и типизировать ее, то

есть признаком стратегического разума, или формой  интеллектуального бегства

от рутины и  прозы  будней,  - сказать  трудно. Да и каким  скальпелем можно

отделить одно от другого, если эти качества сошлись в одном человеке?

     На горизонте замаячил ХХVII съезд КПСС, и лучшей трибуны для объявления

советскому  обществу, что  оно вступает в качественно новый этап, невозможно

было  придумать.  Его  концепцию предстояло выработать  ближайшему окружению

Горбачева -  той,  по  его  словам, "группе  единомышленников,  с кем вместе

заварили  кашу,  чтобы  идти до  конца".  Тогда  к  ней  вполне  можно  было

причислить большую часть перекомпонованного Политбюро и Секретариата  ЦК.  В

группу  входили (во что трудно поверить, зная  о последующих событиях) такие

разные политические соратники Горбачева, как А.Яковлев и Е.Лигачев, Н.Рыжков

и  В.Чебриков,  А.Лукьянов   и  В.Болдин.  Б.Ельцин  на  этом   этапе  играл

малозначительную   роль.   Поскольку   главным   заданием   было   осмыслить

исторический  момент,   переживаемый  страной,  и  сформулировать  философию

перестройки, то на несколько  месяцев  перед  съездом  ближайшим  окружением

Горбачева  стали  "теоретики":  Александр  Яковлев,  Вадим   Медведев,  зав.

сектором  в  Отделе пропаганды  Наиль  Биккенин,  учившийся  вместе с Раисой

Максимовной  на  философском  факультете  МГУ,  и помощник  генсека  Валерий

Болдин.

     Сваренная ими "каша" - отчетный доклад на ХХVII съезде  КПСС 26 февраля

1985  года  -  стала общим  знаменателем  устремлений столь  пестрой "группы

единомышленников",  что больших  революций в  официальном  мировоззрении  не

предвещала. Концепция начального этапа  перестройки привычно  укладывалась в

ложе  социализма  и   обещала  возвращение  к  "истинным  ленинским  идеям".

Кризисные явления в советском обществе, вызвавшие потребность в перестройке,

объяснялись несовершенным  качеством  и незавершенной  стадией строительства

социализма.  Трудности  и   недостатки,  которые  с  пылом   обличало  новое

руководство, списывались на  "недостаточность  социализма", из чего следовал

естественный вывод: необходимо  идти к большему, "лучшему социализму, а не в

сторону  от  него".  Именно   так  сформулировал   первоначальную  концепцию

перестройки  Горбачев не только в своем докладе, но и в вышедшей  год спустя

одновременно в Советском Союзе и в США книге "Перестройка и новое мышление".

"Ответы на  вопросы, поставленные жизнью, - писал автор,  - мы ищем в рамках

социализма, а не за его  пределами... Вся наша  программа перестройки как  в

целом, так и в ее отдельных  компонентах  полностью базируется на  принципе:

больше социализма, больше демократии".

     В  этом безупречном  тексте  внимательное  ухо могло бы  тем  не  менее

уловить  первые ноты  идейных  диссонансов,  а  то и робкого  диссидентства.

Построенный  в  Советском  Союзе  социализм, который,  как  выясняется,  еще

предстояло  достраивать  до "лучшего",  истинного,  в одночасье  из  статуса

"развитого"    переводился   в   категорию   "недоразвитого".   Одновременно

объявлялось,  что  критерием оценки  его совершенства и соответствия  идеалу

должно  быть  развитие демократии. Конечно, перед тем как впасть  в подобную

идейную ересь и поддаться соблазну демократического социализма, от  которого

рукой   было  подать   до  социал-демократизма,  Горбачев   и  его   команда

добросовестно  испробовали  все  варианты  оживления социализма советского -

большевистского.

     Главный акцент в докладе на ХХVII съезде был поэтому сделан по традиции

на  необходимости  повышать   "эффективность  и   качество,   дисциплину   и

организованность  трудящихся". Обещанная "глубокая реконструкция"  народного

хозяйства предполагала  усиление централизованного  руководства  экономикой,

которое должно  было  чудесным  образом  сочетаться  с  "расширением  границ

самостоятельности предприятий" и  их права самим реализовывать сверхплановую

продукцию.  Эти  старые хозрасчетные  рецепты,  выдаваемые за  теоретические

новации,  конечно  же,   еще   никак  не  предвещали  вселенского  половодья

перестройки,  которая  вскоре  должна была  охватить  своими  амбициями  все

стороны  общественной  жизни  Советского Союза,  претендуя на  статус  новой

Революции.

     Если  и  было нечто революционное  в  докладе  на  съезде,  так это его

международная часть, сформулированная А.Яковлевым в соавторстве с В.Фалиным.

В ней  значительно  откровеннее,  чем во  внутриполитических разделах,  была

сделана  заявка на отказ  от традиционного "классового  анализа"  ситуации в

мире  и  провозглашались  такие  крамольные,  "ревизионистские" тезисы,  как

глобальный  характер   процессов  мирового  развития  и   взаимозависимость,

соединяющая народы и даже разные общественные системы  в  единую цивилизацию

на основе "универсальных" принципов и ценностей. В своем комментарии к этому

наброску  будущего  "нового  политического  мышления"  Александр  Николаевич

пишет:  "С  помощью этого раздела  доклада  Горбачев хотел  обозначить перед

делегатами съезда и всей страной необходимость принципиального выбора: будем

ли  мы  и дальше  вариться в своем  котле, или выйдем на  широкое  общение с

миром".

     Конечно, чтобы ухитриться выдать эти  новые  "общечеловеческие" подходы

за  развитие  социализма  и  тем  более  за  возвращение к истинному  смыслу

ленинского учения (Горбачев, например, заявлял в 1986 году, что, "по Ленину,

социализм и  демократия  нераздельны".  Вторя  ему, А.Яковлев  убеждал,  что

Перестройка  - это  "возвращение  к  ленинизму"), надо было либо  откровенно

лукавить, либо  искренне  заблуждаться.  Годы  спустя  Михаил  Сергеевич  не

постеснялся признаться: "Мы все разделяли иллюзии..."  Однако осознать это в

полную меру он смог только после того как попытался на практике  реализовать

свои первоначальные представления об "истинном ленинизме".

     Список иллюзий, с которыми предстояло очень скоро расстаться  не только

Михаилу Сергеевичу, но и  его соратникам, выглядел впечатляюще. Речь шла и в

целом о состоятельности  советской модели социализма как  системы, способной

функционировать в "естественном" режиме, не опираясь  на силовое принуждение

и  идеологическое  манипулирование. И  о степени  приверженности  советского

общества "социалистическому  идеалу".  И  о возможности повторить в середине

80-х годов  неосуществившийся  замысел  реформаторов "Пражской  весны"  1968

года:  обновить,  омолодить,  осовременить  архаичный  политический   режим,

обручив его  с демократией. И о степени  развитости, современности тогдашней

советской элиты, ее знакомстве с  азами  политической  культуры, способности

цивилизованно,  политическими  методами  решать  общественные   конфликты  и

урегулировать собственные внутренние противоречия.

     Наконец,  иллюзией и, как выяснилось, роковым просчетом Горбачева стала

недооценка  им  одновременно  и   степени  яростного   сопротивления  старой

номенклатуры  реформам,  и  разбуженного властного аппетита  тех новых  сил,

которые  породила  перестройка.  К  будущим  разочарованиям  придется,  увы,

отнести и святую  веру  его  во  всесилие демократии, в  то, что  она  сама,

подобно "невидимой  руке" рынка, способна  в  одночасье стать универсальным,

автоматическим   регулятором   любых    общественных,   в   том   числе    и

остроконфликтных,   отношений  даже  в  такой   исторически  непросвещенной,

"дикарской"  в  смысле  знакомства с азами демократии стране, как Россия.  В

стране, где  к  традиционной вековой  отсталости в  демократическом развитии

добавился опыт 70-летнего внедрения "демократии" социалистической.

     Опиравшаяся  на   принуждение   Система  не  могла   не  спровоцировать

накопления в недрах общества потенциала отторжения показушного социализма  и

развития консервативных и, в  сущности, антисоциалистических рефлексов. Надо

ли  удивляться  после  этого,  что  откупоренная  с помощью  демократической

"открывалки"  герметически  запаянная   бутыль  с   перебродившей  советской

"брагой"  выплеснула  на  свет  божий  совсем не  то содержимое,  на которое

рассчитывал инициатор перестройки.

     Правда, еще тогда, в "романтической" фазе перестройки, чтобы вместить в

рамки  своего "социализма  с улучшенной планировкой"  весь объем  изменений,

который он  предполагал  произвести, Горбачеву приходилось до такой  степени

растягивать его содержание, что границы такого социализма уходили за видимый

горизонт.   При  описании   признаков  этого  невиданного  доселе   мутанта,

приобретавшего планетарный масштаб, на помощь ему  приходил профессиональный

идеолог-пропагандист А.Яковлев (позднее,  уже разойдясь  со своим духовником

первых  перестроечных  лет,  Горбачев  в  сердцах  обзовет  его  "заведующим

Агитпропом  всех эпох - от Брежнева до Ельцина"). Именно тот своей словесной

ворожбой  добивался растяжения понятия социализма до безразмерных масштабов,

превращая  таким  образом  в  некий эквивалент царства  абсолютного Разума и

Добра.  Когда  истощались  ресурсы традиционных  определений  социализма, на

помощь  призывались доказательства "от  противного". "Ничто  в мировоззрении

социализма, -  объяснял Александр Николаевич, выступая в  апреле  1988  года

перед  партаппаратом ЦК  КПСС,  - не  предполагает вождизма, принижения роли

масс,  стирания  индивидуальности человека,  антигуманизма и  беззакония". И

обезоруживал своих  оппонентов и сомневающихся риторическими вопросами:  "Не

грозило ли отходом от социализма беззаконие, глумление над  людьми, топтание

на месте, а затем и регресс в экономике, коррупция, разложение немалой части

общества,  паралич теоретической  мысли и  т.д.?" Понятно, что  при подобном

толковании  и  социализм, и  перестройка, задуманная  как  его  возрождение,

закономерно превращались  в  "благотворный  процесс, охватывающий  все сферы

жизни и тесно связанный с современным мировым развитием".

     Другое дело, что подобное определение социализма уже больше практически

ни в  чем не  зависело  от марксизма и не нуждалось в нем. Исторический круг

рассуждений  и  мечтаний  о  социализме,  таким образом, по-своему логически

завершался.  Появившись  на  свет  задолго до  марксизма  в  морализаторских

построениях  социалистов-утопистов,   эта  притягательная  социальная  мечта

возвратилась почти что  в  свою  исходную точку в застенчивом  постмарксизме

генсека  ЦК   КПСС   и  "общечеловеческих  ценностях"  нового  политического

мышления.

     Считать тогдашний  политический  союз  между  "отцом" и  "архитектором"

Перестройки подтверждением их органического духовного  родства значило бы не

заметить одного весьма существенного нюанса. Для Яковлева, во всяком случае,

если  верить его более поздним  высказываниям,  ритуальные поклоны в сторону

Ленина  и  социализма  только  поначалу  отражали  его  еще не  преодоленные

"заблуждения".  "Мы пытались  разрушить церковь  во имя  истинной  религии и

истинного Иисуса, еще  только  смутно догадываясь, что и  наша религия  была

ложной, и  наш Иисус поддельным". Однако  очень  быстро они  превратились  в

вынужденную политическую тактику, оправдываемую тем, что проект перестройки,

"начавшись  внутри  партии,  мог  заявить  о  себе  только  как  инициатива,

направленная на укрепление позиций социализма  и партии". На  заключительном

же   этапе  "игра"   в  приверженность  социализму  свелась   для  него,  по

собственному  признанию, к  политическому "лукавству", целью  которого  было

избежать  прямого столкновения  с  лагерем все более  агрессивно выступавших

консервативных противников.

     Горбачев  же, в отличие от своего штатного идеолога,  все это время  не

прекращал  попыток   придать  дорогому  для  него  социалистическому  идеалу

современный облик, искренне веря в то, что, если из советского общественного

организма    удалить    опухоль   сталинизма   и    подвергнуть   оставшиеся

злокачественные клетки  мощному  демократическому  облучению, его еще  можно

вылечить.  Именно поэтому  в  1985-1987  годах  он так  упорно  стремился  к

"лучшему  социализму",   так  агрессивно   отбивался  от  своих   радикально

настроенных советников, подталкивавших его  к выходу  "за флажки" ленинизма.

"Личный интерес надо, конечно, поощрять,  но не за  счет социализма. В конце

концов, и Ильич бился над тем, как соединить личный интерес с социализмом".

     Однако  эти все  более  схоластические дискуссии  о  том,  как изменить

социализм не  изменяя ему, все больше оттеснялись временем в сферу словесных

декламаций  и  внутренних  дебатов  в  советском руководстве,  которые могли

интересовать только их непосредственных  участников. В сфере же практической

политики  Горбачев если  и следовал своему кумиру Ленину, то прежде  всего в

том,  что был  безусловным  прагматиком  и  мог, к  счастью, не  задумываясь

пожертвовать почти  любой идеологической  схемой, включая  и  ту, в верности

которой  клялся  еще   вчера,   чтобы   достичь  искомый  результат.   Такое

"пластичное" поведение  имело еще и те важные политические преимущества, что

позволяло  нередко  сбивать  с толку  своих идеологических преследователей и

противников как  с  левого, так  и с  правого  берега,  потому  что  он  мог

рассуждать как большевик,  поступать как завзятый  либерал, считая  сам себя

втайне классическим социал-демократом.

     На  эту многоликость,  как  бы  ускользающую  "истинную его  сущность",

отражавшую  одновременно и непрерывную  внутреннюю эволюцию  и, конечно  же,

изощренную политическую тактику, стали позднее со  все большим  раздражением

реагировать в его близком окружении, где каждый имел основание считать в тот

или иной  период Горбачева своим  единомышленником. "Слова Горбачева, хотя и

верные, - пишет один из таких его "единомышленников" Е.Лигачев, - оставались

словами... В своих  выступлениях  он лишь отмечал свою позицию  по тому  или

иному  вопросу,  однако  на деле не боролся за ее  проведение в жизнь". Чуть

дальше  он делает  для  себя  неожиданное и  сенсационное  открытие:  "В его

позиции даже (!) проявлялась некая двойственность". Что ж, пусть с некоторым

опозданием,  он   справедливо  подметил   особенности  политической  тактики

генсека: "Провозгласить  какой-то  тезис ради  успокоения различных слоев  и

политических течений, а на деле проводить другую линию".

     В  качестве  примера  Лигачев  ссылается  на  поведение   Горбачева  по

отношению  к  двум  своим  ближайшим и таким  разным  соратникам, как  он  и

А.Яковлев, между которыми тот, то ли желая уравновесить одного другим, то ли

столкнуть лбами, поделил  на какое-то время ответственность за идеологию. "В

важнейшем вопросе,  об  отношении  к истории, -  вспоминает  Егор Кузьмич, -

Горбачев в одном случае поддерживал меня, а в другом... Яковлева, хотя  наши

позиции взаимно исключали друг  друга. Такое лавирование соответствовало его

складу как политического деятеля".

     Отражало  ли   это   лавирование  горбачевский   вариант  политического

"лукавства", изощренный макиавеллизм, извращенную натуру партийного монарха,

получавшего удовольствие от стравливания своих придворных? И вообще, в какой

мере  и в какой момент, задает  сам  себе вопрос Лигачев, "был он искренен"?

Ему,  человеку  однозначных,  категорических  суждений, видимо, не ведавшему

глубоких сомнений, было  трудно  представить себе,  что  его  шеф  мог  быть

искренен как раз в своей непоследовательности,  что  у него бывали  моменты,

когда он на самом деле не знал,  чего хочет, кого предпочесть - Яковлева или

Лигачева, поскольку чувствовал: каждый из них выражает свою часть истины.

     Главное же, он не знал, чего  хочет История,  куда, в конце концов, она

вывезет и  выведет его  самого, его  страну и затеянную им  реформу. В таких

случаях  он  следовал,  очевидно,   золотому  правилу  летчиков-испытателей,

попадавших  во  внештатную  ситуацию   (Лигачев,  учившийся  в   авиационном

институте,  сравнивал  перестройку  с  самолетом,  попавшим  во  флаттер   -

необъяснимую вибрацию):  если не знаешь,  что делать, не делай ничего. Так и

Горбачев  в   ситуациях   политической  вибрации  считал  наиболее  разумным

довериться естественному ходу событий, видя свою роль в том, чтобы с помощью

словесной анестезии успокоить, утихомирить, усыпить взбудораженное общество,

предоставив возможность хирургу - Истории - делать свое дело.

     Анализируя зарождение проекта перестройки и ее первые неуверенные шаги,

один из самых  авторитетных советологов  Маршалл  Шульман дает  этому этапу,

правда опять-таки  задним числом,  такое толкование: "В  советских  условиях

попытки  изменить   Систему  не  могли   рассчитывать  на  успех,  если  они

предпринимались аутсайдерами, людьми, находящимися вне Системы. Она легко их

нейтрализовала, используя  свой  испытанный  репрессивный  аппарат.  Систему

можно было  изменить только усилиями инсайдеров  изнутри, - а им приходилось

до  поры до  времени играть по ее  правилам". Американский профессор изложил

все в  принципе правильно, но не упомянул лишь один пикантный нюанс: вряд ли

кто-то  из  участников  проекта  изменения  Системы  ставил  ее  радикальную

трансформацию,  а   тем  более   разрушение,  своей,  пусть   даже   глубоко

законспирированной, целью. Как раз наоборот, подавляющее большинство из них,

включая  и  самого  Горбачева,  были  искренними  и  истовыми  приверженцами

породившей и воспитавшей их Системы, - но только  не той, что существовала в

реальности, а лучшей, идеальной.

     То,  что  Михаил  Сергеевич  не  стесняется   в  этом  признаться,   не

приписывает  себе революционных замыслов, которых  у него, по  крайней  мере

поначалу,  не было, позволяет больше  верить  ему,  а  не  А.Яковлеву,  а  с

недавних пор и Э.Шеварднадзе, заявляющим,  что включились в перестройку чуть

ли не с осознанным намерением взорвать неэффективную  и антигуманную Систему

изнутри. Это излишне.  Им  нет нужды  приписывать  себе изначальное "знание"

Истории - предвидеть ее ход в деталях, по ленинскому замечанию, "не могли бы

и 70 Марксов" - их совокупная историческая роль достаточно велика уже в силу

тех результатов,  которые принесли  не  только  их  вольные, но  и невольные

усилия.

     Точно  так  же немногого стоят и  запоздалые заявления  тех, кто,  либо

спохватившись, как путчисты 1991 года, либо разочаровавшись в затеянной с их

участием реформе, пытаются возложить  вину за  происшедшее исключительно  на

одного  генсека-президента. Все они на высшем историческом Суде будут сообща

нести  ответственность   за   то,  что  в  конце  ХХ  века  коммунистический

эксперимент,  начатый  в России  революцией 1917 года, завершился в  целом в

цивилизованной, а не  в  кровавой  форме. Одни могут этим  гордиться, другие

пробовать откреститься от своего соучастия, - это уже ничего не изменит.

     Дело было  не столько в их усилиях и намерениях, сколько в особенностях

самой   Системы.   Оставленная  в  наследство  Сталиным,  она   была   столь

"совершенной",  что  требовала только  служения  ей  или  обслуживания, а не

улучшения. Будучи  идеально защищенной от любых попыток разрушить ее  извне,

она имела лишь один  изъян - не была застрахована от попыток "подправить" ее

изнутри. Поэтому любой, кто, вроде Горбачева,  исходя  из лучших побуждений,

выступал   с   проектом  усовершенствования  или   модернизации,  объективно

превращался  в  ее самого  опасного врага  -  "вредителя".  Вождь хорошо это

понимал  или как минимум  чувствовал, поэтому количество вредителей из числа

главным образом правоверных  коммунистов  постоянно возрастало, несмотря  на

самую  решительную  с ними  борьбу. Горбачеву  в  этом  смысле,  безусловно,

повезло, чего не скажешь о Системе.

Из доклада Генерального секретаря КПСС Михаила Сергеевича Горбачева (р. 1931) на Пленуме ЦК КПСС (27 января 1987 г.) о годах, когда партию возглавляли его ...

Сергей Федорович надеялся изменить отношение Горбачева к армии. ... Сергей Федорович понимал, что политика Горбачева приведет к развалу ...

директоров, а 15 января состоялась встреча с М. С. Горбачевым (заранее .... Горбачев ответил: "Я очень рад, что вы связали эти два. слова". Мы прошли в зал. ...

советские и хозяйственные руководящие должности (доклад Горбачева на ... Горбачев, и его ближайшие сторонники сами еще не полностью свободны от ...

телеграмму Горбачеву и Рыжкову с изложением нашей точки зрения. ... Горбачев смешивал две совершенно различные вещи - преступные акты убийств, ...

За этот период Лукьянов должен был переговорить с Горбачевым, который, как выяснилось, ... Дело в том, что вскоре Горбачев подписал с немцами соглашение, ...

«Это то зерно,— сказал М. С. Горбачев,— что мы сейчас закупаем за валюту, товарищи. ... Товарищ М. С. Горбачев, выступая с докладом на XXVII съезде КПСС, ...

К середине 80-х стала очевидна бесперспективность советского военного присутствия в Афганистане. В 1985 года после прихода Горбачева Кармаль был заменен на ...

Горбачев М. С. (за выдающийся вклад в процессы укрепления мира, которые происходят сейчас в важнейших областях жизни мирового сообщества) 1990 г. ...

Он никогда не шел против Горбачева. Я не раз был свидетелем того, как отец. одергивал подчиненных, позволявших нелестные или, вернее, фамильярные ...