История Советского Союза. Перестройка. Гласность

Михаил Горбачёв

Разделы:  Рефераты по истории СССР

Биографии известных людей

Всемирная История

История России

     Была  ли  на  самом  деле  у  Горбачева  возможность  вернуть  к  жизни

захлебнувшийся в  августовском  путче  проект обновленного  Союза  с помощью

искусственного дыхания  в виде заседаний Госсовета? Он утверждает, что была,

и никто не может  ему запретить в это верить. Однако,  чтобы  это  произошло

(теоретически чудо такого оживления еще было возможно), требовался не только

"другой"  Горбачев, но и  много других составляющих  этой почти невыполнимой

миссии: другие  республиканские  вожди,  другой Ельцин  с другим окружением,

другой  настрой населения, разочаровавшегося к тому времени в перестройке, -

иначе говоря, другая страна. Но такая  страна, возможно, и не нуждалась бы в

перестройке.

     Главное же, у президента еще формально существовавшего СССР не осталось

в руках практически никаких рычагов управления государством. "После августа,

- говорит Горбачев, - позиции мои были крайне слабы. Очень тяжело мне было".

"Потешный" путч,  увы, с реальными жертвами, дискредитировав партию,  КГБ  и

армию, лишил его  традиционных  для  советского лидера инструментов  власти.

Именно  официальные руководители  этих  трех  "китов", на которых  покоилась

советская  держава,  -  О.Шенин, В.Крючков и Д.Язов,  возглавив  путч,

политически убили  их, превратив в орудия заговора. А.Лукьянов, стреноживший

Верховный  Совет,  помешал едва вылупившемуся  на  свет  парламенту  сыграть

спасительную  для  страны (и  самого себя)  роль защитника  Конституции.  Не

многим достойнее повел себя и  Комитет  конституционного надзора во  главе с

безусловно порядочным, но явно растерявшимся С.Алексеевым.

     К   этим   разрушительным   последствиям  путча,   за   которые   несли

ответственность  руководители   опорных  институтов   союзного  государства,

добавились  подкопы  под него со стороны республик. Еще  с  июня 91-го после

своего избрания президентом Б.Ельцин, явно подавая  пример остальным местным

лидерам,  заявил,  что  Россия прекратит  перечисление  собираемых налогов в

общесоюзный  бюджет.  Ценой  неимоверных  усилий  в  ходе  выработки  нового

Союзного договора Горбачеву удалось вернуть  в его текст понятие федеральных

налогов,  необходимых для  обеспечения деятельности  союзных  структур. Путч

обрушил  эту,  и  без  того  хрупкую, конструкцию, выбил  из  рук  последнее

оставшееся  у  Горбачева  орудие  защиты  самой  идеи единого  федеративного

государства  - результаты  мартовского референдума.  "Если  не будут приняты

чрезвычайные  меры, - мрачно  пророчествовал  В.Крючков  в  своем  известном

выступлении  на  июльской  сессии  Верховного  Совета,  -  наше  государство

перестанет существовать".  Из-за принятых  им и его сообщниками чрезвычайных

мер оно буквально развалилось.

     К  ноябрю тем не менее неунывающий "ванька-встанька" Горбачев чуть было

не оживил "усопшего". Переработанный текст договора с учетом всех одобренных

торжественных  деклараций о  независимости  дали  согласие  подписать  главы

девяти республик  - больше, чем до путча. Вернулся на  Смоленскую  площадь и

приступил к ремонту сильно  пострадавшего  фасада советской внешней политики

министр иностранных  дел "розового периода  Перестройки"  Э.Шеварднадзе.  На

горизонте вновь, как в оптимистическую пору первого новоогаревского процесса

замаячила дата торжественной церемонии возможного  подписания договора. И  с

ней  неслышно,  как  тень,  вернулся  призрак  очередного  антигорбачевского

заговора. Потому  что  оставлять  в живых  Союз  для  республиканских  элит,

отведавших после августа нестесненную Центром свободу, означало  добровольно

надеть на себя хомут, вернув Москве подаренные путчем поводья. В то же время

большинство было  готово и даже заинтересовано  сохранить  союзные связи и в

качестве их символа  -  Горбачева. И только у Ельцина и  его  окружения были

другие приоритеты. В отличие от других республиканских вождей основные счеты

у него были не  с Центром как таковым, а с  Горбачевым и носили прежде всего

личный,  а  не политический характер.  Кроме  того,  только  он  мог реально

претендовать  на  пост   союзного  президента,   что  объективно  превращало

противостояние  этих двух людей в непримиримый конфликт. Да и в  целом элита

"первой среди  равных" России в противоположность остальным  республикам  не

имела  политических  претензий к "имперскому центру"  еще и  потому,  что по

крайней мере на том этапе рассчитывала, взяв Кремль,  сама занять его место.

В записке "о российской стратегии",  подготовленной для  Ельцина осенью 1991

года, Г.Бурбулис предупреждал, что  Горбачев  настраивает республики  против

России, и одновременно успокаивал: избавившись от Союза, Россия  не  утратит

своей  возможности властвовать над  ними, республики "никуда не денутся"  (в

сущности,  он  заимствовал горбачевский  тезис),  все  равно  к нам  придут,

приползут, попросятся.

     К ноябрю более чем странная ситуация - с двумя лидерами во главе одного

государства  -  уткнулась в  развилку. Выдвинутый Августом  на передний план

Ельцин должен был либо вернуться в шеренгу остальных глав республик, признав

лидерство Горбачева, либо бросить ему вызов. А времени в обрез. Поджимал  не

только  жесткий  график  выработки Союзного  договора, по  мере  удаления от

августовского  триумфа  постепенно  тускнел  героический имидж Ельцина,  а в

буднях  повседневной  политики  соперничать  с  государственным  талантом  и

тактическим  мастерством Горбачева ему было намного труднее.  Эти перемены в

политическом и персональном балансе  сил почувствовали  чуткие иностранцы, и

один за другим, следуя к тому же своим личным предпочтениям, начиная с Буша,

стали  вести  дела с  привычным  для  них Горбачевым,  все  более  явственно

пренебрегая  непонятным и  к  тому  же регулярно  исчезавшим из поля зрения,

"уходившим  в  себя"  российским  президентом.  Тянуть  дальше,   по  мнению

ельцинского окружения, было уже просто опасно:  Горбачев имел реальные шансы

выиграть  партию.  Когда удалось довести до сознания Ельцина  неизбежность и

срочную необходимость разрыва с союзным президентом, вопрос о его низложении

и, стало быть, о роспуске  Союза превратился  в практическую задачу.  Для ее

решения оставалось подобрать беспроигрышную тактику.

     Для  начала Борис Николаевич сорвал "стоп-кран" уже было разогнавшегося

новоогаревского процесса, без  лишних  объяснений  отказавшись подписать уже

согласованный  и  подготовленный  к  рассылке в республики  проект  Союзного

договора.  Уязвленному таким  вероломством  Горбачеву и недоумевающим главам

других  республик, считавшим вопрос уже решенным, на  заседании Госсовета 25

ноября  было сказано,  что текст  договора  надо  "пообсуждать"  в комитетах

Верховного Совета  РСФСР.  Тем  не  менее  открыто декларировать  свою новую

стратегическую  цель  российская команда еще  не  решалась.  Стать  открытым

инициатором  развала  единого  государства,   да   еще  в   ситуации,  когда

большинство  республик  отнюдь  не стремились  "на волю", российскому лидеру

было  не  с  руки.  Для  того  чтобы  волейболист  Ельцин  мог  окончательно

"погасить" бесконечно разыгрываемый мяч, пробив все выставленные  блоки, ему

требовалось, чтобы кто-то искусно подал его над сеткой.

     Эту роль  взялся выполнить его украинский коллега -  будущий  президент

Л.Кравчук:  благо  1  декабря  на  Украине  должны  были  состояться  выборы

президента и  референдум по  вопросу  о независимости. Любые  принципиальные

решения  Госсовета  относительно  будущего Союза,  с точки зрения ельцинской

команды, требовалось  поэтому "подвесить" до этой даты. Будто на "купленном"

матче, руководители "славянской тройки", сговорившись  заранее о результате,

начали откровенно тянуть время. "Михаил  Сергеевич, - успокаивал выходившего

из себя Горбачева Председатель Верховного Совета Белоруссии С.Шушкевич, - ну

что вы так переживаете. Дайте нам еще  недельку. Через  неделю, увидите, все

подпишем".  Нескончаемые  дискуссии  на  Госсовете,  пошедшие по  очередному

кругу, все больше походили на недавние заседания пленумов ЦК.

     Между тем  российское  руководство  хладнокровно  перекрывало  один  за

другим  краны финансового обеспечения союзного государства, объявляя чуть ли

не  каждый день о  переводе  под  свою юрисдикцию новых  секторов экономики.

Выплата Россией  платежей  в  союзный  бюджет окончательно прекратилась, что

сразу  оставило  без денег не только московское чиновничество,  но и  других

бюджетников  -  от  учителей до военнослужащих. Выяснилось,  что для захвата

банков  необязательно штурмовать Зимний (или Кремль), российскому президенту

достаточно  издать  указ: в  соответствии с ним  28  ноября  под  российскую

юрисдикцию  было  переведено  более 70 союзных  министерств,  Гохран  и даже

Госбанк. Поскольку  это вызвало взрыв негодования у руководителей республик,

Ельцин "на время" вернул банк обратно.

     Словно не  замечая  этого,  Горбачев  продолжал  на  сессиях  Госсовета

настойчиво взбивать обволакивавшую его  со  всех  сторон зыбкую политическую

"сметану" в надежде, что рано или поздно  ощутит под ногами твердую опору. В

действительности он  уже толок  воду в ступе. Президент принимал дипломатов,

банкиров  и  журналистов,  выбивал  из  членов большой "семерки"  запоздалые

кредиты  и  ревниво следил  за  тем, как его работу  освещают  телевидение и

пресса, хотя на самом деле территория союзного государства, съежившаяся, как

шагреневая кожа, уже,  в  сущности, совпадала с пространством  его кабинета,

приемной  и   прилегающей   к  ней   Ореховой   гостиной.   Журнал   "Тайм",

провозгласивший Горбачева в  1990 году "Человеком  десятилетия", опубликовал

интервью с ним под заголовком "Президент без страны". Все больше изолируемый

Кремль,  ворота  которого готовился разнести "российский таран",  в  эти дни

походил на форосскую дачу: если на подступах к "Высоте" - кабинету Горбачева

- службу несла  его  личная, союзная охрана,  то въезд и выезд с  территории

Кремля контролировали уже российские службы.

     В  один из ноябрьских вечеров, решив отметить 38-летие своей свадьбы  и

заодно отвлечься от новоогаревской "тягомотины", Михаил Сергеевич отправился

с женой в театр на "Мартовские иды". Отвлечься не получилось. Заговор против

Цезаря,  предательство  друзей  и  измена соратников,  - как пересказывал на

следующий день  свои впечатления Горбачев,  - пьеса оказалась  "буквально из

нашей жизни". Только он и  Раиса  думали,  что речь в ней идет о пережитом в

августе, на самом же деле - о еще предстоявшем им декабре.

     После украинского референдума, естественно, одобрившего "незалежность",

советская драма быстро  двинулась к развязке. Еще  накануне и  даже в  самый

день  голосования   Горбачев,   надеясь  повлиять  на  его  результат,   дал

пространное  телеинтервью  украинским  журналистам,  где  вспоминал о  своих

русско-украинских  корнях,  убеждал  сохранить  Союз. Интервью  передали  по

союзному телевидению. Увы, эффект от этого выступления был не  б?льшим,  чем

от записанного ночью в Форосе обращения к советским гражданам.

     После  Л.Кравчука,  объявившего  об  отказе  Украины  подписать Союзный

договор, в игру вступил С.Шушкевич. Его роль заключалась в том, чтобы успеть

за  неделю  расстелить  перед Ельциным красную дорожку и...  накрыть  стол в

Беловежской  Пуще. Об  остальном - проектах документов о  роспуске  Союза  -

позаботилась российская "передовая группа" в составе Г.Бурбулиса и С.Шахрая.

Перед  поездкой в  Минск  на  "давно запланированную"  российско-белорусскую

встречу  Ельцин пришел  к  Горбачеву  "посоветоваться,  как  убедить Украину

присоединиться к Союзу", поскольку Кравчук  обещал подъехать и "рассказать о

референдуме".  Два  президента  достаточно  быстро  договорились  о том, как

"надавить на украинцев". Оба заявили, что  не мыслят себе Союза без Украины.

Только потом выяснилось, что в эту формулу каждый вкладывал свое содержание.

Мало   кто  обратил  тогда  внимание  на  мимоходом  брошенную   журналистам

ельцинскую фразу: "Если не получится, придется подумать о других вариантах".

Уже позднее,  рассказывая в узком кругу об  этой  встрече,  Борис Николаевич

похвалялся, как ловко усыпил бдительность союзного президента.

     И хотя Горбачев  пишет,  что,  когда он  узнал,  кто  в  Минске готовит

встречу (Бурбулис и  Шахрай), ему  "все стало ясно", похоже, он  в очередной

раз,  как  в августе,  недооценил своих соперников,  посчитав,  что  в  Пущу

"троица" отправилась  только  для того, чтобы "расслабиться". О том, что там

произошло,  он  узнал  вечером  8 декабря от С.Шушкевича,  которому партнеры

поручили  позвонить Горбачеву и от имени "тройки" сообщить, что в Белоруссии

он  и его гости действительно  "все подписали", правда,  совсем не  то,  что

намечалось. А чтобы тот понапрасну не  хватался за телефонную трубку, его же

проинформировали, что новый министр  обороны Е.Шапошников "в курсе  принятых

решений"  и что "Борис  Николаевич поставил в известность  президента Буша".

Ельцин предпочел  позвонить  американскому президенту,  а  не  Горбачеву  не

только для того, чтобы избежать неприятных объяснений, а еще и потому, что в

"разогретом" состоянии ему  сподручнее  было общаться с внешним миром  через

переводчика.  Отвечая  позднее  начальнику Генштаба  М.Моисееву  на  вопрос:

"Зачем вам  нужно  было  разваливать  Союз?",  Г.Бурбулис  не  скрывал своих

эмоций: "Это  был самый  счастливый день  в моей жизни. Ведь над нами теперь

никого больше не было".

     Миг  действительного  ликования  для  беловежской   "тройки"  наступил,

однако, несколько дней  спустя, когда они убедились, что на брошенный  вызов

Горбачев не  захотел или  не смог адекватно ответить. В ту же  памятную ночь

"пущисты" изрядно нервничали - само место встречи выбирали с учетом близости

польской  границы,  а на  случай непредвиденных  осложнений неподалеку стоял

вертолет.  О  том,  что  нервы  у  них были  напряжены,  свидетельствует  их

поведение и  в последующие  дни. Крайне взволнованный  Шушкевич, позвонивший

утром  9 декабря  руководителю президентской администрации Г.Ревенко, "почти

всхлипывая",  начал  объяснять, что ему  надо отоспаться  и  все  осмыслить,

поскольку все так неожиданно произошло. "Борис Николаевич все расскажет, но,

если они с Михаилом Сергеевичем сочтут нужным,  я готов немедленно прибыть в

Москву". Другой телефонный разговор на следующее утро - Горбачева с Ельциным

-  состоялся  в моем  присутствии. На  вопрос,  когда он появится в  Кремле,

Ельцин  ответил вопросом: "А  меня  там не арестуют?" Михаил Сергеевич  даже

опешил: "Ты что, с ума сошел?!"

     В ту памятную ночь в Беловежской Пуще сотрапезники напрасно тревожились

за  свою безопасность.  Даже  если  бы  маршал  Шапошников не изменил своему

президенту и Конституции,  Горбачев все равно не прибег бы к  услугам  армии

или  спецназа,  чтобы  арестовать заговорщиков. Хотя именно за то, что он не

сделал этого, "не выполнив тем самым своего конституционного долга по защите

союзного государства",  его впоследствии  яростно критиковали  многие, в том

числе  и  другие  августовские  путчисты  -  В.Крючков  и  Д.Язов,  сами  по

необъяснимой причине не решившиеся арестовать Ельцина, когда интернированный

в Форосе Горбачев не мог этому помешать.

     На решительные  же меры не пошел он вовсе не потому,  что не располагал

информацией или не имел  достаточных  сил и средств, - их требовалось не так

уж много. А.Лукьянов, сам,  правда,  находившийся в это время  в  Лефортово,

утверждал:  "Белорусские  чекисты" своевременно  проинформировали Президента

СССР и готовы были "накрыть всю  эту  компанию". Г.Шахназаров уверен: если и

не в ту ночь, то в последующие дни Горбачев  еще мог бы восстановить в армии

единоначалие, несмотря на то что маршал Шапошников  переметнулся  на сторону

заговорщиков.  Дочь Ирина  тоже считает, "если  бы  отец  захотел, он мог бы

заварить большую  кашу". Но  именно  "кровавой каши",  острого политического

конфликта или, не  дай  бог, гражданской войны он и  боялся больше  всего  и

хотел избежать, начиная свои реформы. И уж, во всяком случае, не пошел бы на

такой огромный риск ради сохранения власти.

     Некоторые  усматривают  в  недостаточно  выраженном  властном инстинкте

слабость  Горбачева если не как  политика, то как  государственного деятеля,

непростительную особенно в условиях России. Наверное, он будет готов принять

это обвинение, недаром не только неоднократно говорил,  что видит во  власти

не  самоцель,  а  исключительно  инструмент  для  конкретного  политического

проекта, но и подтвердил это своим поведением. Очевидно, такой "утилитарный"

подход к власти  ставил его в  заведомо проигрышную позицию  по сравнению  с

теми, кто,  как тот  же Ельцин, видел в  ней  главную  цель. Видимо, по этой

причине он оказался в итоге человеком более пригодным к тому, чтобы изменять

и   преобразовывать  Россию,  чем  править  ею.  Спустя  много   лет   после

ставропольской школы  партнеры  по российской политике  напомнили  Горбачеву

преподанный еще в юности безжалостный урок:  на собрании, когда его выбирали

комсомольским секретарем, Миша встал, чтобы отвечать на вопросы. В это время

за его спиной кто-то выдернул из-под него стул, и, садясь, он приземлился на

пол...  "Хрущевский вариант", которого Горбачев счастливо избежал в августе,

настиг его в декабре.

     Несмотря на все тяжелые уроки жизни, вместо того чтобы спасаться самому

и спасать с помощью армии государство,  он в  декабре 91-го  попробовал было

обратиться  за  помощью  к   вызванным  им  к  жизни  общественным  силам  и

конституционным структурам, надеясь, что они поддержат и выручат его,  как в

августе.   Однако  в   дни,   последовавшие   за   беловежским  переворотом,

обнаружилось, что  его покинул не только министр обороны, но и  политическая

армия.  За  последние   годы  "уставшие   от  Горбачева"  и  изверившиеся  в

перестройке люди лишний  раз  убедились, что  в нашей стране свобода сама по

себе не гарантирует счастья и может  даже обернуться бедой. Воспользовавшись

дарованным им  "правом  выбора", они  готовы  были  вручить власть над собой

тому, кто им больше посулит и сможет громче командовать.

     Горбачеву  не на  кого было пенять,  кроме  самого себя и...  России. В

конце концов он и  сам в своем прощальном  выступлении 25 декабря сказал: "Я

понимал, что начинать  реформы такого масштаба и в таком обществе, как наше,

- труднейшее  и даже рискованное дело".  Не предупреждал ли о рискованности,

если  не  об  обреченности  его  проекта  один  из   великих  исследователей

непознаваемой для иностранцев "русской души", говоривший, что,  даже получив

возможность  выбора,  русский  человек  вовсе  не всегда  выбирает  свободу?

"Ничего  и  никогда  не  было для  человека  и  для  человеческого  общества

невыносимее свободы,  - словно предостерегал будущих российских реформаторов

Великий  Инквизитор  из "Братьев Карамазовых" Достоевского. - Нет у человека

заботы мучительнее,  как  найти  того,  кому  бы передать поскорее  тот  дар

свободы, с  которым это  несчастное существо  рождается... Накорми, тогда  и

спрашивай с них добродетель..."

     Перестройка,  увы,  не  накормила  людей,  и,  хотя  формально  это  не

обещалось, они сочли себя обманутыми, тем более что дарованной всем свободой

смогли воспользоваться и  распорядиться лишь немногие. "Мы  исправили подвиг

твой и основали его на чуде, тайне и авторитете. И люди обрадовались, что их

вновь повели,  как стадо", -  могли  бы  эти  немногие  повторить  вслед  за

Инквизитором.  Но даже когда Горбачев осознал, что ни послушные своим вождям

республиканские  парламенты,  ни  обиженный  на  него  Верховный  Совет,  ни

общественное мнение, безжалостное к проигравшим политикам, ни избавленная от

страха глумливая пресса не готовы поддержать его, он  не  капитулировал. Ему

оставалось повести свой последний бой за то, чтобы его теперь уже неизбежный

уход, как и все, что он  сделал,  находясь у власти,  стал  новым явлением в

российской политике и осуществился в рамках закона.

     Его настойчивые усилия, хотя  бы задним числом, законодательно оформить

беловежскую  сделку  "на  троих"  многие  в  эти дни,  включая  даже близких

сотрудников, воспринимали как отчаянные, хотя и заведомо обреченные, попытки

задержаться в Кремле. "М.С. никак не поймет, - читаем в дневнике А.Черняева,

- что его дело  сделано, давно следовало бы уходить, надо беречь достоинство

и  уважение к сделанному  им в истории...  Каждый  день "цепляния" за Кремль

отдаляет тот момент, когда история поставит Горбачева на  его место великого

человека ХХ столетия".

     Что ж, иногда даже близкие люди могут  не до конца понимать друг друга.

"Наша семья не была приспособлена  к власти", -  без  сожаления констатирует

Ирина Горбачева. Не Кремль держал президента, и  не отнимаемая у него власть

удерживала  от   того,  чтобы  хлопнуть  дверью,  а  желание   "сделать  все

цивилизованно" в нецивилизованной  стране. "Вы  же не  с большой  дороги", -

пробовал   объяснить  он  Ельцину,  уговаривая  дать  возможность   союзному

парламенту принять официальное решение о самороспуске.

     В  своем  заявлении 10  декабря, после  беловежских  событий,  Горбачев

писал: "Судьба многонационального государства не может быть определена волей

руководителей   трех   республик.  Вопрос  этот   должен   решаться   только

конституционным путем с участием всех суверенных государств и учетом воли их

народов".

     Он  предложил  созвать  Съезд  народных депутатов СССР,  чтобы  придать

легальную   форму  отмене   Союзного  договора  и   фактическому  пересмотру

результатов мартовского референдума, выдвинул  идею проведения плебисцита по

вопросу  о  судьбе  Союза.  Его  призывы  повисали  в  воздухе.  Воспитанный

"орготделовиками ЦК"  первый демократически  избранный  Президент Российской

Федерации был непреклонен: "Кто их знает, как они проголосуют..."

     Не получил Горбачев  ответа и на  свое послание  участникам  встречи  в

Алма-Ате,   где  обсуждался   вопрос   о  создании  Содружества  Независимых

Государств,  которое,  как  записано   в   декларации,   "не   является   ни

государством,  ни   надгосударственным  образованием".  Главный  смысл  этой

загадочной  формулы  Содружества  в  форме бублика  с  дыркой вместо  Центра

сводился к  тому,  чтобы не сохранить  в  Кремле никакой, даже символической

координирующей структуры.

     Никто  не  обманывался насчет того, что именно стремление избавиться от

него,  а не желание  "во  что бы  то ни  стало сохранить Украину  в  Союзе",

которым  оправдывал Ельцин свой беловежский экспромт, было  целью  всей этой

операции. По прилете в Алма-Ату российский лидер заявил: "Мы хотим, чтобы он

аккуратно ушел в  отставку.  Президента  страны  нужно  проводить на  пенсию

достойно". Первоначально условия этой отставки главы независимых государств,

поблагодарив Горбачева "за его  большой  положительный вклад",  предполагали

определить  коллективно, однако  потом  решили отдать  его судьбу в качестве

главного охотничьего трофея тому, кто "завалил"-таки Союз - Ельцину.

     Пытавшийся   соблюсти  верность  букве   закона,   а  может  быть,  еще

надеявшийся   на   чудо   (ведь  предложил  же   ашхабадский   "контрсаммит"

мусульманских республик созвать в пику славянским "зубрам" Госсовет под  его

председательством),  Горбачев  ждал  официальных  сообщений из Алма-Аты. Что

касается отставки,  он начал готовиться к ней до Беловежской Пущи,  а именно

после того, как очередное  заседание  Госсовета 25 ноября также  закончилось

безрезультатно. Именно тогда он  попросил А.Черняева и А.Яковлева независимо

друг  от друга подготовить вариант его  заявления  об отставке. "Но  об этом

никому  ни  слова",  поскольку  сражаться  собирался за Союз  "до последнего

патрона". После Алма-Аты патронов у него больше не осталось.

     Первым из иностранцев,  кому  он 20 декабря  "в предварительной  форме"

сказал, что  готовится  к  отставке,  был  Гельмут  Коль:  "Если в  Алма-Ате

участники  выйдут  на  ратификацию соглашения о Содружестве  в том  виде,  в

котором  это  предлагается  сейчас,  я  уйду в  отставку  и  не  буду  долго

откладывать это  решение.  Я уже говорил, что не  буду дальше  участвовать в

процессе дезинтеграции государства. Это ведь дело,  которое я начал, поэтому

я не хочу, чтобы процесс вышел  из конституционных рамок, а само Содружество

стало фикцией".

     Сразу   после   того   как    Интерфакс   распространил   из   Алма-Аты

экспресс-информацию "о прекращении существования СССР", первым дозвонился до

Горбачева  Ф.Миттеран. Быть может, желая загладить свой  "прокол" в августе,

когда поторопился расстаться с Горбачевым, заговорив на следующий день после

путча  о   "новых   советских   руководителях".  Он   вел  себя  подчеркнуто

предупредительно,   что,   кстати,   отражало   его   искреннее   восхищение

политическим  мастерством  советского президента.  Голос  Миттерана,  обычно

величественно невозмутимого,  на  этот раз звучал взволнованно. Видимо,  уже

смирившийся с реальностью, на которую уже  не мог повлиять, Михаил Сергеевич

постарался его успокоить: "Я спокоен и действую так, чтобы происходящее было

как  можно  менее  болезненным". Когда  французский президент  спросил: "Как

такое могло случиться, если была договоренность о заключении нового Союзного

договора?", Горбачев,  услышав  вопрос через переводчика, только усмехнулся:

"Вы   вправе  спросить,   что  у  меня  за  партнеры,  которые   отбрасывают

согласованные позиции и ведут себя, как разбойники с большой дороги!"

     Это был,  пожалуй, единственный момент,  когда он позволил, пусть всего

только в реплике, прорваться своим эмоциям. Во  всех остальных разговорах  с

главами  зарубежных государств, постоянно  ему  звонившими,  чтобы  выяснить

ситуацию или выразить  свои чувства,  он не позволял  себе расслабляться, не

забывал просить "помочь  России - на нее и на ее население ляжет сейчас весь

груз  реформ".  Он  не  жаловался  и сочувствия  не искал.  О своем  будущем

старался  говорить  бодро: "Из политики не ухожу.  В  тайге не спрячусь",  -

заверил  он Буша.  "Не  хочу  прощаться,  ведь повороты истории,  даже самые

крутые, еще  возможны",  -  обнадежил Мейджора.  Всех заверял,  что  будет и

дальше  "в  любом  качестве"  действовать  в   интересах  того  "громадного,

благородного дела, которое мы вместе начинали".

     Не  больше эмоций  излил он  и  на осаждавшую его  прессу. На встрече в

Кремле  с  большой группой  редакторов и  тележурналистов  в ответ  на  град

вопросов  только пожал  плечами:  "Что  произошло,  то  произошло.  Я должен

признать  случившееся  реальностью.  Буду  уважать   выбор  представительных

органов, другого себе не позволю.  Но  это  не значит, что я не  имею  своей

оценки, своей  точки  зрения.  Я  предложил  обществу  варианты, пусть  люди

размышляют. Вы знаете, что Горбачев  способен  идти на компромиссы, но  есть

вещи, через которые переступить нельзя".

     На вопрос, не обратится ли  он к  армии, ответил категорично:  "Считаю,

что политик, использующий вооруженные силы для достижения своих политических

целей, не  только не заслуживает  поддержки, но должен  быть  проклят. Армию

надо использовать по ее прямому назначению. Политика, рассчитывающая пустить

в ход танки, не достигает цели. Это тупик..."

     Об отставке сказал,  как  о деле решенном и  обдуманном: "Я сделал все,

что  мог. Придут другие, может быть, лучше сделают.  Изменение условий жизни

меня не пугает. Наша семья не избалована. И вообще, может быть, этот перелом

в  жизни  мне  даже  необходим",  - закончил он неожиданно  бравурно,  чтобы

избежать новых сочувственных расспросов.

     Настырные  журналисты  из американской  Си-би-эс, не  удовлетворившись,

такой бравадой, поставили вопрос в лоб: "Вы не считаете, что Ельцин и другие

лидеры республик вас унижают?" В ответ - демонстративная  отрешенность, явно

используемая для защиты раненого  самолюбия: "Я оставляю это на совести этих

людей. Мне приходится быть выше эмоций!"

     Горбачев как будто предчувствовал, что в жизни, которая ждала его после

отставки,  еще  не  раз придется  вставать  "над эмоциями".  Он, правда,  не

предполагал, что потребность в этом может возникнуть совсем скоро...

     После алма-атинского  блицсаммита  не было  никакого  смысла оттягивать

неизбежное.  Сразу же по возвращении Ельцина они  договорились о встрече для

обсуждения  условий  "сдачи" Кремля.  Она  состоялась  23 декабря в Ореховой

гостиной  и  продолжалась почти  десять  часов.  За  это  время  Горбачев  и

президенты,  к  которым   в  роли  своеобразного  секунданта   присоединился

А.Яковлев, в неспешном мужском разговоре получили, казалось, возможность  не

только  обсудить  технические  процедуры перехода государственной власти  от

Союза  к  России -  передачу  архивов  Политбюро и личного  так  называемого

сталинского  архива Президента, а также ядерных кодов, - но  и  окончательно

выяснить   отношения.   Договорились   об   условиях   отставки   Горбачева:

президентская   пенсия,   дача,   автотранспорт,   охрана,   помещение   для

"Горбачев-Фонда" в  бывшей  "Ленинской  школе"  для  активистов  из братских

компартий.  (Ельцин  с  подозрением  отнесся  к  этой  непонятной  для  него

структуре, считая, что она может стать "гнездом оппозиции". Горбачев заверил

его в том, что у него нет таких намерений.)

     Обсудили  планы российского президента по реформированию экономики  - в

первые  же  недели  1992  года  скомпонованная  Бурбулисом  команда  Гайдара

предполагала  "перейти  Рубикон"  и  отпустить на  свободу  почти все  цены.

Ельцин, рассчитывавший на  основании  их заверений,  что  к осени  экономика

придет  в  себя после первого шока  "рыночной  терапии",  попросил "хотя  бы

первые  полгода  его не критиковать". Михаил  Сергеевич пообещал,  что будет

поддерживать  его, "пока тот будет двигать  вперед демократические реформы".

Условились, что 25-го, сразу после выступления  по телевидению  с заявлением

об отставке Борис Николаевич придет к нему  в кабинет  для  передачи ядерных

шифров. Горбачев  на  следующий день, дозвонившись до Буша и распрощавшись с

ним, сказал: "Можете  спокойно отмечать с Барбарой Рождество. Завтра я ухожу

в  отставку. С "кнопкой"  все будет в порядке". Он  пообещал до  Нового года

освободить  свой кремлевский кабинет для нового хозяина. Ельцин не возражал,

тем более что ждать оставалось недолго.

     После того  как все переговорили и делить  вроде  было  больше  нечего,

кроме  разве  что  будущего  места  в истории,  около  десяти  часов  вечера

президенты  распрощались. Порядком "нагрузившийся"  Ельцин,  как  вспоминает

А.Яковлев,  преувеличенно твердо, словно на плацу  печатая  шаг  по  пустому

кремлевскому коридору, отправился домой. Горбачева, который  всю мучительную

операцию  по  передаче ключей провел  "спокойно и достойно",  он застал  уже

лежащим  на диване  в комнате  отдыха за  его рабочим  кабинетом  с красными

глазами. "Вот видишь, Саша, вот так", - сказал он.

     На следующий  день,  собрав  свой  аппарат в  Кремле, Михаил  Сергеевич

постарался успокоить сотрудников: мол, состоялся "неплохой разговор" и новая

власть обещала  подумать  о трудоустройстве людей.  "То есть нас  с  вами, -

невесело пошутил президент. - Он срезал мне пенсию и охрану, но это, в конце

концов, неважно".

     Свою версию этого же разговора дал на встрече с журналистами через пару

дней Ельцин. Он утверждал, что бывший Президент СССР запросил "несуразную по

размерам  охрану, обслугу  и несколько  служебных  машин", но  он на это "не

пошел" и  посоветовал тому  "вовремя покаяться в совершенных  прегрешениях",

потому  что  "неприкосновенности  у  него  не  будет".  (Об  условиях  своей

собственной  отставки  он  в  тот  момент,   разумеется,  не   задумывался.)

Российский  президент  сразу  же   потребовал  изъять   и  опечатать   архив

Ставропольского  крайкома  партии,  относящийся   к   периоду  горбачевского

правления. Этот архив, похоже, интересовал его больше, чем "сталинский".

     ...Наступило  25  декабря.  Поначалу  Горбачев  собирался  выступить  с

заявлением об отставке 24-го, "чтобы  не тянуть",  однако согласился  с моим

предложением отложить эту драматическую новость на  день, "чтобы не  портить

рождественский вечер" для миллионов его почитателей на Западе. Когда за пару

часов до  выступления  он  уже  в  который раз перечитывал свой текст, внося

какие-то  поправки,  по  телефону  из  дома  позвонила   возбужденная  Раиса

Максимовна: к ней, оказывается, уже  заявились люди из хозслужбы российского

президента, чтобы поторопить "очистить служебное помещение". Отложив текст и

энергично  выразившись, еще  не  отставленный президент позвонил  начальнику

пока еще своей охраны, который старался выслужиться перед новым начальством.

"Что  вы  себе позволяете? - загремел  он,  - это же дом, там  люди  живут".

Выслушав  сбивчивые  объяснения, в  сердцах  бросил трубку. Потом, еще  дыша

негодованием, повернулся  в мою  сторону:  "А знаешь,  то,  что они так себя

ведут, убеждает меня  в том,  что я прав". И эта неожиданная для него самого

мысль  помогла  ему обрести  столь  необходимое для этого вечера  внутреннее

равновесие...

     Свою речь перед телекамерами и телеэкранами всего мира он начал ровно в

19.00, заметно  волнуясь. Но уже после первых фраз, прозвучавших убедительно

и  значительно,  успокоился. В выступлении звучала одновременно и горечь,  и

гордость  пророка,  который, хотя  и  не  смог привести свой народ  "в землю

обетованную", безусловно,  вывел его  из  плена.  Теперь,  когда, опережая и

отталкивая его, устремились  вперед  новые лидеры  и вожди, увлекая за собой

толпу,  он вдруг оказался не  нужен  и,  напоминая о том, что "покидает свой

пост  с  тревогой", был вынужден  возлагать надежды  уже на чужую мудрость и

силу духа.

     Тэд Коппол, ведущий "энкормэн" - обозреватель американской телекомпании

Эй-би-си,   который,   пожертвовав   рождественскими   праздниками,  получил

возможность  снять  последние  дни  советской власти,  чьи первые  10  дней,

потрясшие мир, были воспеты Джоном Ридом, уезжая из Москвы, сказал, что уход

Президента  СССР  останется  для   него  примером  политического  и  личного

достоинства. Видимо,  именно это достоинство человека, который, даже уступая

свое место другим, вынуждал их его догонять, вывело из себя Ельцина. Вопреки

собственным  обещаниям, он  отказался  прийти к низложенному  президенту  за

ядерной  "кнопкой",   предложив   тому  принести  ядерные  коды  к  нему  на

нейтральную территорию.

     Горбачев, которому  в этот день и  без того  хватало стрессов, как  мне

показалось, даже с облегчением уклонился от  еще одной  встречи с российским

триумфатором  и отправил  ему "кнопку"  с  министром  обороны  Шапошниковым,

явившимся к нему в кабинет. Ему еще предстояло узнать, что красный флаг СССР

было приказано  снять с  кремлевского  купола обязательно до  окончания  его

речи.  Последний прощальный  ужин он провел в Ореховой гостиной  в окружении

всего  лишь  пятерых  членов  его  "узкого  круга",  не  получив  ни  одного

телефонного звонка с выражением если не  благодарности, то хотя бы поддержки

или  сочувствия  от  тех  политиков  новой  России  или  отныне  независимых

государств СНГ, которые были ему всем обязаны.

     "Подниматься   над   эмоциями"  пришлось   уже   на   следующий   день.

Хозяйственники  новой  кремлевской администрации  отвели  ему три дня, чтобы

освободить служебную дачу.  И хотя  одних книг в доме набралось на несколько

машин, Горбачеву было сказано, чтобы  на служебный транспорт не рассчитывал.

Приехав на следующий день в Кремль, чтобы наконец-то  основательно  заняться

разборкой  бумаг  и  дать  несколько  обещанных  интервью,  Михаил Сергеевич

выглядел  мрачным:  "С дачи гонят,  машины не  дают", - сказал  он, когда  я

осведомился о самочувствии. Ирина рассказывала: когда комендант дачи сообщил

ему о сроке, отведенном на эвакуацию, отец рассвирепел и начал  шуметь: "Это

позор".  Грозился  звонить  Ельцину: "Ведь  с  ним по-человечески  обо  всем

договорились!"  А мама сказала: "Никому ни  звонить, ни просить  ни о чем не

надо. Мы  лучше умрем с  Ириной, но упакуемся и переедем. Люди нам помогут".

Переезжать на их старую дачу, выделенную для ушедшего в отставку президента,

помогали ребята  из охраны, те самые,  которые  остались с  ними  до конца в

Форосе. Управляющий делами "Горбачев-Фонда"  на своей машине объезжал пустые

госдачи,  набирая  где  кровать,  где  стол  или  шкаф,  чтобы  хоть  как-то

меблировать новое-старое жилье Горбачевых.

     Прощальный   прием  для  журналистов,   организованный   26  декабря  в

Президент-отеле  его  пресс-службой,  финансировался  уже за счет Фонда.  На

следующее утро он собирался приехать в свой рабочий кабинет, чтобы закончить

разборку бумаг  и провести назначенную встречу с японскими тележурналистами.

Рано  утром  его помощнику позвонили из приемной  Ельцина: "Борис Николаевич

занял свой кабинет в Кремле".

     "Занятие"  кабинета,  разумеется,  не  для  работы  -  в нем  еще долго

проводили  ремонт и  перепланировку -  носило чисто символический характер и

выглядело, как десантная операция. Рано утром 27 декабря передовая группа во

главе  с  самим  президентом,  сопровождаемым  И.Силаевым,  Г.Бурбулисом   и

Р.Хасбулатовым,  появилась  на  пороге  приемной  Горбачева.  В  кабинет  их

проводил   один   из   дежурных  секретарей,  немало   повидавший  за   свою

партаппаратную жизнь.  Не исключено,  что тот самый, о котором в свое  время

Горбачев говорил: "Так ведь  он меня  до сих пор иногда по привычке Леонидом

Ильичом называет".

     В кабинете  Ельцин победоносно осмотрелся, потребовал  открыть запертые

ящики стола,  хмуро ждал,  пока дежурный  связывался с комендантом,  посылал

кого-то  за ключами. Ящики оказались  пустыми. На самом столе тоже ничего не

осталось. Новый хозяин неожиданно спросил секретаря: "А где прибор?"  Тот не

понял. "Чернильный мраморный". Почему  он заговорил о приборе? То ли считал,

что  стол  президента   должен  быть  увенчан  чем-то  внушительным,  то  ли

заподозрил,  что  Горбачев забрал казенное  имущество домой. Секретарь начал

объяснять, что предшественник чернилами не пользовался: каждый день дежурный

клал  ему  на стол несколько  ручек  разного цвета.  Видимо,  утомившись  от

детальных объяснений, Ельцин жестом руки выпроводил секретаря за дверь.

     Занятие  этой заветной "Высоты" требовалось чем-то отметить.  Водружать

российский флаг в углу, где раньше стоял  советский, не стали, тем более что

никто  не догадался его захватить  с собой. Принесли другое - бутылку виски.

Открыв ее в рассветный час в кремлевском кабинете, как в подворотне, четверо

мужчин  на  свой лад  "пометили"  территорию,  которая отныне становилась их

полным владением. Медная табличка с надписью "Президент СССР Горбачев Михаил

Сергеевич" была услужливо снята со  стены еще до их прихода. Выгравированные

на ней слова принадлежали уже прошлому, и потому сама табличка имела начиная

с  вечера 25 декабря лишь историческую  и, вероятно, музейную  ценность. Кто

догадался  "приватизировать"  ее, по сей  день  неизвестно. Государство,  не

успевшее сменить название и  изменить свою природу, распалось, не дожив пяти

дней до  своего 69-летия.  А человек, который обещал и надеялся продлить ему

жизнь с помощью начатой им реформы, пробыл на посту его первого и последнего

президента чуть больше полутора лет.

     ...1991  год,  оказавшийся  роковым   для  коммунистического  режима  и

Советского  государства,  заканчивался.  С  ним  подошел  к  концу  и  срок,

отведенный Горбачеву для выполнения  его исторической миссии. Он справился с

ней успешно,  и, по  большому счету,  несмотря  на  пережитые политические и

личные потрясения, ему не о чем было  жалеть.  Конечно, в те декабрьские дни

сам  он  так не думал. Два переворота  - августовский и декабрьский, как два

последовавших  один  за  другим  подземных  толчка  или  сердечных приступа,

казалось,    безжалостно   разрушили   упорно    возводившуюся   конструкцию

реформируемого  и  гуманного   советского   социализма.  На  самом  деле  их

исторический  смысл был в другом: они  разбили стенки пробирки, в которой он

собирался  и  дальше  выращивать  зародыш  нового российского общества.  Эти

истлевшие двойные стенки  - государственного социализма  и централизованного

государства - уже не  могли сдерживать напор рвущихся наружу внутренних сил,

которым Горбачев решился дать свободу. Но они же были  для него теми рамками

его проекта, за которые он не смог или не захотел выйти.

     Горбачев был прав, когда еще на заре перестройки говорил, что советское

общество  беременно  глубокими  переменами. Он  взял  на  себя  роль акушера

Истории - такое  выпадает  только  великим политикам -  и опроверг классиков

марксизма, учивших, что только насилие может быть ее повитухой.

Из доклада Генерального секретаря КПСС Михаила Сергеевича Горбачева (р. 1931) на Пленуме ЦК КПСС (27 января 1987 г.) о годах, когда партию возглавляли его ...

Сергей Федорович надеялся изменить отношение Горбачева к армии. ... Сергей Федорович понимал, что политика Горбачева приведет к развалу ...

директоров, а 15 января состоялась встреча с М. С. Горбачевым (заранее .... Горбачев ответил: "Я очень рад, что вы связали эти два. слова". Мы прошли в зал. ...

советские и хозяйственные руководящие должности (доклад Горбачева на ... Горбачев, и его ближайшие сторонники сами еще не полностью свободны от ...

телеграмму Горбачеву и Рыжкову с изложением нашей точки зрения. ... Горбачев смешивал две совершенно различные вещи - преступные акты убийств, ...

За этот период Лукьянов должен был переговорить с Горбачевым, который, как выяснилось, ... Дело в том, что вскоре Горбачев подписал с немцами соглашение, ...

«Это то зерно,— сказал М. С. Горбачев,— что мы сейчас закупаем за валюту, товарищи. ... Товарищ М. С. Горбачев, выступая с докладом на XXVII съезде КПСС, ...

К середине 80-х стала очевидна бесперспективность советского военного присутствия в Афганистане. В 1985 года после прихода Горбачева Кармаль был заменен на ...

Горбачев М. С. (за выдающийся вклад в процессы укрепления мира, которые происходят сейчас в важнейших областях жизни мирового сообщества) 1990 г. ...

Он никогда не шел против Горбачева. Я не раз был свидетелем того, как отец. одергивал подчиненных, позволявших нелестные или, вернее, фамильярные ...