|
|
Русская классическая литература |
|
Николай Семенович Лесков |
|
|
|
|
Очарованный странник
|
Еврей в России (сокращенный вариант)
Повесть о богоугодном дровоколе
Последняя встреча и последняя разлука с Тарасом Шевченко
Сказание о Федоре-христианине и о друге его Абраме-жидовине
|
15
- Видите, - начал Иван Северьяныч, - мой князь был человек души доброй, но переменчивой. Чего он захочет, то ему сейчас во что бы то ни стало вынь да положи - иначе он с ума сойдет, и в те поры ничего он на свете за это достижение не пожалеет, а потом, когда получит, не дорожит счастьем. Так это у него и с этой цыганкой вышло, и ее, Грушин, отец и все те ихние таборные цыганы отлично сразу в нем это поняли и запросили с него за нее невесть какую цену, больше как все его домашнее состояние позволяло, потому что было у него хотя и хорошее именьице, но разоренное. Таких денег, какие табор за Грушу назначил, у князя тогда налицо не было, и он сделал для того долг и уже служить больше не мог. Знавши все эти его привычки, я много хорошего от него не ожидал и для Груши, и так на мое вышло. Все он к ней ластился, безотходно на нее смотрел и дышал, и вдруг зевать стал и все меня в компанию призывать начал. "Садись, - говорит, - послушай". Я беру стул, сажусь где-нибудь поближе к дверям и слушаю. Так и часто доводилось: он, бывало, ее попросит петь, а она скажет: "Перед кем я стану петь! Ты, - говорит, - холодный стал, а я хочу, чтобы от моей песни чья-нибудь душа горела и мучилась". Князь сейчас опять за мною и посылает, и мы с ним двое ее и слушаем; а потом Груша и сама стала ему напоминать, чтобы звать меня, и начала со мною обращаться очень дружественно, и после ее пения не раз у нее в покоях чай пил вместе с князем, но только, разумеется, или за особым столом, или где-нибудь у окошечка, а если когда она одна оставалась, то завсегда попросту рядом с собою меня сажала. Вот так прошло сколько времени, а князь все смутнее начал становиться и один раз мне и говорит: "А знаешь что, Иван Северьянов, так и так, ведь дела мои очень плохи". Я говорю: "Чем же они плохи? Слава богу, живете как надо, и все у вас есть". А он вдруг обиделся. "Как, - говорит, - вы, мой полупочтеннейший, глупы, "все есть"? что же это такое у меня _есть_?" Да все, мол, что нужно". "Неправда, - говорит, - я обеднел, я теперь себе на бутылку вина к обеду должен рассчитывать. Разве это жизнь? Разве это жизнь?" "Вот, - думаю, - что тебя огорчает", - и говорю: "Ну, если когда вина недостача, еще не велика беда, потерпеть можно, зато есть что слаще и вина и меду". Но он понял, что я намекаю на Грушу, и как будто меня устыдился, и сам ходит, рукою машет, а сам говорит: "Конечно... конечно... разумеется... но только... Вот я теперь полгода живу здесь и человека у себя чужого не видал..." "А зачем, мол, он вам, чужой-то человек, когда есть душа желанная?" Князь вспыхнул. "Ты, - говорит, - братец, ничего не понимаешь: все хорошо одно при другом". "А-га! - думаю, - вот ты что, брат, запел?" - и говорю: "Что же, мол, теперь делать?" "Давай, - говорит, - станем лошадьми торговать. Я хочу, чтобы ко мне опять ремонтеры и заводчики ездили". Пустое это и не господское дело лошадьми торговать, но, думаю, чем бы дитя ни тешилось, абы не плакало, и говорю: "Извольте". И начали мы с ним заводить ворок. Но чуть за это принялись, князь так и унесся в эту страсть: где какие деньжонки добудет, сейчас покупать коней, и все берет, хватает зря; меня не слушает... Накупили обельму (*29), а продажи нет... Он сейчас же этого не стерпел и коней бросил да давай что попало городить: то кинется необыкновенную мельницу строить, то шорную мастерскую завел, и все от всего убытки и долги, а более всего расстройство в характере... Постоянно он дома не сидит, а летает то туда, то сюда да чего-то ищет, а Груша одна и в таком положении... в тягости. Скучает. "Мало, - говорит, - его вижу", - а перемогает себя и великатится; чуть заметит, что он день-другой дома заскучает, сейчас сама скажет: "Ты бы, - говорит, - изумруд мой яхонтовый, куда-нибудь поехал, прогулялся, что тебе со мною сидеть: я проста, неученая". Этих слов он, бывало, сейчас застыдится, и руки у нее целует, и дня-два-три крепится, а зато потом как выкатит, так уже и завьется, а ее мне заказывает. "Береги, - говорит, - ее, полупочтенный Иван Северьянов, ты артист, ты не такой, как я, свистун, а ты настоящий, высокой степени артист, и оттого ты с нею как-то умеешь так говорить, что вам обоим весело, а меня от этих "изумрудов яхонтовых" в сон клонит". Я говорю: "Почему же это так? ведь это слово любовное". "Любовное, - отвечает, - да глупое и надоедное". Я ничего не ответил, а только стал от этого времени к ней запросто вхож: когда князя нет, я всякий день два раза на день ходил к ней во флигель чай пить и как мог ее развлекал. А развлекать было оттого, что она, бывало, если разговорится, все жалуется: "Милый мой, сердечный мой друг Иван Северьянович, - возговорит, - ревность меня, мой голубчик, тягостно мучит". Ну, я ее, разумеется, уговариваю: "Чего, - говорю, - очень мучиться: где он ни побывает, все к тебе воротится". А она всплачет, и руками себя в грудь бьет, и говорит: "Нет, скажи же ты мне... не потаи от меня, мой сердечный друг, где он бывает?" "У господ, - говорю, - у соседей или в городе". "А нет ли, - говорит, - там где-нибудь моей с ним разлучницы? Скажи мне: может, он допреж меня кого любил и к ней назад воротился, или не задумал ли он, лиходей мой, жениться?" - А у самой при этом глаза так и загорятся, даже смотреть ужасно. Я ее утешаю, а сам думаю: "Кто его знает, что он делает", - потому что мы его мало в то время и видели. Вот как вспало ей это на мысль, что он жениться хочет, она и ну меня просить: "Съезди, такой-сякой, голубчик Иван Северьянович, в город; съезди, доподлинно узнай о нем все как следует и все мне без потайки выскажи". Пристает она с этим ко мне все больше и больше и до того меня разжалобила, что думаю: "Ну, была не была, поеду. Хотя ежели что дурное об измене узнаю, всего ей не выскажу, но посмотрю и приведу дело в ясность". Выбрал такой предлог, что будто бы надо самому ехать лекарств для лошадей у травщиков набрать, и поехал, но поехал не спроста, а с хитрым подходом. Груше было неизвестно и людям строго-настрого наказано было от нее скрывать, что у князя, до этого случая с Грушею, была в городе другая любовь - из благородных, секретарская дочка Евгенья Семеновна. Известная она была во всем городе большая на фортепьянах игрица, и предобрая барыня, и тоже собою очень хорошая, и имела с моим князем дочку, но располнела, и он ее, говорили, будто за это и бросил. Однако, имея в ту пору еще большой капитал, он купил этой барыне с дочкою дом, и они в том доме доходцами и жили. Князь к этой к Евгенье Семеновне, после того как ее наградил, никогда не заезжал, а люди наши, по старой памяти, за ее добродетель помнили и всякий приезд все, бывало, к ней захаживали, потому что ее любили и она до всех до наших была ужасно какая ласковая и князем интересовалась. Вот я приехал в город прямо к ней, к этой доброй барыне, и говорю: "Я, матушка Евгенья Семеновна, у вас остановился". Она отвечает: "Ну что же; очень рада. Только отчего же, - говорит, - ты к князю не едешь, на его квартиру?" "А разве, - говорю, - он здесь, в городе?" "Здесь, - отвечает. - Он уже другая неделя здесь и дело какое-то заводит". "Какое, мол, еще дело?" "Фабрику, - говорит, - суконную в аренду берет". "Господи! мол, еще что такое он задумал?" "А что, - говорит, - разве это худо?" "Ничего, - говорю, - только что-то мне это удивительно". Она улыбается. "Нет, а ты, - говорит, - вот чему подивись, что князь мне письмо прислал, чтобы я нынче его приняла, что он хочет на дочь взглянуть". "И что же, - говорю, - вы ему, матушка Евгенья Семеновна, разрешили?" Она пожала плечами и отвечает: "Что же, пусть приедет, на дочь посмотрит", - и с этим вздохнула и задумалась, сидит спустя голову, а сама еще такая молодая, белая да вальяжная, а к тому еще и обращение совсем не то, что у Груши... та ведь больше ничего, как начнет свое "изумрудный да яхонтовый", а эта совсем другое... Я ее и взревновал. "Ох, - думаю себе, - как бы он на дитя-то как станет смотреть, то чтобы на самое на тебя своим несытым сердцем не глянул! От сего тогда моей Грушеньке много добра не воспоследует". И в таком размышлении сижу я у Евгеньи Семеновны в детской, где она велела няньке меня чаем поить, а у дверей вдруг слышу звонок, и горничная прибегает очень радостная и говорит нянюшке: "Князенька к нам приехал!" Я было сейчас же и поднялся, чтобы на кухню уйти, но нянюшка Татьяна Яковлевна разговорчивая была старушка из московских: страсть любила все высказать и не захотела через это слушателя лишиться, а говорит: "Не уходи, Иван Голованыч, а пойдем вот сюда в гардеробную, за шкапу сядем, она его сюда ни за что не поведет, а мы с тобою еще разговорцу проведем". Я и согласился, потому что, по разговорчивости Татьяны Яковлевны, надеялся от нее что-нибудь для Груши полезное сведать, и как от Евгеньи Семеновны мне был лодиколонный пузыречек рому к чаю выслан, а я сам уже тогда ничего не пил, то и думаю: подпущу-ка я ей, божьей старушке, в чаек еще вот этого разговорцу из пузыречка, авось она, по благодати своей, мне тогда что-нибудь и соврет, чего бы без того и не высказала. Удалились мы из детской и сидим за шкапами, а эта шкапная комнатка была узенькая, просто сказать - коридор, с дверью в конце, а та дверь как раз в ту комнату выходила, где Евгенья Семеновна князя приняла, и даже к тому к самому дивану, на котором они сели. Одним словом, только меня от них разделила эта запертая дверь, с той стороны материей завешенная, а то все равно будто я с ними в одной комнате сижу, так мне все слышно. Князь как вошел, и говорит: "Здравствуй, старый друг! испытанный!" А она ему отвечает: "Здравствуйте, князь! Чему я обязана?" А он ей: "Об этом, - говорит, - после поговорим, а прежде дай поздороваться и позволь в головку тебя поцеловать, - и мне слышно, как он ее в голову чмокнул и спрашивает про дочь. Евгенья Семеновна отвечает, что она, мол, дома. "Здорова?" "Здорова", - говорит. "И выросла небось?" Евгенья Семеновна рассмеялась и отвечает: "Разумеется, - говорит, - выросла". Князь спрашивает: "Надеюсь, что ты мне ее покажешь?" "Отчего же, - отвечает, - с удовольствием", - и встала с места, вошла в детскую и зовет эту самую няню, Татьяну Яковлевну, с которою я угощаюсь. "Выведите, - говорит, - нянюшка, Людочку к князю". Татьяна Яковлевна плюнула, поставила блюдце на стол и говорит: "О, пусто бы вам совсем было, только что сядешь, в самый аппетит, с человеком поговорить, непременно и тут отрывают и ничего в свое удовольствие сделать не дадут! - и поскорее меня барыниными юбками, которые на стене висели, закрыла и говорит: - "Посиди", - а сама пошла с девочкой, а я один за шкапами остался и вдруг слышу, князь девочку раз и два поцеловал и потетешкал на коленах и говорит: "Хочешь, мой анфан [дитя (франц.)], в карете покататься?" Та ничего не отвечает; он говорит Евгенье Семеновне: "Же ву при [я вас прошу (франц.)], - говорит, - пожалуйста, пусть она с нянею в моей карете поездит, покатается". Та было ему что-то по-французскому, дескать, зачем и пуркуа, но он ей тоже вроде того, что, дескать, "непременно надобно", и этак они раза три словами перебросились, и потом Евгенья Семеновна нехотя говорит нянюшке: "Оденьте ее и поезжайте". Те и поехали, а эти двоичкой себе остались, да я у них под сокрытьем на послухах, потому что мне из-за шкапов и выйти нельзя, да и сам себе я думал: "Вот же когда мой час настал и я теперь настоящее исследую, что у кого против Груши есть в мыслях вредного?" |
"Очарованный странник " следующая глава >>>