Русская классическая литература

Алексей Константинович

Толстой

Глава 7. Александрова слобода

     Дорога от Москвы до Троицкой лавры, а от Лавры до Александровой слободы

представляла самую живую картину. Беспрестанно скакали по ней царские гонцы;

толпы людей всех сословий шли пешком на богомолье; отряды опричников спешили

взад и вперед; сокольники отправлялись из Слободы в разные деревни за живыми

голубями;  купцы тащились с  товарами,  сидя  на  возах или  провожая верхом

длинные  обозы.   Проходили  толпы  скоморохов,   с  гудками,   волынками  и

балалайками. Они были одеты пестро, вели с собою ручных медведей, пели песни

или просили у богатых проезжих.

     - Пожалейте, государи, нас, - говорили они на все голоса, - вам господь

дал и вотчины,  и всякое достояние, а нам указал питаться вашею подачей, так

не оставьте нас, скудных людей, государи!

     - Отцы наши,  батюшки! - пели иные протяжно, сидя у самой дороги, - дай

вам господи доброе здоровье! Донеси вас бог до Сергия Троицы!

     Другие прибавляли к этим словам разные прибаутки, так что иной проезжий

в награду за веселое слово бросал им целый корабленник{66}.

     Нередко  у  скоморохов  случались  драки  с  толпами  оборванных нищих,

которые  из  городов  и  монастырей  спешили  в  Слободу  поживиться царскою

милостыней.

     Проходили также  слепые гусляры и  сказочники,  с  гуслями на  плечах и

держась один за другого.

     Все это шумело, пело, ругалось. Лошади, люди, медведи - ржали, кричали,

ревели.  Дорога шла густым лесом.  Несмотря на  ее многолюдность,  случалось

иногда, что вооруженные разбойники нападали на купцов и обирали их дочиста.

     Разбои  в  окрестностях Москвы  особенно  умножились  с  тех  пор,  как

опричники вытеснили целые села хлебопашцев, целые посады мещан. Лишась жилищ

и хлеба, люди эти пристали к шайкам станичников{66}, укрепились в засеках и,

по  множеству  своему,  сделались не  на  шутку  опасны.  Опричники,  поймав

разбойников, вешали их без милосердия; зато и разбойники не оставались у них

в  долгу,  когда случалось поймать опричника.  Впрочем,  не  одни разбойники

грабили на дорогах.  Скоморохи и  нищие,  застав под вечер плохо оберегаемый

обоз,  часто избавляли разбойников от  хлопот.  Купцам было  всего хуже.  Их

грабили и  разбойники,  и  скоморохи,  и нищие,  и пьяные опричники.  Но они

утешались пословицей,  что  наклад  с  барышом угол  об  угол  живут,  и  не

переставали ездить в  Слободу,  говоря:  "Бог  милостив,  авось  доедем".  И

неизвестно,  как оно случалось,  но  только на поверку всегда выходило,  что

купцы оставались в барышах.

     В  Троицкой лавре Серебряный исповедался и  причастился.  То же сделали

его холопи. Архимандрит{67}, прощаясь с Никитой Романовичем, благословил его

как идущего на верную смерть.

     Верстах  в  трех  от  Слободы  стояла  на  заставе  воинская  стража  и

останавливала проезжих,  спрашивая каждого:  кто он и  зачем едет в  неволю?

Этим  прозванием народ,  в  насмешку,  заменил слово "слобода",  значившее в

прежнее время  свободу.  Серебряный и  холопи его  также выдержали подробный

допрос о цели их приезда.  Потом начальный человек отобрал от них оружие,  и

четыре опричиника сели на  конь проводить приезжих.  Вскоре показались вдали

крашеные главы  и  причудливые,  золоченые крыши  царского дворца.  Вот  что

говорит  об  этом  дворце  наш  историк{67},   по  свидетельству  чужеземных

современников Иоанна:

     "В  сем  грозно  увеселительном жилище  Иоанн  посвящал  большую  часть

времени церковной службе,  чтобы  непрестанною деятельностью успокоить душу.

Он хотел даже обратить дворец в монастырь, а любимцев своих в иноков: выбрал

из  опричников  300  человек,   самых  злейших,   назвал  их  братиею,  себя

игуменом{67},   князя  Афанасия  Вяземского  келарем{67},  Малюту  Скуратова

параклисиархом{67}; дал им тафьи, или скуфейки, и черные рясы{67}, под коими

носили они богатые,  золотом блестящие кафтаны,  с собольею опушкою; сочинил

для них устав монашеский и служил примером в исполнении оного. Так описывают

сию  монастырскую  жизнь  Иоаннову.  В  четвертом  часу  утра  он  ходил  на

колокольню с царевичами и Малютою Скуратовым благовестить к заутрене, братья

спешили в церковь; кто не являлся, того наказывали осьмидневным заключением.

Служба продолжалась до шести или семи часов.  Царь пел, читал, молился столь

ревностно,  что  на  лбу  всегда  оставались у  него  знаки  крепких  земных

поклонов.  В восемь часов опять собирались к обедне,  а в десять садились за

братскую  трапезу,   все,   кроме  Иоанна,   который,   стоя,   читал  вслух

душеспасительные наставления.  Между тем  братья ели и  пили досыта;  всякий

день  казался праздником:  не  жалели  ни  вина,  ни  меду;  остаток трапезы

выносили из  дворца на  площадь для бедных.  Игумен,  то  есть царь,  обедал

после,  беседовал с  любимцами о  законе,  дремал или ехал в  темницу пытать

какого-нибудь несчастного.  Казалось, что сие ужасное зрелище забавляло его:

он  возвращался с  видом  сердечного удовольствия;  шутил,  говаривал  тогда

веселее обыкновенного.  В восемь часов шли к вечерне; в десятом Иоанн уходил

в спальню,  где трое слепых рассказывали ему сказки; он слушал их и засыпал,

но  ненадолго:  в  полночь вставал,  и  день его начинался молитвою.  Иногда

докладывали ему  в  церкви о  делах  государственных;  иногда самые жестокие

повеления давал Иоанн во  время заутрени или обедни.  Единообразие сей жизни

он  прерывал так  называемыми объездами,  посещал  монастыри,  и  ближние  и

дальние,  осматривал крепости на  границе,  ловил  диких  зверей в  лесах  и

пустынях;  любил в  особенности медвежью травлю;  между тем  везде и  всегда

занимался  делами:   ибо  земские  бояре,   мнимо  уполномоченные  правители

государства, не смели ничего решить без его воли!"

     Въехав в Слободу, Серебряный увидел, что дворец или монастырь государев

отделен от прочих зданий глубоким рвом и валом. Трудно описать великолепие и

разнообразие этой обители. Ни одно окно не походило на другое, ни один столб

не равнялся с другим узорами или краской. Множество глав венчали здание. Они

теснились одна возле другой,  громоздились одна на  другую,  и  сквозили,  и

пузырились. Золото, серебро, цветные изразцы, как блестящая чешуя, покрывали

дворец  сверху  донизу.  Когда  солнце  его  освещало,  нельзя  было  издали

догадаться,  дворец ли  это,  или куст цветов исполинских,  или то жар-птицы

слетелись в густую стаю и распустили на солнце свои огненные перья.

     Недалеко  от  дворца  стоял  печатный  двор,  с  принадлежащею  к  нему

словолитней,  с  жилищем наборщиков и  с  особым помещением для  иностранных

мастеров,   выписанных  Иоанном  из  Англии  и   Германии.   Далее  тянулись

бесконечные дворцовые службы, в которых жили ключники, подключники, сытники,

повара, хлебники, конюхи, псари, сокольники и всякие дворовые люди на всякий

обиход.

     Не  малым богатством сияли слободские церкви.  Славный храм  богоматери

покрыт  был  снаружи яркою  живописью;  на  каждом кирпиче блестел крест,  и

церковь казалась одетою в золотую сетку.

     Очаровательный вид  этот  разогнал на  время  черные мысли,  которые не

оставляли Серебряного во всю дорогу.  Но вскоре неприятное зрелище напомнило

князю его  положение.  Они  проехали мимо нескольких виселиц,  стоявших одна

подле другой.  Тут  же  были срубы с  плахами и  готовыми топорами.  Срубы и

виселицы,  окрашенные черною краской,  были выстроены крепко и прочно, не на

день, не на год, а на многие лета!

     Как ни бесстрашен бывает человек, он никогда не равнодушен к мысли, что

его  ожидает близкая смерть,  не  славная смерть среди стука мечей или грома

орудий, но темная и постыдная, от рук презренного палача. Видно, Серебряный,

проезжая мимо места казней,  не  умел подавить внутреннего волнения,  и  оно

невольно отразилось на впечатлительном лице его; вожатые посмотрели на князя

и усмехнулись.

     - Это  наши  качели,  боярин,  -  промолвил один  из  них,  указывая на

виселицы. - Видно, они приглянулись тебе, что ты с них глаз не сводишь!

     Михеич, ехавший позади, не сказал ничего, но только посвистел и покачал

головою.

     Подъехав к  валу,  князь и  товарищ его спешились и привязали лошадей к

столбам,  в которые нарочно для того были ввинчены кольца. Приезжие вошли на

огромный двор,  наполненный нищими.  Они громко молились, распевали псалмы и

обнажали свои  отвратительные язвы.  Царский  дворецкий,  стоя  на  ступенях

крыльца, раздавал им от имени Иоанна яства и денежные дачи. Время от времени

по  двору  прохаживались опричники;  другие  сидели  на  скамьях и  играли в

шахматы или в  зернь.  Так называли тогда игру в кости.  Иные,  собравшись в

кружок,  бросали свайку и  громко смеялись,  когда проигравший несколько раз

сряду  вытаскивал из  земли  глубоко  всаженную  редьку.  Одежда  опричников

представляла  разительную  противоположность  с  лохмотьями  нищих:  царские

телохранители блистали золотом. На каждом из них была бархатная или парчовая

тафья,  усаженная жемчугом и  дорогими каменьями,  и все они казались живыми

украшениями волшебного дворца, с которым составляли как бы одно целое.

     Один  из  опричников особенно  привлек  внимание  Серебряного.  То  был

молодой  человек лет  двадцати,  необыкновенной красоты,  но  с  неприятным,

наглым выражением лица.  Одет он  был богаче других,  носил,  в  противность

обычаю, длинные волосы, бороды не имел вовсе, а в приемах выказывал какую-то

женоподобную небрежность.  Обращение с  ним  товарищей также  было  довольно

странно.  Они  с  ним  говорили как с  равным и  не  оказывали ему особенной

почтительности;  но  когда  он  подходил к  какому-либо  кружку,  то  кружок

раздвигался,  а сидевшие на лавках вставали и уступали ему место.  Казалось,

его берегли или,  может быть,  опасались.  Увидя Серебряного и  Михеича,  он

окинул их надменным взглядом,  подозвал провожатых и,  казалось, осведомился

об имени приезжих.  Потом он прищурился на Серебряного,  усмехнулся и шепнул

что-то товарищам.  Те также усмехнулись и разошлись в разные стороны. Сам он

взошел на крыльцо и,  облокотясь на перилы,  продолжал насмешливо глядеть на

Никиту  Романовича.  Вдруг  между  нищими  сделалось волнение.  Густая толпа

отхлынула прямо на князя и чуть не сбила его с ног. Нищие с криком бежали от

дворца;  ужас  изображался на  их  лицах.  Князь удивился,  но  вскоре понял

причину общего  испуга.  Огромный медведь скоком преследовал нищих.  В  одно

мгновение двор опустел, и князь остался один, глаз на глаз с медведем. Мысль

о бегстве не пришла ему в голову. Серебряный не раз ходил на медведя один на

один.  Эта охота была его забавой.  Он остановился,  и  в то мгновение,  как

медведь, прижав уши к затылку, подвалился к нему, загребая его лапами, князь

сделал движение,  чтобы выхватить саблю.  Но  сабли не было!  Он забыл,  что

отдал ее  опричникам перед въездом в  неволю.  Молодой человек,  глядевший с

крыльца, захохотал.

     - Так, так, - сказал он, - ищи своей сабли!

     Один удар медвежьей лапы свалил князя на землю,  другой своротил бы ему

череп, но, к удивлению своему, князь не принял второго удара и почувствовал,

что его обдала струя теплой крови.

     - Вставай, боярин! - сказал кто-то, подавая ему руку.

     Князь  встал  и   увидел  не  замеченного  им  прежде  опричника,   лет

семнадцати,  с  окровавленною саблей в руке.  Медведь с разрубленною головой

лежал на спине и, махая лапами, издыхал у ног его.

     Опричник,  казалось, не гордился своею победой. Кроткое лицо его являло

отпечаток глубокой грусти.  Уверившись,  что медведь не сломал князя,  и  не

дожидаясь спасиба, он хотел отойти.

     - Добрый   молодец!   -   сказал   ему   Серебряный,   -   назовись  по

имени-прозвищу, чтобы знал я, за кого богу помолиться!

     - Что тебе до моего прозвища,  боярин! - отвечал опричник. - Не люблю я

его, бог с ним!

     Такой  странный  ответ  удивил  Серебряного,   но  избавитель  его  уже

удалился.

     - Ну,  батюшка,  Никита Романыч, - сказал Михеич, обтирая полою кафтана

медвежью кровь с  князя,  -  набрался ж  я  страху!  Уж я,  батюшка,  кричал

медведю:  гу!  гу!  чтобы бросил он  тебя да на меня бы навалился,  как этот

молодец, дай бог ему здоровья, череп ему раскроил. А ведь все это затеял вон

тот  голобородый с  масляными глазами,  что  с  крыльца смотрит,  тетка  его

подкурятина!  Да куда мы заехали,  -  прибавил Михеич шепотом, - виданное ли

это дело, чтобы среди царского двора медведей с цепей спускали?

     Замечание Михеича было основательно,  но  Слобода имела свои обычаи,  и

ничто не происходило в ней обыкновенным порядком.

     Царь любил звериный бой. Несколько медведей всегда кормились в железных

клетках на  случай травли.  Но  время  от  времени Иоанн  или  опричники его

выпускали зверей из клеток,  драли ими народ и потешались его страхом.  Если

медведь кого увечил,  царь награждал того деньгами.  Если же медведь задирал

кого до смерти,  то деньги выдавались его родным,  а он вписывался в синодик

для поминовения по  монастырям вместе с  прочими жертвами царской потехи или

царского гнева.

     Вскоре вышли из  дворца два стольника и  сказали Серебряному,  что царь

видел его  из  окна и  хочет знать,  кто он  таков?  Передав царю имя князя,

стольники  опять  возвратились и  сказали,  что  царь-де  спрашивает тебя  о

здоровье и велел-де тебе сегодня быть у его царского стола.

     Эта милость не  совсем обрадовала Серебряного.  Иоанн,  может быть,  не

знал еще о ссоре его с опричниками в деревне Медведевке.  Может быть,  также

(и это случалось часто) царь скрывал на время гнев свой под личиною милости,

дабы  внезапное наказание,  среди пира и  веселья,  показалось виновному тем

ужаснее.  Как бы  то  ни было,  Серебряный приготовился ко всему и  мысленно

прочитал молитву.

     Этот день был исключением в Александровой слободе. Царь, готовясь ехать

в Суздаль на богомолье,  объявил заране, что будет обедать вместе с братией,

и  приказал  звать  к  столу,  кроме  трехсот  опричников,  составлявших его

всегдашнее общество,  еще  четыреста,  так  что  всех  званых  было  семьсот

человек.