ЯЗЫЧЕСТВО ДРЕВНЕЙ РУСИ

 Борис Александрович Рыбаков

Языческое летописание Руси

      В  условиях  рождающейся  и   укрепляющейся   государственности

  сословие жрецов должно  было  не  только  аккумулировать  архаичные

  предания и мифы, хранителями которых оно было, не только  создавать

  новые произведения в старой привычной  форме  "кощюн",  или  "вештб

  витезовых" (богатырских слав), но и осваивать новые формы культуры,

  с которыми русская знать соприкасалась во время ежегодных длительных

  поездок в Болгарию, Византию, в земли Халифата. Два важных элемента

  мировой культуры мы можем в какой-то мере соотнести и  с  сословием

  жрецов, с его высшим слоем, близким к княжеской среде, так сказать,

  с епископатом языческой  Руси.  Это,  во-первых,  письменность,  а,

  во-вторых, знание греческого языка. Конечно, принятие византийского

  христианства во много раз усилило освоение этих элементов  русскими

  верхами, но многое познавалось и  ранее  в  связи  с  коммерческими

  надобностями. Важно отметить, что  волхвы-язычники  не  остались  в

  стороне от восприятия этих новых для  Руси  слагаемых  культуры.  О

  знании греческого  языка  русскими  "кощунниками"  свидетельствует,

  например, упомянутая выше точная передача греческого мифологического

  имени   Персефоны   именем   Анастасии   Прекрасной,   обозначающим

  "возрождение",    "воскресение",    что     точно     соответствует

  мифологическому  образу  Персефоны,  богини  весеннего  возрождения

  природы. Едва ли былинная Анастасия  случайно  оказывается  дочерью

  Димитрия -- ведь Персефона-Кора  --  дочь  Деметры;  былина  только

  приноровила  происхождение  дочери  ("коры")  к   русской   системе

  обозначения не по матери, а по отцу.

      О  давнем  знакомстве  славян-земледельцев  с   земледельческим

  разделом греческой мифологии может свидетельствовать  и  упомянутый

  выше миф о Триптолеме и Линхе. То  обстоятельство,  что  соперником

  Триптолема,  распространителя  культуры  пшеницы,  оказался  именно

  скифский царь Линх, вполне объяснимо реальной исторической ситуацией

  VI -- IV вв.  до  н.  э.,  когда  для  Греции  одним  из  важнейших

  источников получения хлеба был эмпорий славян-борисфенитов -- Ольвия

  (см. главу 1). То, что славян-земледельцев ошибочно отождествляли со

  скифами, не знавшими  посевов,  нас  смущать  не  должно,  так  как

  славянские (сколотские) купцы приходили в греческую Ольвию как бы из

  глубин Скифии, пересекали на пути земли настоящих скифов-кочевников,

  с которыми у тогдашних славян было много сходных бытовых черт  (см.

  главу 1).

      Имя  скифского  царя  Линха,  быть  может,  является  передачей

  имени славянского божества рождающей силы -- Рода,  изображавшегося

  в виде Фалла-лингама.

      Соединение  в  былинах  имени  Кощея,  несомненно  хтонического

  божества, с отчеством "Трипетович" тоже не должно нас удивлять, так

  как нам известны и Зевс Хтонический и Деметра Хтоническая 112.

      112 Богиня плодородия  Деметра  (славянская  "Мать-сыра-земля")

  подарила  Трипотолему  для  повсеместного  посева   зерен   пшеницы

  (triticum) золотую колесницу, запряженную двумя крылатыми змеями. Не

  повлиял ли этот древний античный образ на появление в средневековой

  Европе, в том  числе  в  Болгарии  (X  в.)  и  на  Руси  (XII  в.),

  изображений,  известных  под   названием   "вознесение   Александра

  Македонского на небо"? Царь возносится на колеснице (собор св. Марка

  в Венеции), а не в корзине, как в литературной передаче,  и  влекут

  его не белые птицы (как в предшествующей литературной традиции),  а

  грифоны, более близкие к крылатым драконам античного мифа.

      Отсутствие отчества Кощея -- "Трипетович" -- в  архаичном  слое

  славянского фольклора, сохраненном в волшебных сказках,  и  наличие

  его в только что зарождавшемся в IX --  X  вв.  новом  жанре  былин

  определенно говорит о восприятии этого элемента русским  жречеством

  в эпоху возобновившихся контактов с черноморско-дунайскими  землями

  в IX-Х вв.

      Местом, где русские могли знакомиться с  греческой  мифологией,

  мог быть Херсонес-Корсунь или, что более вероятно, -- тот дунайский

  "Остров  русов"  (Добруджа),  который  был  населен   русскими,   а

  политически принадлежал то Болгарии, то Византии, а при  Святославе

  и Киевской Руси. Этот князь, как известно, собирался даже перенести

  свою резиденцию в Переяславец-на-Дунае. В былинах он действует  как

  дипломат, устраивающий брак Владимира, богатырь Дунай  Переславлев:

  он "во послах бывал, много земель знавал и говорить горазд" 113.

      113 Рыбаков Б. А. Киевская Русь..., с. 357.

      Низовья    Дуная     и     Добруджа,     куда     переместились

  восточнославянские племена уличей  и  тиверцев,  были  регионом  со

  смешанным населением. Здесь с давних времен находились греки, геты,

  фракийцы, потомки которых составили субстрат будущего средневекового

  населения. Славяне-анты селились "в излучине Понта" еще во II -- IV

  вв. н. э. Скифы-пахари, вероятные предки славян, проникали сюда (по

  Плинию) еще в III в. до н. э., уходя от сарматов.

      Морской путь русских купцов в Болгарию и Византию  лежал  вдоль

  западного побережья Черного моря,  усеянного  греческими  городами,

  возникшими здесь  задолго  до  новых  поселенцев  и  независимо  от

  колебаний политических границ сохранявшими греко-римское население.

      Одной из  форм  знакомства  русских  с  греческим  языком  были

  торговые связи в промежуточных гаванях и  в  самом  Царьграде,  где

  русские "гостили" (т. е. торговали) по полугоду в год. Второй формой

  являлось непосредственное соседство Уличей и Тиверцев "иже приседяху

  к Дунаеви" с коренным греческим населением приморских городов: город

  Тира в устье Днестра, полторы тысячи лет бывший греческим  городом,

  стал русским Белгородом. В этих условиях вполне понятно  не  только

  знание языка, но и знакомство с греческим фольклором.

      Что  же  касается  славянской  письменности,  выработанной   во

  второй половине IX в. Кириллом, Мефодием и их  школой,  то  первыми

  признаками применения ее на Руси являются краткие летописные записи

  о князе Осколде за 872-875 гг., а для начала X в. -- текст договора

  с Византией 911 г., переведенный  Иваном,  судя  по  написанию  его

  имени, одним из русских христиан.

      При  рассмотрении  такого  важного,   но   мало   обеспеченного

  источниками вопроса, как языческая письменность, нельзя не обратить

  внимания  на  древнейшие  орудия  для  письма,  условно   названные

  "писалами". Это роговые или костяные заостренные, изогнутые стержни

  для письма по бересте  или  по  смазанной  воском  дощечке.  А.  А.

  Медынцева посвятила  им  специальное  исследование  114.  Утверждая

  наличие грамотности в IX -- X вв., подобные предметы,  естественно,

  не говорят ничего о характере той письменности, для которой они были

  предназначены. Писала явно не употреблялись  для  писания  книг;  в

  книжном деле подобные острия могли применяться лишь для  разлиновки

  строк на листах пергамена. Косвенно  о  связи  с  язычеством  может

  свидетельствовать зооморфный  характер  наверший:  змеиные  головы,

  ящеры, волчьи  головы.  Особенно  интересны  писала  с  личинами  и

  символическим  орнаментом.  Ни  на  одном  из   этих   стилей   нет

  христианских изображений.

      Но очень убедительным аргументом в  пользу  употребления  писал

  в раннюю пору (X в.) язычниками для  своих  ритуальных  надобностей

  является находка такого рогового писала в Преславе 115. Преславское

  писало  четырехгранно;  каждая  грань  покрыта  солярными  знаками,

  расположенными  различно.  Между  солярными  знаками  награвированы

  стилизованные растения. Навершие четырехгранного предмета  украшено

  четырьмя человеческими головами,  как  бы  воспроизводя  композицию

  Збручского идола. Весь комплекс изображений явно языческий. Остается

  выяснить  в   дальнейшем   характер   письменности,   для   которой

  предназначались подобные писала: были ли это древние "черты и резы"

  или  какие-либо  колдовские  знаки  на  земле  (вроде   позднейшего

  "волшебного круга" для  детской  игры)  или  же  обычная  буквенная

  письменность  на  пергамене.  Время  появления   писал   --   время

  повсеместного  рождения  новых  алфавитов:  глаголица,   кириллица,

  тюркские руны, салтово-маяцкая и бессарабская разновидности рун  IX

  в. и др.

      Первые кратчайшие летописные записи  в  Киеве  появились  сразу

  же вслед за изобретением славянских письмен Кириллом и  Мефодием  и

  связаны с княжением Осколда. Они  дошли  до  нас  через  посредство

  царского летописного свода XVI  в.  116  Эти  записи,  хотя  они  и

  сделаны,  возможно  церковником,  характерны   отсутствием   явного

  христианского элемента и резкой антиваряжской тенденцией: 872 г. (?)

  "...Оскорбишася новгородци, глаголюще: "Яко быти нам рабом и  много

  зла всячески пострадати от Рюрика и от рода его".  Язык,  возможно,

  подправлен в XVI в.

      875 г. (?) "Того же лета избежаша от  Рюрика  из  Новагорода  в

  Киев много новгородцких мужей" 117.

      Начальную  пору  русского  летописания  не  следует   связывать

  только с христианством. В  летописном  творчестве,  опирающемся  на

  устные предания и  эпические  сказания,  есть  вполне  определенная

  языческая струя, ярким примером  которой  можно  считать  известный

  рассказ  о  смерти  князя  Олега.   Этому   рассказу   предшествуют

  восторженные строки,  воспевающие  Олега  --  победителя  Византии,

  удачливого  князя,  обогатившегося  различными   трофеями.   Резким

  диссонансом звучит рассказ о  смерти  этого  норманнского  конунга.

  Во-первых, удивляет то, что киевские летописцы не знали точно,  где

  умер и где похоронен этот "вещий" (знаменитый) князь: в Ладоге  ли,

  в Киеве ли на Щековице или у себя на родине "за морем" 118.

      Если хвалебные строки могут быть  отзвуком  придворных  "слав",

  сложенных, может быть, в варяжском окружении Олега, то  продуманное

  повествование об исполнении  пророчества  волхвов  идет  из  глубин

  русского жреческого творчества. Пророчество было сделано до  похода

  на Византию; небывалый успех должен бы, казалось, его опровергнуть,

  но предсказание сбылось.

      Требует расшифровки указание на то, что  Олег  "въпрашал  вълхв

  и кудесьник". Волхвы -- общее название языческих жрецов как местных,

  славянских, так и иных. Кудесники  --  наименование  финно-угорских

  колдунов-шаманов ("кудесы" -- бубны); оно встречается в  источниках

  только в связи с северо-восточными окраинами Руси: Чудь, Белоозеро,

  Пермь 119.

      114  Медынцева  А.  А.   Начало   письменности   на   Руси   по

  археологическим данным. -- В кн.: История, культура,  этнография  и

  фольклор славянских народов. IX междунар. съезд славистов. М., 1983,

  с. 87 и сл.

      115  Георгиев  Павел.  Изображение  на   четирилико   славянско

  божество от Преслав. -- Археология. София, 1984, № 1, с. 16-28, рис.

  1-3.

      116 Рыбаков Б. А. Древняя Русь..., с. 169  --  173.  Имя  князя

  Дира вставлено переписчиками, так как сами записи  построены  не  в

  двойственном числе, а в единственном.

      117 ПСРЛ, т. IX, с. 9.

      118 "Друзии же сказають, яко идущю ему за море  и  уклюну  змиа

  в ногу и с того умре. Есть могыла его  в  Ладозе".  Новгородская  I

  летопись, с. 109.

      119 Срезневский И. И. Материалы..., т. I,  стбл.  1357.  "Приде

  к кудеснику, хотя волхвования от него" (Летопись под 1071  г.)  "От

  них овии суть волсви, а друзии -- кудесници и инии  же  чаротворци"

  (Житие Стеф. Пермского).

      Олег  окружил  себя  жрецами  из  разных  земель.  Смерть   ему

  предрек не волхв, а "един кудесьник", т.  е.  чудской  (эстонский),

  ижорский  или  карельский  шаман,  в  чем,  разумеется,   сказалась

  недоброжелательность  населения,  окружавшего  варяжскую   базу   в

  Приладожье -- Ладогу.

      Рассказ о смерти Олега, если подойти  к  нему  с  точки  зрения

  фольклорной символики,  очень  враждебен  князю-чужеземцу:  местное

  жречество, "кудесники" предрекают ему смерть  от  его  собственного

  коня. Конь в фольклоре  и  в  народном  искусстве  всегда  является

  символом добра, полной благожелательности  к  человеку,  спасителем

  героя, то выводящим его из непроходимых чащоб, то мчащим через поля

  и долы, то выносящим невредимым из сечи, то дающим  мудрые  советы.

  Образ коня-покровителя,  коня-солнца,  как  мы  видели,  широчайшим

  образом  представлен  в  народном,   крестьянском   изобразительном

  искусстве и является так же неотъемлемой частью рыцарского былинного

  эпоса. Князья торжественно хоронили своих коней, приказывая насыпать

  курган над трупом коня, "жалуя комоньства его".

      Кроме  общеизвестного   варианта   "Повести   временных   лет",

  рассказ о смерти Олега дошел до нас в составе Устюжского летописного

  свода, который М. Н. Тихомиров считает источником, содержащим много

  первоначальных форм X в. 120 Здесь, кроме поздних осмыслений,  есть

  много подробностей, которые нельзя отнести к вымыслам:

      "Сей же Ольг, княжив лет 33 и умре, от  змия  уяден,  егда  иде

  от Царяграда: перешед море, поиде на конех. Прежде же сих лет призва

  Олг волхвы своя и рече им: "Скажите ми -- что смерть моя?"  Они  же

  реша: "Смерть твоя от любимого твоего коня!" ...  И  повеле  (Олег)

  отроком своим, да изведше его (коня) далече в поле и отсекут  главу

  его, а самого повергут зверям земным и птицам небесным. Егда же иде

  от Царяграда полем и наеха главу коня своего  суху  и  рече  бояром

  своим: "Воистинну солгаша ми волхвы наша. Да пришед  в  Киев  побию

  волхвы, яко изъгубиша моего коня". И слез с коня своего, хотя взяти

  главу коня своего -- сухую кость -- и лобзати ю, понеже съжалися по

  коне своем. И абие изыде из главы ис коневы, из сухие кости змий  и

  уязви Олга в ногу по словеси волхвов его ... и оттоле же разболевся

  и умер. И есть могила его в Ладозе"'121.

      120 Тихомиров М. Н. Начало русской  историографии  (написано  в

  1960 г.). Цит. по кн.: Русское летописание. М., 1979.

      121 Устюжский летописный свод  (Архангелогородский  летописец).

  М.; Л., 1950, с. 22 -- 23.

      Вполне возможно, что несходство  текста  Нестора  и  Устюжского

  свода вызвано не различием литературных источников, а существованием

  нескольких вариантов устного сказания, разных былин о Вещем  Олеге.

  Одни былины из дружинного окружения  Олега  повествовали  о  взятии

  Царьграда, о кораблях,  идущих  под  парусами  посуху,  о  конунге,

  повесившем щит на  вратах  Царьграда  и  обогатившем  свою  дружину

  "златом и паволокы и овощами и винами и всяким узорочьем".

      Другие  былины,  сложенные  в  иной   среде,   заинтересовались

  жреческим  предсказанием  и  неотвратимостью  предреченной  судьбы,

  сразившей такого удачливого предводителя.

      Былинный   характер   происхождения   Несторова   текста    был

  предположен мною в 1963 г. Кое-где в летописи уцелел былинный ритм.

  Узнав о смерти коня, Олег укорил кудесника:

          "...То ти неправо глаголють волсви, но вьсе то

                           лъжа есть -- конь умерл есть, а яз жив!"

          И повеле оседлати си конь "Да ти вижю кости его",

          И приеха на место, идеже беша

                                   лежаще кости его голы и лоб гол,

          И слез со коня, посмейся река:

                             "От сего ли лъба съмерть мъне възяти?"

          И въступи ногою на лъб.

          И выникнувъши змия изо лъба уклюну и в ногу.

          И с того разболеся и умьре" 122.

      122 Рыбаков  Б.  А.  Древняя  Русь...,  с.  177.  Почти  каждый

  отдельный эпизод начинается с возгласа "И". Буква "И" в этих случаях

  не является грамматическим союзом, а представляет собою обычный для

  эпических сказаний разделитель, своего  рода  деклинационный  знак,

  отделяющий мелкие эпизоды и очень часто встречаемый в былинах: А...

  А и... и др.

      Былинный, эпический характер сведений о смерти  Олега  явствует

  из слов самих летописцев: изложив кратко несколько вариантов, автор

  того текста, который попал в Новгородскую  I  летопись,  добавляет:

  "друзии же сказають ..." Этот глагол применялся не к простой устной

  речи  (тогда  было  бы  "глаголють"),  а  к   эпическим   сказаниям

  сказителей. В пользу эпического  происхождения  говорит  и  наличие

  вариантов, сохраняющих смысловую основу, но видоизменяющих географию

  и красочные детали. Древнейшим вариантом следует признать устюжский,

  где указывается (не отмеченный нигде более) обратный маршрут  Олега

  из Константинополя в 907 г.: "перешед  море,  поиде  на  конех"  (в

  объезд опасных порогов). Интересно и негодование  князя  по  поводу

  киевских волхвов. По этому варианту Олег погребен в Ладоге.

      А. И. Лященко ввел в оборот целый  ряд  скандинавско-исландских

  аналогий летописной легенде о смерти Олега. Эти  сведения  северных

  саг  не  противоречат  тому   летописному   варианту,   в   котором

  утверждается: "друзии же сказають, яко идущу ему за море и уклюну и

  змиа в ногу и с того умре. Есть могыла его в Ладозе" 123.

      123 Новгородская  I  летопись,  с.  109;  См.;  Лященко  А.  И.

  Летописные сказания о смерти Олега Вещего. -- ИОРЯС, т. XXIX за 1924

  г. Л., 1925, с. 254 --  288.  А.  И.  Лященко  отождествляет  Олега

  русской летописи с норвежцем Орвар-Оддом, жившим во второй половине

  IX в. в Галогаланде (Сев. Норвегия) и много путешествовавшим  то  в

  Биармию, то в Гардарик (Русь), то в Грикъярик (Византию). Одд княжил

  в Гуналанде (Киевщине), был женат на Силкисиф ("шелковой  деве")  и

  оставил двоих  сыновей:  Асмунда  (не  он  ли  Асмуд  летописи?)  и

  Геррауда. Имя "Олег" Лященко считает прозвищем  Helgi  --  "Вещий",

  заслонившим подлинное имя. На старости лет Одд отправился на родину,

  где ему еще в его юности была предсказана смерть  от  коня.  Конунг

  нашел череп коня. Змея его ужалила, он умер и был сожжен (с. 262 --

  267). "Могылу"-курган в Ладоге Лященко считает кенотафом (с.  272).

  Что же касается "Олеговой могилы" в Киеве (урочище на Щековице), то

  она  могла  быть  одним  из  последних  языческих  курганов  Киева,

  насыпанным над боярином Олегом, воеводой Владимира I: "И посла Олга,

  воеводу своего с Ждьберном в Царьград к царем просити за себе сестры

  их...". Голубинский Е. Е. История русской церкви, с. 246.

      Вполне вероятно, что северные саги  дают  достоверную  и  более

  полную картину жизни Одда-Олега. Какие-то отзвуки саг были известны

  и в Киеве (особенно в том случае,  если  воевода  Асмуд  был  сыном

  Олега), но нас интересует  не  столько  фактическая  сторона  дела,

  происходившего где-то  за  морем,  сколько  русская  интерпретация,

  создание сказаний в Киеве и характер этих сказаний.

      В  сказаниях  о  смерти  Олега   явно   ощущается,   во-первых,

  осуждение князя-триумфатора, что выразилось в выборе причины смерти

  ("но примешь ты смерть от коня своего"), а, во-вторых,  утверждение

  могущества сословия волхвов и кудесников: они не побоялись предречь

  ему такую  неблаговидную  смерть,  и  их  предсказание  неотвратимо

  сбылось.

      Если эпические сказания о победоносном походе  Олега  во  главе

  многочисленных славянских дружин возникли в военно-дружинной среде,

  то сказания об исполнении жреческого пророчества, очевидно, следует

  считать  произведением  местного  жречества:  киевского  (устюжский

  вариант) и  новгородско-ладожского  (основа  несторова  варианта  с

  кудесником).

      Летописание X столетия  явно  распадается  на  две  контрастные

  формы: на светское, опирающееся в известной  мере  на  эпос,  и  на

  церковное, повествующее о крещении Ольги и Владимира. Д. С. Лихачев

  почему-то считал, что "повествование о начале христианства на  Руси

  древнее прикрепляемых к ним устных преданий" 124.  Такое  убеждение

  проистекало,  очевидно,  из  того,   что   отрицалась   возможность

  своевременной записи сказаний кем-либо вне узкого круга церковников.

      М. Н. Тихомиров выделяет особое сказание о  русских  князьях  X

  в. (Игоре, Святославе, Ярополке), начинавшееся, по его  мнению,  со

  смерти Игоря в 945 г. и кончавшееся вокняжением Владимира в Киеве 11

  июня 978 г. Временем написания сказания автор  считает  годы  после

  крещения Руси 125. Интересна мысль автора, что сказание это "отнюдь

  не церковного характера".

      Минусом конструкции М. Н. Тихомирова  является  то,  что  автор

  не  расчленяет  предполагаемое  им  сказание  на  отдельные  (порою

  несовместимые) части. В своей работе  о  сказаниях  и  летописях  я

  попытался охарактеризовать "записи, насыщенные  дружинно-рыцарскими

  особенностями стиля... сложенные на протяжении X  в.  при  Киевском

  дворе и хорошо известные в конце столетия", но не довел тогда анализ

  до конца 126.

      Развивая мысль А. А. Шахматова, А. Г. Кузьмин  четко  определил

  наличие в летописании X в. светских и клерикальных мотивов 127,  но

  он не показал этого на конкретном текстовом материале. А между тем,

  в нем содержатся исключительно интересные данные о существовании не

  только церковного, но и дружинно-языческого летописания.

      124    Лихачев    Д.    С.    Русские     летописи     и     их

  культурно-историческое значение. М.; Л., 1947, с. 63.

      125 Тихомиров М. Н. Начало  русской  историографии,  с.  62-63,

  65.

      126 Рыбаков Б. А. Древняя Русь..., с. 177.

      127 Кузьмин А. Г. Начальные этапы  древнерусского  летописания.

  М., 1977, с. 338-339.

      Рассмотрим по этапам  летописание  Киевской  Руси  за  X  в.  и

  особенно за  языческий  период.  Начинается  оно  разобранным  выше

  восхвалением норманна Олега, основанным на  "славах",  сказаниях  о

  победах   и   удачах.   "Славы"   дополнены   или,    точнее,    им

  противопоставлены записи сказаний о смерти  конунга  в  неизвестном

  месте, вышедшие, как мы видели, из дружинно-жреческой русской среды.

  Позднее, уже в христианское  время  сюда  было  вставлено  обширное

  рассуждение о предсказаниях и о "философской  хытрости"  волхвов  и

  прорицателей.

      Годы 913-940 заняты краткими  безличными  записями.  На  первый

  взгляд эти заметки производят впечатление чужеродных, говорящих  не

  столько о киевских делах, сколько о балканских. Но если мы вспомним

  почти современный им рассказ императора Константина  Багрянородного

  о русском полюдье и о ежегодном пути  русских  дружин  и  гостей  в

  Царьград,  то  все  записи  окажутся  прямо  связанными  с  главным

  государственным делом Киевской Руси -- торгом результатами полюдья.

  Печенеги у устья Дуная упомянуты потому, что здесь проходили русские

  корабли,  "а  печенеги  скакали  берегом";   войны   Симеона   царя

  Болгарского указаны потому, что затрагивали районы действия русских

  купцов  (в  городе,  основанном  Симеоном,  была  русская  торговая

  контора)   128.    Нападение    Симеона    на    Царьград    мешало

  русско-византийской торговле и поэтому говорится о его  "гордости".

  В этой же связи упомянуто нападение на Царьград венгров.

      Краткая  хроника  дел,  происходивших  на  пространстве   между

  Киевом и Царьградом,  посвящена  только  жизненно  важному  участку

  соприкосновения Руси с  Болгарией  и  Византией.  Ее  никак  нельзя

  расценивать как общую информацию о делах Византии -- здесь  нет  ни

  войн с Халифатом, ни событий в Южной Италии, ни  союза  Византии  с

  Арменией; здесь есть только то,  что  могло  интересовать  русских.

  Следует отметить, что хотя речь  здесь  идет  о  двух  христианских

  странах, но в записях 913-940  гг.  нет  ни  одного  признака  руки

  летописца-христианина.

      Контрастом к этим  русским  записям  является  статья  941  г.,

  повествующая о неудачном походе Игоря на Византию. Она почти целиком

  заимствована кем-то из  поздних  летописцев  из  греческой  хроники

  Георгия Амартола 129.

      События после 941 г. описаны только по русским  источникам,  но

  эти источники не едины. А. А. Шахматов путем скрупулезного  анализа

  выявил одну повесть об Игоре, Ольге и Святославе, предположив,  что

  она дошла до нас через посредство летописных  сводов  1039  и  1073

  гг.130

      128 Рыбаков Б. А. Киевская Русь..., с. 180.

      129 Шахматов А. А. Повесть временных лет, с. 48-49.

      180 Шахматов А. А. Разыскания о древнейших  русских  летописных

  сводах. СПб., 1908. Текст на с. 543-551.

      Не  будем  касаться  сейчас  этих  промежуточных  звеньев,   но

  повесть о князьях середины и второй  половины  X  в.  действительно

  следует вынести за пределы княжения Владимира: императором, который

  будто бы крестил княгиню Ольгу, назван Иоанн  Цимисхий,  тогда  как

  Ольга приезжала в Царьград при Константине (умер в ноябре 959  г.),

  а Цимисхий вступил на престол лишь в 969 г.  Такая  путаница  могла

  произойти только спустя значительное время после событий,  а  явная

  проваряжская тенденция  восстановленной  Шахматовым  повести  может

  указывать на эпоху Ярослава Мудрого, двор которого и в Новгороде, и

  в Ярославле, и в  Киеве  был  полон  наемных  варягов  ("Ярослав...

  кърмляше варяг мъного").

      Центральное место в повести-реконструкции  занимает  рассказ  о

  крещении  княгини  Ольги  в  Константинополе  в  6463-955  г.;  все

  остальные события этого времени изложены скороговоркой.

      Выделив  повесть,  А.  А.  Шахматов  не   сопоставил   ее   как

  литературно-политическое целое  с  теми  текстами,  из  которых  он

  извлекал ее и которые в повесть не вошли. А между  тем,  для  наших

  целей  представит  очень  большой  интерес  как  рассмотрение  этих

  избыточных (по отношению к шахматовской  реконструкции)  материалов

  самих по себе, так и сравнение их с тем поздним церковным вариантом

  рассказа о тех же самых  событиях,  каковым  является  шахматовская

  реконструкция.

      Для  этой  цели  нам  достаточно  взять  за   основу   "Повесть

  временных  лет"  Нестора,  историка,  знавшего   фольклор   ("якоже

  сказають") и извлекшего из архивов много ценнейших материалов.

      Шахматовская реконструкция  (которую  можно  считать  правильно

  угаданным  отражением   реального   произведения)   отличается   от

  избыточных материалов следующими чертами: во-первых, в ней отчетливо

  выступает  церковное,  христианское  начало,  а  во-вторых,  в  ней

  проявлено очень много  внимания  к  варягам.  Новгородцы  будто  бы

  именовались варягами по имени настоящих варягов -- норманнов,  "иже

  бяху у них". Олег представлен как киевский князь, боярство которого

  составляли только варяги. Олег  по  каким-то  греческим  материалам

  сопоставляется  со  святым  Дмитрием  Солунским;  упомянут  щит  на

  цареградских вратах. Легенды о смерти Олега от коня нет: "Иде... за

  море и уклюну и змия в ногу"; вот и все.

      В описании княжения  Игоря  на  видное  место  поставлен  варяг

  Свенельд, перечислены все бенефиции, пожалованные этому воеводе. Но

  зато здесь  систематически  умолчано  о  всех  неблаговидных  делах

  Свенельда: о том, что Свенельд "примучи Углече"; что Свенельд бежал

  с поля боя, бросив Святослава; что Свенельд  подговаривал  Ярополка

  убить своего брата. Ни одного из этих сообщений в реконструкции нет

  и, судя по всему ее духу, и не должно было быть 131.

      Рассмотрим  подробнее  летописный  рассказ  о  трех   последних

  годах княжения Игоря (943-945 гг.), который не вошел  в  повесть  о

  князьях X в., реконструированную Шахматовым. Для  него  характерно,

  во-первых, полное отсутствие каких  бы  то  ни  было  упоминаний  о

  христианстве, а во-вторых -- отрицательное отношение к варягам. Все

  предшествующие краткие заметки, о которых шла речь выше, начиная  с

  легенды о смерти Олега от коня и касающиеся событий,  происходивших

  между Дунаем и Царьградом, не противостоят духу этого  рассказа,  а

  полностью гармонируют с ним 132.

      С первой же строки автор определяет свое отношение  к  варягам.

  Он не пытается запутать читателя отождествлением варягов с Русью, не

  говорит даже о том, что варяги русской службы тоже могли называться

  русью, т. е. русскими. Он отделяет варягов от всех славян 133.

      131 Новгородская  I  летопись,  с.  109;  Устюжский  летописный

  свод, с. 29; Шахматов А. А. Повесть временных лет, с. 88 -- 90.

      132  В  "Повести  временных  лет"  поход  Игоря   помещен   под

  6452-944 годом, но даты здесь, как уже говорилось, произвольны. Дата

  6451-943 подтверждается эпиграфически, см.: Рыбаков Б. А.  Киевская

  Русь..., с. 356.

      133 "В лето 6452. Игорь же съвокупи воя  мънога:  Варяги,  Русь

  и Поляны и Словены и Кривиче и  Тиверьце  и  печенегы  ная  и  тали

  (заложников) у них поим, поиде на Грькы в лодиях и на  коних,  хотя

  мьстили себе" (за неудачу 941 г.). Шахматов А. А. Повесть временных

  лет, с 50.

      В этом же рассказе автор косвенно отвечает и на  вопрос  о  его

  отношении к христианству: когда русское войско  находилось  еще  на

  полпути, у устья Дуная, император прислал посольство с предложением

  мира. Игорь "съзъва дружину и нача думати". Дружина советовала князю

  согласиться на почетный мир:

      "Еда (разве)  къто  весть  (знает)  --  къто  одолееть,  мы-ли,

  они-ли? Ли с морьмь къто съветьн? Се бо не по земли  ходим,  нъ  по

  глубине морьстей и обьща съмьрть вьсм!"

      Ни один церковник не мог оставить без ответа  эти  риторические

  вопросы, на которые у него всегда был готов ответ: бог  знает,  кто

  победит; бог, а не море распоряжается жизнью людей.

      И   записывал   это   воспоминание    о    походе    едва    ли

  церковник-провиденциалист, так как, передавая точные слова дружины,

  он  по  своему  профессиональному  долгу  должен  был  бы  добавить

  что-нибудь вроде такого  порицания:  "бе  бо  тогда  людие  погани,

  невегласи и строения божия не ведаша".

      После рассказа о  походе  943  г.  в  "Повести  временных  лет"

  помещен знаменитый договор Игоря с Византией (20 апреля 944  г.)  и

  описание церемонии утверждения  договора  князем  Игорем  в  Киеве,

  степень подробности которого не оставляет сомнений в том, что писал

  его современник и очевидец  события.  Автор  знает,  что  вместе  с

  княжескими послами, возвратившимися в Киев, прибыли  послы  цесаря,

  приводит их переговоры с Игорем. Автор знает, что на следующий день

  великий  князь  пригласил  послов   присутствовать   на   церемонии

  принесения клятвы и все отправились на Перунов холм,  где  у  идола

  Перуна Игорь и его дружина -- язычники положили "оружье свое и щиты

  и злато". О русских христианах автор сообщает во вторую очередь; они

  клялись в Ильинской церкви на Подоле.

      Наличие православной соборной церкви в  Киеве  автор  объясняет

  несколько странно: "мънози бо беша варязи и козаре  --  хрьстияне".

  Странно потому, что, читая все описание, мы чувствуем,  что  автор,

  говоря о христианах, относит это как бы не к себе, не к своим, а  к

  другим, иным чем он. Автор не поясняет, где находится Перунов холм,

  а адрес Ильинской церкви подробно разъясняет: "над Ручаемь,  коньць

  Пасынъче беседы". "Пасынки" -- княжеские дружинники младшего ранга,

  очевидно близкие к "отрокам", "детям боярским" 134. "Пасынча беседа"

  -- общий дом, где кормились (а может быть, и жили) эти  дружинники,

  особого рода, стоящие в перечне за  гридями  --  "пасынки",  т.  е.

  "неродные", "чужие"; возможно, что так называли воинов,  нанятых  в

  других землях. С этим вполне согласуется то,  что  в  этом  участке

  Подола  находилась  соборная  церковь   для   наемных   варягов   и

  христианских выходцев из Хазарии.

      134 "Мстислав совокупив ростовци и боляре,  гридьбу  и  пасынки

  и всю дружину". Срезневский И. И. Материалы...,  стлб.  888.  Здесь

  пасынки поставлены после гридей.

      Летопись Игоря заканчивается такой фразой, которая  могла  быть

  завершением всего летописного мероприятия,  начатого,  возможно,  в

  связи с двумя  удачными  событиями:  походом  до  Дуная  943  г.  и

  подписанием договора с Империей в 944 г.:

      "Игорь же нача къняжити Кыеве, мир имея к вьсем странам".

                                    *

      Мирная  жизнь,  провозглашенная  летописцем  Игоря,  окончилась

  неожиданно быстро: Игорь был убит во время полюдья, а  внутри  Руси

  противоборствовали следующие  силы:  киевское  русское  боярство  и

  дружинники  (в  основном  язычники),  возглавленные  Ольгой,  затем

  наемные варяги (частично христиане) во главе с воеводой Свенельдом,

  претендовавшим   на   руководство   державой,   и    многочисленная

  аристократия и "всякое княжье" окрестных славянских племен, по всей

  вероятности языческое. Эта последняя категория не имела отношения к

  киевскому летописанию, а  первые  две  силы  противоборствовали  не

  только в борьбе за власть и влияние, но и соперничали  в  освещении

  событий государственного значения. По поводу событий после убийства

  великого князя сложились три различных летописных версии: в одной из

  них овдовевшая Ольга является единственной героиней, в другой рядом

  с ней выдвигается варяжский воевода Свенельд, а  в  третьей,  более

  поздней, снова действует Ольга, но совершенно иначе, чем  в  первом

  рассказе.  Первая   версия   заслуживает   особого,   внимательного

  рассмотрения 135.

      135 Текст  печатается  по  изданию  А.  А.  Шахматова  "Повесть

  временных лет", (Пг., 1916, с. 61-66, 68-69). Разделение на части и

  их заголовки введено условно. В тексте сделаны некоторые  пропуски,

  обозначенные  точками.  Выпущенные  слова,  по  всей   вероятности,

  являются вставками и пояснениями редакторов (и писцов?) X -- XI вв.

  В простых скобках даны дополнения из Устюжской летописи.

      Хрестоматийно известное  повествование  об  Ольге  и  ее  мести

  древлянам является не обычной летописной статьей,  а  замечательным

  целостным политическим сочинением, стройным и завершенным по  своей

  структуре и очень важным по  глубине  заложенных  в  нем  мыслей  о

  гармоничности государственного и народного начала  в  сложную  пору

  неупорядоченных феодальных отношений.  Написанный  в  экспрессивном

  шекспировском духе этот  полутрактат  полубылина  в  грозных  тонах

  поучает князей и дружинников Киева и мятежную знать племен. По своей

  форме повествование об Ольге в 945-946 гг. сходно  со  сказанием  о

  Вещем Олеге: и там, и здесь применяется эпический разделитель  "И",

  разграничивающий  мелкие  эпизоды  и   этапы   развития   действия.

  Содержание же летописного рассказа об  Ольге-язычнице  поразительно

  интересно и может вызвать удивление, что исследователи мало обращали

  внимания на продуманность  и  стройность  этого  панегирика  мудрой

  правительнице языческой державы Руси. Повествование о  мести  Ольги

  следует рассматривать в неразрывном единстве со сведениями о смерти

  Игоря и о мудрых установлениях Ольги.

      Зачином повествования является рассказ о  гибели  князя  Игоря,

  допустившего несправедливость по отношению к населению  Древлянской

  земли.   Косвенными   виновниками   показаны   варяги    Свенельда,

  обогатившиеся сверх меры за счет сбора дани с  русского  населения.

  Срединная,  основная  часть  --  известное  описание  мести  Ольги,

  поданное в спокойной эпической тональности. Концовка  повествования

  -- описание  мудрых  государственных  действий  княгини.  Предлагаю

  предположительную реконструкцию под  условным  названием  "сказка",

  помещенного в летописи под 6453 -- 6455 гг. Деление на разделы и их

  заголовки -- условны (в летописи отсутствуют).